Хвала Киприде, никто не назовет Миртиллу «дромос» — уличной потаскушкой, ни «пандозией» — все дозволяющей, ни «полос» — кобылкой. Она гетера, гетерой и останется. И все же Миртилла чувствовала, что в Афинах ей на большую воду не выплыть. Не станет она подругой ни философа, ни поэта, ни ученого какого-нибудь, которого знает целый свет. О таких людях и думать не приходилось, но хотя бы выбиться, хотя бы прикопить кое-что на старость. Нет ведь несчастнее существа, чем состарившаяся гетера, у которой нет денег.
Миртилла думала не только о себе. Ее старость еще далеко. А вот мать... Стареет она — уже больше пятидесяти. Всю жизнь работала — и девушкой и замужем. Сначала арендовали огород под городом на берегу Илисса, потом выкупили участок. Жилось неплохо, но однажды, знойной осенью, когда Миртилла была еще маленькой, отец заболел жестокой лихорадкой и через три дня умер. С тех пор и бьется мать одна. Лет до шестнадцати Миртилла ей помогала, а потом стала гетерой. Свободнорожденным девушкам с рабынями водиться не подобало. Подруги Миртиллы тоже были свободнорожденные, но все почти такие же бедные, как и она.
В Афинах все еще были свежи предания о знаменитой Фрине. Фрина родилась в Феспиях и сначала ее звали Миесаретой. Была бедной-бедной торговкой овощами. Кто-то надоумил переселиться в недалекие Афины. Там она быстро прославилась и разбогатела. Завистницы за очень белую кожу прозвали молодую гетеру «Фриной» — белобрюхой жабой. Прозвище стало именем, по потом никто уже не думал о том, что оно значит. Скульпторы, любуясь прекрасным телом гетеры, высекали статуи богинь. Однажды она попала под суд, но во время разбирательства дела защитник сорвал с Фрины одежду и восхищенные судьи оправдали красавицу.
Миртилла в то время еще не знала грамоты, но, что ее занимало, о том любила разузнавать подробнее. Захотелось собственными глазами увидеть Фрину. Спросила, в каких же богинь ее превратили ваятели, и где эти статуи — не в Афинах ли? Ни одна из подруг не знала. Не знала даже Олимпиада, единственная из них, которая умела читать и писать, но Миртилла расхрабрилась и пошла к ее отцу, учителю грамматической школы, Попросила рассказать и о самой Фрине и о статуях.
Впервые услышала в тот вечер имя Праксителя, любовницей которого одно время была прекрасная уроженка Феспий. Долгие часы она простаивала в его мастерской, и, смотря на подругу, скульптор высек из пентеликонского мрамора две статуи Афродиты. Одна представляла богиню одетой, другая совершенно обнаженной. Пракситель предложил их на выбор гражданам острова Коса. Тогда еще не было в обычае изображать небожительниц нагими, и на Кос увезли Афродиту, облаченную в пеплос и гиматий. Она была прекрасна, но статуя обнаженной богини, которую купили жители Книда, прославила этот карийский город во всей ойкумене. Потом за нее предлагали книдянам огромные деньги, но они и слышать не хотели о продаже. Знаменитая статуя стоит там посреди храма, и, молясь Афродите, люди видят перед собой давно умершую Фрину. В Афинах ее изображений, кажется, не осталось. Говорят, что великий Апеллес написал с Фрины свою Афродиту Анадиомену — встающую из пены.
— Вот, Миртилла, — сказал учитель, — если попадешь когда-нибудь в Дельфы — это же не так далеко, увидишь статую Фрины, которую воздвигли жители этого города, чтобы прославить лишний раз ее красоту, а заодно и самих себя. Некоторые утверждают, что статуя вылита из чистого золота, но ты не верь — она только позолоченная. A если побываешь в Феспиях — там тебе всякий укажет Эрота Праксителя. Фрина его выпросила у ваятеля и подарила родному городу. Да, вероятна, только богини прекраснее, чем была эта женщина...
Босоногая слушательница громко вздохнула.
— Ты что эта, Миртилла... Завидуешь?
Девушка покраснела и ничего не ответила. Близорукий учитель подсел поближе, внимательно посмотрел на подругу дочери, давно не бывавшую в его доме, и вдруг заметил, что за последний год она неузнаваемо похорошела. Недавно еще была нескладной, длиннорукой и длинноногой юницей, а теперь почти взрослая. По-прежнему вид простолюдинки — хитон чистый, но выглажен плохо, волосы причесаны неумело, ногти обстрижены кое-как, загорела до черноты. Лицо же прелестное, в больших черных глазах веселый огонь, а обнаженные руки и ноги уже сейчас достойны резца скульптора.
Учитель знал немало и был мастер рассказывать, но ему часто не хватало слушателей. Жена давно умерла. В грамматической школе он целый день возился с мальчишками, которых приходилось обучать азбуке. Дочь Олимпиада думала только о женихах и отцовских рассказов не любила, а черноглазая огородница весь вечер слушала на удивление внимательно. Узнала, между прочим, что Фрина на самом деле была несметно богата. Предложила даже отстроить за свой счет стены Фив, разрушенные Александром, с тем условием, что фиванцы почтят ее надписью. Рассказчик, привыкший к школьникам, спросил, знает ли Миртилла, кто такой был Александр. О великом царе-воине она кое-что слышала, но постеснялась спросить, где это Фивы и зачем Александру понадобилось их разрушать. Запомнила, что фиванцы Фрину не обманули. Надпись в ее честь гласит: «Александр разрушил стены Фив, а гетера Фрина восстановила их».
