Рабы Феокрита были довольны тем, что он переселился к молодой подруге.
Отпросившись у Феокрита на два дня, они не поленились прошагать двести стадий туда, где на границе владений Лампсака и Пария воздвигнут маленький храм Гермеса, бога-проныры, небесного вестовщика, покровителя торговцев, рабов и воров. С собой несли купленные вскладчину съедобные лепешки. Как было в обычае, сами съели их в честь бога, запив дешевым вином. Просили Гермеса, чтобы надоумил хозяина побольше пожить в Лампсака.
Брат погибшего, вступивший во владение наследством, предложил Феокриту по-прежнему быть гостем в его доме. Поэт поблагодарил и отказался. Решил, не медля, перейти в домик под тростниковой крышей. Новый хозяин не настаивал. Владелец оружейной мастерской, став помещиком, нашел среди свитков брата неоконченное дополнение к его завещанию. Неофрон хотел что-то отказать знаменитому гостю, но успел только написать: «Моему другу Феокриту, славному поэту, украшению Эллады, завещаю...»
Эти строки, конечно, ни к чему не обязывали наследника. Всё же он был очень доволен, когда гость велел своим рабам складывать вещи.
В домике Миртиллы места для рабов не было. Поэт нанял для них каморку по соседству. Каждое утро являлся к Феокриту только раб-брадобрей и, быстро окончив своё дело, уходил обратно. Остальных двух хозяин вызывал только изредка, когда нужно было помочь Миртилле в ее несложном хозяйстве. Она обращалась с рабами ласково, но старалась обходиться без них. Эвноя была свой человек, служанка-подруга, а пускать в домашнее царство болтливых мужчин Миртилле не хотелось.
Она была счастлива и горда. Ночные мучения кончилсь, Афродитa услышала её мольбу. Феокрит поселился у неё. После первой же ночи, проведенной с ним в садике, Миртилла разрезала на ленты вторую половицу шёлкового диплодиона, который она, к огорчению Эвнои, разодрала надвое, вернувшись с паломничества на Иду. Снова отнесла в дар богине масличную ветвь, обвитую шёлком. Хотя это не было в обычае, но Миртилле казалось, что обыкновенная шерсть недостойна её покровительницы.
Теперь поэт и его подруга нередко беседовали о будущем. Вести из Египта всё ещё не приходили. Феокриту порой бывало тоскливо без Александрийской библиотеки, но у него крепла надежда на то, что неосторожный рассказ о волосах Береники на пиру у покойного Неофрона забудется и до Птолемея не дойдет. Рано или поздно можно будет вернуться. Снова он попадет в прохладные залы, где в ларях хранятся бесчисленные свитки. Сейчас и без них хорошо, так хорошо, как давно не бывало,— пожалуй, с тех пор, когда он на острове Кoce любил загорелую пастушку Мирто
Зачем думать о будущем, когда прекрасно настоящее...
В домике под тростниковой крышей в первые дни после переселения Феокрита было недовольно только одно живое существо — Эвноя. Грубить новому хозяину не смела, но посматривала на него исподтишка, дулась, отвечала неохотно.
С госпожой было просто и весело. Вместе смеялись, иногда вместе и плакали. В темные ночи спали в обнимку. Теперь все кончилось. Ночи стали одинокие, скучные. А все этот старик…
Но Феокрит недаром жил в молодые годы на острове Косе, где девушки издавна сами выбирают себе мужей, гетеры не хотят знаться с мужчинами-грубиянами, и даже рабыни работают, почти не зная побоев. Умел угождать царицам, умел обходиться и с такими, как Эвноя. На хмурое лицо и неохотные ответы не обращал внимания. Был ласков, иногда шутил. И раньше, приходя к Миртилле, давал служанке один-два обола. Прожив в домике с неделю, дал Эвное серебряную дидрахму, Такого подарка она еще ни разу в жизни не получала. Покраснела от радости, долго благодарила и сказала себе, что старый — человек все-таки неплохой. Сразу стала услужливой и расторопной.
Не была бы Эвноя служанкой, если бы не подслушивала и не подсматривала, что делают господа. Иногда, настоявшись у двери, в которой была удобная щель, она уходила в свою каморку, валилась на кровать и долго не могла успокоиться...
Хозяйские разговоры не все понимала.
Иногда старик что-то читал госпоже. Эвноя обыкновенно тотчас же отходила от двери. Совсем ничего не понимала в стихах. Раз только не ушла — очень интересная была сказка. По другую сторону двери Миртилла, как всегда, внимательно слушала Феокрита:
— «Бисалты предприняли поход против Кардин и победили. Предводителем бисалтов был Нарид. Он еще ребенком был продан и Кардию и, попав в рабство к одному жителю Кардин, сделался цирюльником. У жителей Кардин было предсказание, что бисалты придут войной на них, и часто об этом разговаривали они, сидя в цирюльне. И он, убежав из Кардин на свою родину, повел бисалтов против кардианов, будучи избран бисалтами в предводители. А кардианы все выучили лошадей плясать на пирах под звуки флейты; и они, становясь на задние ноги, передними делали мимические движения в такт мелодий, которые они знали. Так вот Нарид, зная это, купил флейтистку из Кардин, и флейтистка, придя к бисалтам, научила многих флейтистов; с ними он и пошел походом на Кардию. И когда сражение началось, он приказал играть те мелодии, которые знали лошади кардианов; и когда лошади услышали звуки флейты, они встали на задние ноги и пустились в пляску. А сила кардианов состояла в коннице; и таким образом они были побеждены».
