— Ревновать... к кому?
— Не волнуйся, глупенькая,— не к кому, а к чему...
Сразу стало легче. Шутит... Собиралась заплакать, а спросила весело, только голос еще дрожал:
— Так кто же моя соперница?
— И соперница есть и соперник — библиотека и музей. В библиотеке я, случается, провожу целые дни, а тебе придется скучать.
— Не буду скучать. Феокрит. Буду учиться. Я ведь ничего не знаю, почти ничего. Но я могу... я хочу...
— И головка не будет болеть?
— Нет, для тебя я всё выучу. И философию выучу...
— Радость ты моя, мне совсем этого не нужно.
— Мне нужно, Феокрит, мне. Не хочу, быть глупой, а то надоем тебе.
Она и смеялась, и плакала, и ужасалась тому, что может случаться, и радовалась тому, что есть. Наконец заснула.
Феокриту все еще не спалось. Как и в прошлую ночь, лежал, смотрел в небо, думал. Счастье было с червоточинкой. Верил, что Миртилла полюбила в нем. человека, а не сочинителя, о катаром немало говорят. Много ли для нее значат все его писания? Сама призналась, что раньше и не читала и не слышала. Деньги... Не маленькая она — знает и видит, что он не богат. Не сможет покупать ни таких нарядов, какие у нее есть сейчас, ни драгоценностей, вроде браслета с цаплями. Не деньги; не деньги... Посмотрела на море, задумалась, и сразу слезы, да какие... Любит она его.
Судьба послала счастье, но оно как наливное яблоко, вовремя не снятое с дерева — спелое, душистое, а разломишь — внутри червяк. Пятьдесят шесть… Хоть бы лет на десять меньше, а то ненадолго всё это. Одна надежда — умереть раньше, чем придёт старость. Хорошо говорят стоики — кончить сои дни подобно спелой оливке, благословляющей дерево-кормильца и землю, на которую она падает. Феокрит вздохнул. Любил жизнь, неохотно думал о конце, но за последние годы всё чаще приходили мысли о смерти.
Жизнь надо будет наладить по-иному. В Александрии или не в Александрии, а с Миртиллой всюду хорошо. Если не суждено вернуться в Египет, уедут в Сиракузы или в Великую Грецию, или на остров Кос. Да, лучше всего на Кос.... Птолемей там тоже не хозяин. Принялся вспоминать. Юность, молодость, самые счастливые годы... Сколько там пережил, перевидал, передумал.... Давно, давно уехал с Коса, а кажется, что совсем недавно.. Все помнится... Вдоль южного берега невысокий лесистый хребет. Любил на него взбираться по пастушьим тропкам совсем один. С вершины горы Оромедонта любовался морем и окрестными островками. И словно вчера был тот тихий знойный час, когда он с друзьями Эвкритом и Аминтом шел в Галент на праздник жатвы — Фалисий.
«Даже и ящерки спят в этот час, забираясь в терновник.
Жаворонки — гости могил — и те в этот час не порхают.»
У старшего товарища, поэта Асклепиада Самосского, была молодая подруга, гетера Гермиона. Феокрит думал, что состязаться с Асклепиадом в поэзии не может, но, надеясь на молодость, хотел отбить у него Гермиону. Не удалось... Погоревал, погоревал, утешился. Потом встретился с пастушкой Мирто... Мало ли чего не случалось на Косе. Там и стихи начал писать. Учитель, милый старый Филет, сначала посмеивался, потом стал хвалить.
Тёплый, радостный остров... Вино там прекрасное, а фиги такие, каких нигде, кажется, нет. Понравится Миртилле Кос, наверное, понравится. Иногда земля трясется, но она не трусиха. Поселятся где-нибудь у подножия гор, возле одного из теплых источников. Купаться можно чуть не круглый год. Миртилла насадит цветов.... Феокрит увидел ее в полупрозрачном косском хитоне среди роз с лейкой в руках, улыбнулся и наконец заснул.
В иные дни на вершину Иды приходит летом немало паломников с берегов Адрамитского залива — много там городков и сёл. Поднимаются загодя, ночуют наверху и земным поклоном встречают восходящее солнце. Может быть и Эврипид побывал здесь. Он воспевает священную гору, которую солнце освещает первой, и она «распространяет по лицу земли божественный свет». Феокрит не раз слышал о том, что будто бы с вершины Иды восход солнца виден не так, как в других местах. Уже в полночь по небу рассыпаются какие-то сверкающие огни. С приближением утра они все ближе и ближе сходятся, соединяются и превращаются в единое пламя. Оно горит, словно небесный пожар, но потом, постепенно округляясь, становится солнечным диском. Готовясь к поездке, Феокрит спросил астронома Конона, правда ли это? Тот рассмеялся — полуночные огни, которые потом превращаются в солнце, конечно, выдумка, но восход с такой высокой горы посмотреть следует — должно быть, очень красиво.
Поэт умел просыпаться в нужный час. С вечера заказал себе встать пораньше, и несмотря на почти бессонную ночь, открыл глаза, когда восток только начал алеть. Миртиллу разбудил позже, когда уже багровело и над темными грядами гор появилось розовое зарево. Было свежо. Путники позавтракали, выпили последнее вино, которое у них осталось, и, закутавшись в гиматии, уселись на траву. На вершине, кроме них, никого не было. Началась жатва, и земледельцам было не до Иды.