Вернувшись домой, Миртилла долго не могла уснуть. Была томительно жаркая летняя ночь. Девушка вымыла пыльные ноги и улеглась рядом с матерью в садике под старой маслиной. Смотрела на посеребренную луной листву и вспоминала то, о чем рассказывал отец Олимпиады. Потом Миртилле приснилось, что она стоит нагая перед каким-то скульптором и тот высекает ее статую из блестящего мрамора. Было и стыдно, и страшно, и весело, но бородатый полуголый ваятель вдруг превратился в юношу — сына лавочника, с которым она однажды целовалась. Стыд исчез, пришла мучительная радость. Они куда-то летели вдвоем, и сын лавочника нашептывал:
— Миртилла, Миртилла, не будь ты дурочкой…
Отец Олимпиады тоже заснул не сразу. Размышлял, рассчитывал. Почтенное ремесло грамматика приносило очень мало денег. Учителя жили бедно, а у него было трое рабов, как у людей зажиточных. Посторонние считали, что грамматик проживает какое-то наследство. Олимпиада знала, что никакого наследства не было, но не задумывалась над тем, откуда же отец добывает столько денег. Сам он никогда об этом с дочерью не говорил. Держал от нее в тайне второе свое занятие — менее почтенное, но более прибыльное. Подслеповатый учитель стакнулся с двумя метеками[47], которые торговали рабами — главным образом подростками и детьми. Почти каждый вечер он ходил обучать этих подневольных ребят искусству разыгрывать миметические представления, Под руководством знатока мифологии обнаженные мальчики и девочки изображали похождения богов со смертными женщинами, воспетые Гесиодом в его «Эоях». Неумелых и строптивых учитель тут же стегал плеткой. Сопротивлялись не все. Некоторым, особенно мальчикам побойчее, наука нравилась, и потом на пирах богачей дети-рабы играли так естественно, что зрители удивлялись и восхищались.
Иногда учителю грамматической школы, любившему к тому же философию стоиков, бывало не по себе, но он утешался мыслью о том, что даже великий Сократ не прочь был порой полюбоваться подобными зрелищами.
Миртиллу, хотя и простолюдинку, но свободнорожденную, конечно, нельзя было использовать вместе с рабами. Однако у грамматика было еще и третье занятие, тоже тайное и уважением не пользовавшееся. При случае он сводил девушек, еще не знавших любви, с богатыми распутниками, которым женщины с опытом успели надоесть. За такие услуги учителю платили щедро.
Он сразу понял, что юная огородница не прочь стать гетерой. Пригласил приходить почаще, если ей не скучно его слушать. Миртилла, к большому удовольствию любившей ее Олимпиады, стала ходить к ней по два, по три раза в неделю. Если подруга была занята, охотно проводила время с ее отцом. Прилежно слушала рассказы грамматика. Узнала от него об Аспазии, подруге Перикла и учительнице многих ораторов, о Герпеллиде, любовнице Аристотели, о Лаиде-старшей, такой же богачке, как и Фриза, и о многих других знаменитых гетерах. О сyдьбе Лаиды-младшей учитель из осторожности умолчал — предание гласило, что где-то в Фессалии жены ее любовников побили блудницу камнями в храме Афродиты. Зато рассказал об алтарях, воздвигнутых в честь гетер в разных городах Эллады. Говорил не об одних только гетерах. Девушка услышала заодно немало занимательных историй о богах и богинях, которые зачастую вели себя совсем как люди.
Мифы были интересны, но Миртилла и раньше знала, что времена теперь не прежние. Боги давно перестали сходить на землю, и смертная не могла больше встретиться ни с Зевсом, ни с Аполлоном, ни с Гермесом. Не хотели знать женщин и полубоги. Приходилось рассчитывать, самое большее, на знаменитых людей, но, чтобы стать подругой кого-нибудь из них, нужно было хотя бы читать и писать. Миртилла попросила грамматика обучить ее грамоте, Учитель охотно согласился. Грамотная красавица ценилась дороже неграмотной, и он надеялся заработать на своей ученице немало мин.
Миртилла долго не решалась сказать матери о своем желании стать гетерой, Боялась ее огорчить. Старые люди ведь боятся перемен. Когда наконец сказала, оказалось, что мать давно догадалась, но совсем не огорчена. Отчего же нет... Не копаться же ее девочке целый век на огороде, как она сама копалась. Приятельницы матери, огородницы и рыночные торговки, тоже одобрили. Гетера, если ей повезет, может так разбогатеть... Какие дома у некоторых — дворцы настоящие... И какие люди с ними дружат — первые в Афинах.
Но до дворцов и первых людей оказалось очень далеко. Их Миртилла и в глаза не видела. Зарабатывала она не так и мало, но все почти уходило на наряды, на обувь, на благовония. Нельзя иначе гетере... Мать никогда не упрекала дочь, но Миртилла сама чувствовала, что не того она ждала от нее. Надеялась, что можно будет продать огород и наконец отдохнуть, а приходилось по-прежнему работать и работать. И матери было тяжело, и дочь стыдилась покупать новый шелковый тарантидион, когда ее мать ходит в заплатанном хитоне. Не раз уже было стыдно, а этот тарантидион стал жечь совесть. Купить все-таки купила, но в тот же день решила бесповоротно, что из Афин она уедет. Уедет, добьется достатка и тогда возьмет мать к себе. Надо попытать счастья, пока она еще совсем молода. Что может удаться в семнадцать, то лет через десять, наверное, не удастся.