О том, что Константин возглавляет главное разведывательное ведомство Молдавии, Наталья не знала. Да если бы и знала, никакого впечатления на нее это бы не произвело.
– Мне нравится, как долго ты делаешь это, – ластилась к нему девушка, облизывая пальцы, – я успеваю кончить несколько раз. А на остальное – плевать.
И смеялась, когда Константин, изнемогший от бесплодной работы, жары, семьи, подчиненных, Кишинева, жизни, всего, в конце концов, шептал ей:
– Наталья. Кожа твоя бела, как зерна молодой кукурузы, и сочна, как зерна молодой кукурузы. Волосы твои между ног вьются, как мягкий ворс на молодом початке. Я обдеру зубами тебя, мой початок, я прожую твою молочную плоть. Тело твое…
И вжимал в нее бедра. Тогда она запрокидывалась, крепко прижимала его голову к груди, и начинала биться. В такие моменты Танасе забывал, что девушка может его искусать, и тогда дома не миновать скандала. Плевать. Ему было плевать. Константин даже подумывал о разводе. Не сейчас. Чуть позже, когда можно будет оставить службу. Но Наталье об этом не говорил: директор СИБа прекрасно понимал, что девушка поднимет его на смех. Он ей был нужен как любовник. А она ему нужна была вся.
– Ну и сравнения, – Наталья лежала на боку рядом с отдыхавшим Константином, – ну ты и поэт.
– Практически Павич, – усмехался, отдуваясь, Константин
И по беспечному блеску глаз любовницы понимал, что той упомянутая им фамилия ничего не говорит. Она вообще ничего, кроме газет, не читала. Это ему даже нравилось.
– Когда мне захочется переспать с философом, я поеду в Калининградскую область, – говорил он друзьям, – и посплю на могиле Канта.
Правда, связь его с Натальей омрачало то, что встречались они слишком редко, всегда на схемных квартирах (и никогда у нее дома, где ему так хотелось побывать) и всегда только она звонила ему перед этим.
– Я же мужчина, дорогая, – говорил, поправляя галстук, Константин, – мне приятно почувствовать, что и от меня что-то зависит.
– А от тебя, – вскакивала она с постели, – пузанчик, ничего не зависит. Ни-че-го.
И снова смеялась. Константин не выдерживал, улыбался, и обнимал ее, жадно внюхиваясь в воротник ее рубашки, наброшенной на голое тело.
– Ты спишь еще с кем-нибудь? – спрашивал он в макушку Натальи.
– Да, – роняла она.
– С кем? – ревниво мучил себя Танасе.
– С Кем-Нибудь, – дразнила его девушка, и утанцовывала в другой конец комнаты, одеваться.
Опустошенный Константин подходил к окну, и мрачно глядел на шпиль старинной гостиницы «Лондон», что почти в самом центре Кишинева. Отсюда был виден весь центр: даже киоск, где продавали шаурму арабским студентам. Неплохо бы, лениво думал Константин, затягиваясь сигаретой, хоть раз ее попробовать. Говорят, вкусно.
– Отнесись к этому проще, – говорила, забавляясь, Наталья, – мы развлекаемся, вот и все.
– Да, – шумно выдохнув, соглашался Танасе, и спрашивал, – у тебя есть мечта?
– А что? – она редко отвечала на вопросы, это выводило его из себя, но пока он сдерживался.
– Я бы нашел магазин, где продаются мечты, и купил твою самую заветную.
– Ты, как и все молдаване, поэт, – хохотала Наталья, натягивая чулки, – и, как все молдаване, плохой поэт.
– Шовинистка, – шлепал он ее по заду.
Она же хватала его за руку, и галстук вместе с костюмом снова летели к чертям под диван, и она снова запрокидывала голову, и снова и снова и снова вжимая ее бедра в старый диван (я словно виноградный пресс, – думал он, судорожно дыша), Константин шептал, схватив ее за волосы:
– Волосы твои между ног вьются, как мягкий ворс на молодом початке. Я обдеру зубами тебя, мой початок, я прожую твою молочную плоть. Тело твое…
На седьмое свидание она, смеясь, накормила его вареной кукурузой.
– Осама, – склонился перед молчаливым афганцем Саид, – позволь мне быть твоей правой рукой. Ты великий человек. Спрятаться здесь, в этой дыре, в то время, как тебя ищут по всему миру американские шакалы…
Афганец недоуменно поднял брови, и стал лишь чуть быстрее нарезать овощи. После того, как убили Ахмеда, который делал это, луком пришлось заняться Осаме. Саид все стоял на коленях, вытянув губы к поле рубашки афганца. Несколько минут мужчины работали молча. Наконец афганец не выдержал, и спросил Сержиу.
– Что это с ним?
– Он думает, что вы – Бен Ладен, – почтительно ответил зять хозяина киоска.
– Это еще почему?
– Ну, во-первых, – неуверенно начал Сержиу, – вас зовут Осама…
– Логично, – хмыкнул Осама, – ничего не скажешь.
– Во-вторых, вы очень на него похожи
– На кого?
– На великого воина, грозу неверных, Бен Ладена, – нарушил почтительное молчание на полу Саид.
– То есть, по-твоему, я похож на Бен Ладена? – грустно заключил Осама, очищая следующую луковицу.
– Так точно! – восторженно ответил Саид и вновь принялся целовать подол рубашки Осамы.
