[64] актеров, но часто ездил в другие полисы один. Из Лампсака отправился на Лемнос, договорился с тамошним синодом и после нескольких удачных представлений уплыл вместе с товарищами в Эпидавр[65]. Там дела синода тоже пошли удачно. Гиперид был доволен. Нравился прекрасный огромный театр, так удачно расположенный на склоне пологого холма, что даже в последних рядах каждое слово было ясно слышно. Актеры не раз поминали добрым словом его строителя Поликлета Младшего[66]. Нравилась и щедрая на одобрения публика, всякий раз заполнявшая амфитеатр снизу доверху. Гиперида и его товарищей то и дело звали на пиры к богатым гражданам.
Но счастье капризно и переменчиво, особенно счастье актера. С Гиперидом тоже приключилась беда. Больше всего он любил играть «Ипполита увенчанного»[67], Когда герой, умирая, прощался с Артемидой, многие зрители плакали. Сколько раз уже в разных городах Гиперид произносил:
«Волшебное благоуханье! В муках
Ты льешься в грудь... и будто легче мне...
Ты здесь со мною, со мною, Артемида?»[68]
Обыкновенно богиню играл совсем молодой актер. Свежий звучный голос отвечал:
«Она с тобой... любимый, бедный друг.»
И снова Ипполит-Гиперид спрашивал:
«— Владычица, ты видишь Ипполита?»
А юноша-актер продолжал утешения богини.
«— Из смертных глаз бы слезы полились…»
В Эпидавре всегдашний исполнитель роли Артемиды, напившись в жару холодной воды, Тяжело заболел, а городской совет непременно хотел видеть «Ипполита увенчанного». Пришлось сделать замену. Роль поручили актеру опытному, но совсем ужа не молодому. На репетициях его глуховатый голос раздражал Гиперида, а во время представления богиня, сказав умирающему:
«— Но он умрёт в лучах моей любви…»
— вдруг закашлялся старческим неудержимым кашлем. В театре поднялся хохот и свист. Кто-то метко швырнул в Артемиду сырым яйцом, и оно оставило на маске далеко видную желтую кляксу. Хохот и свист еще усилились. Трагедию едва доиграли.
Вернувшись домой, самолюбивый, привыкший к успехам Гиперид не мог успокоиться. Лежал на постели. Проклинал незадачливого товарища, и зрителей, и тот день, когда решил стать актером. Вечером послал за вином. Пьяницей не был, но на этот раз решил напиться. Чашу за чашей пил, как варвар, неразведенное хиосское вино. Душистая сладкая влага понемногу одолевала горечь обиды. Голова начала кружиться. Ложе качалось. Гиперид плыл — куда, сам не знал. С трудом приподнялся. Налил еще чашу. Теперь он лежал на опушке густого леса. Из кустов вышла молодая женщина в высоко подвязанном хитоне, с луком в руках. Охотница наклонилась над Гиперидом. Актер услышал низкий грудной голос:
— Она с тобой... любимый, бедный друг...— хотел ответить, и не смог. Черные блестящие глаза богини смотрели ласково и печально. Зубы были удивительно ровные. В волосах блестела золотая бабочка, усыпанная изумрудами. Хитон Артемиды вдруг стал прозрачным. Светло-голубые складки легко струились по загорелому телу. Перед Гиперидом стояла женщина, которую он когда-то и где-то видел. Силился вспомнить, где. Не мог.
Богиня луны ушла навестить навеки усыпленного красавца Эндимиона. Ночь кончилась. Вещи снова обрели цвета и формы. Запели птицы.
Миртиллу разбудила на рассвете корова, замычавшая на соседском дворе. После ночных горестей подруга Феокрита встала с тяжелой головой. Решила сразу же выкупаться. Не будя Эвнои, оделась, отворила калитку. Город еще спал. Теплый неподвижный воздух чуть пах смолой кипарисов. Дышалось легко. На берегу Миртилла, сбросив одежду, села на прохладный песок, обхватила руками колени. Задумалась. Сидела долго. На востоке медленно разгорался небесный пожар. Сизо-белесая вода Геллеспонта заблестела, стала розовой. Миртилла хотела подняться и вдруг испуганно вскрикнула. Сильные мужские руки закрыли ей глаза. Через мгновение их узнала. Феокрит поцеловал её в затылок, обнял.
— Глупышка, не трусь...
И сразу стало легко. На её глазах заблестели радостные слёзы.
— Милая, прежде всего я хочу тебе кое-что сообшить.
— Хорошее или плохое? Плохого лучше не надо.
— Хорошее... хорошее... Со мной сейчас говорил Неофрон... О тебе.
Они уселись рядом. Феокрит еще одетый, она по-прежнему нагая. На берегу никого не было. Давно проснувшиеся чайки чертили над головами беседовавших свои крикливые петли.
Неофрон, хотя ночью почти не спал, проснулся, как всегда, вовремя. Поговорил с рано поднявшимся Феокритом, умылся и пошел отдавать приказания домоправителю. Приготовить назавтра парусную лодку, провизию и вина. Раба, разбившего вечером старинную чашу, нещадно выпороть. Нет, мало — накалить черепицу и прижечь, но только спину... Седалище не трогать, а то слишком долго будет поправляться. Назначить людей для возки навоза. Еврей, который приехал за хлебом, пусть придет через три дня... Раб-домоправитель старался все запомнить.