Ни Миртилла, ни Феокрит не услышали, что за дверью кто-то хихикнул. Миртилла сама расхохоталась и, сев на колени к поэту, принялась его целовать, Очень ей понравилось это удивительное сражение.
— Милый, кто сочинил эту чепуху?
— Совсем не чепуха, Миртилла; очень серьезная книга...
Она снова рассмеялась.
— Если это серьезная, скажи, что же умные люди считают не серьезным?
Феокрит улыбнулся и еще раз поцеловал теплое плечо подруги.
— Видишь, моя хорошая, книга старинная, а раньше даже умные люди были более легковерны, чем мы с тобой. Я прочел тебе отрывок из «Летописи Лампсака». Ее составил лет двести тому назад здешний гражданин Харон.
Миртилла продолжала сидеть на коленях Феокрита, прижавшись к его широкой груди. Иногда она чувствовала себя девочкой, которая нашла наконец защитника и теперь не боится ничьих обид. Поэт молча гладил растрепанные волосы любимой. На душе у него была радостная жалость — и к подруге и к себе. Вот сидит она, все еще юная, цветущая в своем домашнем коротком хитоне с полуоткрытой грудью. Загорелые руки пахнут садовой землей и мятой. Хотела вымыться после возни с цветами, да решила, что пока не стоит. Послушает чтение, а потом опять в сад. Маленькие ступни в серой пыли, в волосах сухие стебельки, но такую, как она сейчас,— милую, домашнюю, всего больше любит Феокрит.
Поэт целует маленькое ухо и шепчет:
«—... В жизни надежда не гаснет, одни мертвецы — без надежды.»
В комнате Миртиллы сладко и радостно пахнет яблоками. Она любит их. Самые душистые положила в лари с платьем. Большой ящик стоит в углу. В кладовой тоже полно яблок — желтых, розовощеких, рассыпчатых. Близится к концу знойный месяц карней[72], сухой, удушливо-тихий месяц позднего лета, когда днем тяжело дышать, а по ночам томят сны и молодых и старцев.
Пока любовь счастлива, молодые любят, о ней не раздумывая. У Феокрита давно прошла не только молодость, но и расцвет жизни, его акмэ — сорок лет. Он был счастлив, но часто и подолгу думал о своем счастье.
Издавна люди знали Афродиту в двух образах. Одна была земная, всем доступная, зажигавшая огнем вожделения готовые слиться тела. Феокрит тоже знал ее с ранней юности. Видел воочию, что Афродита земная владеет всеми.
Поэт не забывал и сына Афродиты от Диониса, не знающего стыда Приапа, бога плодородия, чьи статуи стоят в садах и виноградниках. Но он любил и другой образ богини любви. Афродита-пандемос всегда на земле, и дела ее земные. Та же, другая, обитает в ином мире, и внушает иную любовь. О ней Феокрит думал, вспоминая счастливых супругов Амфикла и Хрисогону:
«Это не плотской Киприды кумир. У богини небесной
Должен ты милость снискать, дар Хрисогоны благой.
В доме с Амфиклом совместно она свою жизнь проводила,
С ним же рождала детей. Жизнь их прекрасно текла,
Все начинали с молитвой к тебе, о могучая!..»
Пока был молод, мало заботился о том, чтобы заслужить милость Афродиты небесной. Были у него на острове Косе веселые и умные друзья: Арат, изучавший и астрономию, и философию, и аристотелевскую поэтику, Никий, готовившийся стать врачом. Были и друзья не столь умные, но тоже веселые. Одни любили косских гетер. Ночи простаивали у запертых ворот упрямых пре-лестниц, целовали косяки, вешали на них венки из роз, укропа и белых фиалок. Случалось, невидимая рука открывала в конце концов запор, и счастливец с бьющимся сердцем входил в желанную дверь. Бывало и так, что только ранний петух прогонял его домой, усталого и продрогшего, а на следующую ночь он снова изнурял себя томлением у тех же ворот. Другие любили покорных и милых рабынь, пастушек, готовых забраться в кусты ежевики, пока козы отдыхают в тени, или деревенских флейтисток, игравших на свадьбах и на похоронах. Все изведал Феокрит — любил и гетер, и рабынь, и пастушек — тоже рабынь, но привыкших быть подальше от господ. Потом приятели поэта остепенились. Женился по любви Никий, уехавший в Милет, и его счастье оказалось прочным, как мрамор Пароса. Переехал с Коса ко двору македонского царя и там принялся сочинять астрономическую поэму Арат. Тоже обзавелся семьей.
Захотелось угомониться Феокриту. Обращаясь к Арату, «другу наилучшему», писал:
«С нами ж да будет покой, и пусть знахарка-старуха,
Плюнувши, впредь заклянет навсегда нас от бедствий подобных.»
Покой не дался поэту, скитавшемуся по ойкумене. Женился, но неудачно. Скоро опять оказался один, и снова им овладела Афродита-пандемос, богиня земная и всем доступная. А годы шли, и чем дальше, тем сильнее хотелось заслужить милость Афродиты небесной.