– Как же я могу быть Бен Ладеном, если я на него только похож? – зловеще спросил Осама, и на мгновение прекратил резать лук.
Сержиу показалось, что сейчас в киоске для шаурмы произойдет еще одно убийство. Горло его сжалось, но попыток перехватить руку Осамы он не сделал: Сержиу боялся мусульман, и считал их сумасшедшими жестокими людьми. Когда коллеги-арабы начинали разговаривать на своем языке в его присутствии, Сержиу казалось, что они обсуждают террористический акт. Не больше, не меньше. Жестокие звери, думал он, опасливо и восхищенно подливая соусу в шаурму. Именно поэтому он женился на дочери владельца киоска: чтобы все боялись его, Сержиу, зятя сумасшедшего жестокого мусульманина. Добряк Махмед об этом и не подозревал.
– Итак, вы – не Осама, – хриплый шепот Саида прозвучал в киоске как-то особенно неприятно.
– Напротив, мой друг. Я – Осама, – усмехнулся афганец.
– О, великий вождь, – вновь заползал перед коллегой на коленях Саид, – как ты мудр и умен. Я даже на мгновения поверил в то, что ты не Осама.
– Разумеется, я Осама, – потрепал его по плечу афганец, – а теперь вставай и режь помидоры.
Утерев слезу радости, Саид встал, отряхнул колени, и принялся за работу.
Наутро, когда их смена закончилась, Сержиу пошел домой через парк у Кафедрального Собора. Когда в конце пешеходной дорожки, по которой он шел, показалась женщина, Сержиу ничего не заподозрил. Даже обрадовался: ему доставляло удовольствие разглядывать хорошеньких женщин именно сейчас, летом. Их кожа, – то молочно-белая, то смуглая, была покрыта в это время года мелкими каплями пота; особенное наслаждение доставляла Сержиу мысль, что, вернувшись домой, к мужьям и приятелям, женщины лежат под мужчинами, подрагивают, а на верхней губе у них у всех, как одной, – тоже капельки пота. Мельчайшие капельки… А вместо мужей и подруг на каждой из них лежит он, Сержиу…
– Проклятье! – завопил Сержиу, отвлекаясь от очень приятных мыслей.
Ведь только что женщина, шедшая ему навстречу, бросила Сержиу под ноги три красных цветка. Бедолага встревожился не на шутку: как многие жители Молдавии, он был очень суеверен, и верил в заговоры, заклятья и проклятия. Три цветка, брошенные под ноги незнакомой женщиной, был более чем уверен Сержиу, это не что иное, как черная магия.
– Сука! – заорал он вслед неторопливо уходящей женщине. – Колдунья проклятая! Мразь! Жалко, вас сжигать перестали!
На кафедральном соборе зазвенел колокол, и Сержиу снова вздрогнул. Настроение было безнадежно испорчено. Нужно было срочно зайти в церковь помолиться и поставить пару-тройку свечей, которые своей благодатной силой блокируют черную магию. Кому понадобилось насылать на него проклятие, Сержиу не задумывался. Сам человек завистливый, он почитал таковыми всех окружающих, и поэтому был уверен, что врагов у него великое множество.
– Дайте мне три толстых свечи, три средних, и три – совсем тоненькие, – попросил он прихожанку, торговавшую в храме.
С тополя на Сержиу издевательски прикрикнула ворона. Мужчина, глянув на парк, побледнел. Людей, несмотря на то, что было уже восемь утра, – в это время парк был полон горожанами, спешившими на работу, – здесь не было.
– Где же люди? – пробормотал он, стуча зубами и пытаясь зажечь свечу на подувшем вдруг ветру.
– Сегодня же суббота. Выходной день, – равнодушно пояснила ему прихожанка.
После того, как Союз распался, и Молдавия стала независимой, Сержиу по инерции еще несколько раз приносил жертвы четырнадцатому тому Ленина, но великая книга молчала. То ли чары ее, с крушением империи, развеялись, то ли дух великого революционера не желал больше помогать людям, разрушившим созданную им страну, но все мольбы и жертвы Сержиу были напрасны. Даже когда инженер, отчаявшись, порезал руку опасной бритвой, и пролил чуть своей крови на страницы, Четырнадцатый Том промолчал, и завод, на котором работал Сержиу, закрыли. Он хорошо помнил это время: тогда работники всех фабрик и заводов Кишинева остались без работы, и выживали, торгуя на блошиных рынках, стихийно образовавшихся по всему городу.
Последнюю попытку Сержиу дал четырнадцатому тому Ленина в 1994 году, когда после нескольких лет торговли на блошином рынке в центре города, заработал немного деньжат. Время было шальное, инфляция страшная, и Сержиу на вырученные деньги, чтобы не потерять их через неделю, купил большую партию саванов.
– Роскошные саваны! – нахваливал ему товар продавец, суетливый поляк. – Других таких не найдете. Материал, качество! Смотрите, ткань какая белая. Это вам не серые тряпки, которыми вы здесь покойников укрываете. Мой товар славится по всей Восточной Европе. Сам помирать буду, попрошу, чтобы меня в такой саван завернули!
Сержиу купил саваны, и спустя несколько дней отправился на своих старых «Жигулях» объезжать церкви и монастыри Молдавии. Перед тем, как поехать, инженер достал из-за шкафа уже запыленный том Ленина, и тихо сказал книге:
– Последний раз прошу, как друга, – помоги!