Херсий проснулся позже. Разбудила мать. Принесла парного молока. Присела на ложе, попробовала лоб. Хорошо... выздоравливает сынок... Только очень уж он грустен.
Поздно проснулся у себя в Эпидавре актер Гиперид. Когда открыл глаза, на солнечных часах во дворе дома, где он снимал комнату, тень указателя подбиралась к полудню. Голова болела, Лежал неподвижно. Пьяные видения не забылись. Силился припомнить, кто же эта черноглазая?.. Вспомнил наконец. Гетера, которую приставили к Феокриту. Потом еще шла, обнявшись с этим... как его... молоденький философ... складно говорит... Жаль, пришлось тогда сразу же уехать из Лампсака. Встретиться бы с ней.
XVII
Когда Неофрон задумал устроить поездку с Феокритом и Миртиллой, он послал раба позвать и гетеру Гликеру, с которой уже больше года встречался раза два в месяц. Проведя с нею ночь, он затем больше не вспоминал об этой женщине до нового свидания.
Гликера долго обдумывала, как ей одеться. Смущала встреча с Миртиллой. Та, наверное, будет в белом. Что если и ей?.. Со злобой подумала о том, как бы начали смеяться подруги и любовники. В Лапсаке ничего в тайне не остаётся.
Выбрала платье к лицу. Бледно-зелёный хитон струился спокойными складками по полному телу, поверх него набросила светло-розовый длинный гиматий. Завитые волосы стянула розовой же лентой. Сандалии обула простые, из жёлтой кожи. Перед зеркалом тоже провела много времени — пудрилась, румянилась, подводила глаза, чернила брови. Надушилась пряными, вкрадчивыми духами.
У Неофрона рабы исполнительны. Хозяин строг, и поротые спины заживают не скоро. Большая парусная лодка была готова с раннего утра. Положили в неё две пары вёсел. Возвращаться предстояло ночью, а летом после заката ветра почти никогда не бывает. Работали всю ночь, боялись опоздать. Рабы-прислужники и гребцы лежали у причала, посматривая, не идёт ли хозяин с гостями.
Неофрон, Феокрит и Миртилла ожидали запоздавшую Гликеру в беседке, увитой виноградником, той самой, где хозяин и гость спорили на другой день после памятного пира. С тех пор они часто сиживали в ней. Теперь там была зеленая полутьма. Ни один луч не пробивался сквозь густую листву разросшихся лоз, увешанных крупными гроздьями. Виноград еще не дозрел, но на солнечной стороне беседки ягоды уже подернулись бледным пурпуром. Наступил разгар лета, когда после полудня и солнцелюбивые ящерки убегают в тень.
Феокрит сам привел подругу в сад Неофрона. Миртилла обрадовалась, когда узнала, что хозяин имения зовет ее. На первый раз не отважилась явиться одна. Побаивалась богатого стареющего человека, который, как она знала, гетер недолюбливает.
Неофрон встретил ее приветливо. Хотел угодить другу, С любопытством посмотрел на его возлюбленную. Раз видел её в домашнем коротком хитоне, когда пришёл пригласить на пир. Потом в перистиле при свете факелов она нарядно разодетой. Осталось в памяти загорелое стройное тело, ясно видное через прозрачную косскую ткань, иссиня чёрные волосы и в них золотая бабочка, при каждом движении головы вспыхивавшая изумрудными огоньками.
Молодая женщина, которая вошла в беседку вслед за Феокритом, не походила на гетеру. Длинный гиматий с тёмнo-красной каймой закрывал и затылок. Когда она его сняла и оправила мелкие складки льняного хитона, Неофрон вспомнил одну из своих любимых краснофигурных ваз. На ней вдоль верхнего края шёл девичий хор в таких же складчатых высоко подпоясанных хитонах. И впервые эпикуреец заметил, как красив загар Миртиллы. Такая же кожа у египетских девушек, портретами которых он когда-то любовался в Афинах. Неофрон умел ценить изображения женщин много лучше, чем их самих.
Феокрит посматривал на подругу с любовной гордостью. Отдохнув от частых пиров и бессонных ночей, Миртилла слегка пополнела, и оттого ещё красивее стали её шея , руки и грудь. Движения сделались спокойнее, и не было в ней больше старательной угодливости гетер.
Разговор наладился не сразу. Немного месяцев тому назад любовники Миртиллы ценили ее бойкую речь. С Феокритом она говорила часами и всегда знала, что ответить. В виноградной беседке поначалу робела. Грубостей она никогда не любила, но привыкла к вольной речи гетер, и с Феокритом старалась говорить иначе, а, идя к Неофрону, сказала себе, что нужно следить за каждым словом. И слова были точно пойманные птицы; лететь не могли, пугливо трепыхались, понуро жались к земле, Миртилла отвечала невпопад, краснела, готова была заплакать и уйти.
Неофрон заметил ее смущение. Не будь поэта, и не подумал бы о ней заботиться, но ради друга решил, что гостью нужно ободрить и развлечь. Велел принести вазу, которую накануне купил у старой женщины за две драхмы. Старуха осталась довольна: сбыла ненужную вещь, доставшуюся ей по наследству от давно умершей тетки. Теперь мо