Розоперстая дочь Гипериона и Теи[59] уже подожгла на востоке кружево облаков, возвещая скорое появление светила. Её сыновья, четыре ветра — Борей, Зефир, Эвр и Нот еще не спали. Свежий, чистый воздух был недвижим.
Огромное красное солнце выступило из-за гор неожиданно и торжественно. Миртилла, опустившись на колени, положила долгий земной поклон. Просила Аполлона о той же, о чем много раз молилась Афродите: пусть поможет ей сохранить любовь Феокрита. Поэт стоял рядом, склонив голову, и посматривал на подругу. Залитая тревожным багровым светом, она словно горела на солнечном костре.
Пламенеющий диск отдалился от земли, начал подниматься, вырывая из синей полутьмы вершины соседних гор. Уже нельзя было на него смотреть. На западе таял легкий туман, и сквозь него проступила по-утреннему бледная гладь моря. Миртилла поднялась с земли. Её лицо стало радостно-розовым, привычным, таким, как любил его Феокрит.
XV
Северные склоны Иды — сосновое царство, южными владеют дубы. Чем ниже спускались Феокрит и Миртилла, тем гуще и темнее становилась молодая зелень коренастых великанов. Разогревшйся воздух пах лесной прелью. Он был мягок и привычно густ. Еще ниже среди дубрав появились липовые островки. У широколистных лип не 6ыло металлической суровости дубов вокруг них стоял медвяный запах цветов и неумoлчно гудели пчелы.
Идти под гору было легко. Только местами на глинистых, не успевших просохнуть склонах, сандалии скользили и приходилось рассчитывать каждый шаг. По-прежнему никто не попадался навстречу, хотя путники приближались к густонаселенному побережью Адрамитского залива. В зеленой пустыне незачем было одеваться по-дорожному. Как и раньше, они шли в одних хитонах.
Над их головами встревоженные птицы перепархивали с дерева на дерево, чирикали, свистели на разные голоса. Никогда ещё в жизни Миртилла не проделывала пешком такого длинного пути. За эти немногие дни она заметно похудела. Глаза ввалились, загорелые щеки осунулись, рубцы царапин исчертили голые руки и ноги. Но она ни на что не обращала внимания, С поклонниками покончено навсегда, а Феокрит сказал, что Миртиллу — -странницу в запыленном изорванном хитоне он любит еще больше, чем выхоленную городскую красавицу.
Она спрятала на память веточку липы, под которой отдыхала с поэтом после двух-трех часов спуска. И Феокриту остался памятен этот привал, Было жарко. Сквозь зелень деревьев виднелся голубой Адрамитский залив, я за ним горы Лесбоса, острова поэтов. Лежа на траве, Феокрит рассказал Миртилле все, о чем передумал ночью. Очень бы ему хотелось теперь переселиться к ней в лампсакский домик, но нельзя обижать Неофрона. Придется пожить отдельно, пока не пришлют ответ из Египта.
— А долго это будет? — в голосе Миртиллы было тревожное нетерпение.
— Нет, милая, не долго. К осени, наверное, узнаем, может быть, и раньше...
— Ой долго, страшно долго. Как я вытерплю...
Он поцеловал её растрескавшиеся губы и продолжал говорить. Придёт ответ — ни одной лишней недели не задержатся в Лампсаке. Либо в Александрию, либо на Кос, а не понравится там, можно и дальше, например, на остров Родос. О нем говорят, что деревья там никогда не бывают без листьев, а дни без солнца. Только Родос чужой, а Кос почти родина...
Миртилла снова прервала поэта:
— Феокрит, милый, я же тебе сказала... С тобой не та что на Кос, а пусть даже к этим самым... как их... варвары, которые кобылье молоко пьют.
— Скифы?
— Да-да...
— Там, Миртилла, морозы, да ещё какие. Повозки через реки ездят.
— С тобой мне всюду будет тепло.
Он принялся целовать ее пальцы, и, целуя их, готов был заплакать от горячей нежности...
Говорили долго. Феокрит сказал подруге, что все ее домашние расходы берет на себя. Еще раз повторил — он не богат, но и не беден. Если нельзя будет вернуться к Птолемею, найдутся другие покровители. Про се6я снова подумал — хорошо бы без них, но иначе не прожить поэту.
Под вечер дубравы кончились. Пошли заросли вечнозеленых кустарников и невысоких деревьев. Колючие каменистые дубы, дикие маслины с серебристыми листьями, печально-спокойные деревца мирт росли так густо, что идти можно было только по тропинке. В чаще, перевитой колючими плетями сассапарели, стоял душистый зной. Вспотевшие путники спустили хитоны до пояса. Никто их не видел, кроме больших зеленых ящериц, да и те убегали в кусты, чуть только к ним подходили поближе.
Как всегда, Феокрит все замечал и старался запомнить. Он любил травы, цветы и деревья, знал их названия, знал, когда какое растение цветет и где его искать. Что любил, о том и писал. Когда брался за стилос, видел не только богов и людей. Шумели сосны, роняя опустевшие шишки, цвели анемоны и розы, пах душистый чабрец. Белые кисти асфоделей — цветов печали — распускались под весенним солнцем на высоких, сочно-зелёных стеблях,