После завтрака Феокрит и Миртилла пошли купаться. Утро было тихое и знойное. В прозрачной воде там и сям плавали живые студенистые зонтики. На них любопытно смотреть, но нельзя прикасаться,— обжигают, и потом долго чешется покрасневшая кожа. Миртилла, войдя в воду по колени, заметила странное существо и долго следила за тем, как сжимается и разжимается его прозрачный зонтик, отороченный нежной бахромкой. Высоко поднявшееся солнце жгло тело. Оглянулась на Феокрита. Поэт стоял за ней, широкоплечий, сильный, с веселой улыбкой на добром лице. Загорелая упругая кожа блестела, как у юноши, вернувшегося с палестры. Миртилла взяла его за руку, и они побежали на глубину, поднимая шумные фонтаны брызг.
Купались долго, долго лежали на берегу в тени морской сосны, прислушиваясь к шороху ее ветвей. С Пропонтиды подул легкий ветер, и по воде пошла морщинистая зыбь. Миртилла, раскинув руки, смотрела, как плывут по небу легкие полупрозрачные облака. Снова подумала о том, что счастье нужно беречь...
Ночью она крепко спала, обняв Феокрита. Юноша-охотник не пришел.
Через несколько дней Миртилла, надев старый хитон и повязав волосы платком, принялась вместе с выздоровевшей Эвноей убирать дозревшие яблоки с дерева, которое она особенно любила. Старая, но еще не одряхлевшая яблоня росла у самой ограды и, не будь высокой стены, утыканной сверху острыми обломками морских раковин, мальчишки давно бы ее обобрали. Повесив корзинку на сук, Миртилла понемногу обрывала крупные душистые плоды. Старалась, чтобы ни одно яблоко не упало на землю — иначе быстро загниет. Осторожно переступала босыми ногами по шершавым сучьям, подбираясь все ближе к верхушке. Было душно. Хитон промок от пота. Миртилле хотелось совсем снять одежду, но с улицы ее могли увидеть. Прохожих было мало. Старуха в синем выгоревшем плаще вела под уздцы осла. Две больших вязанки хвороста скрывали всю спину животного, и сверху казалось, что хворост сам собою движется по дороге вслед за серой ушастой головой. Заглядевшись на осла, Миртилла сначала не заметила пешехода, появившегося из-за угла. Это был Херсий, на этот раз одетый по-городскому — в белом хитоне и гиматии. Он шел не спеша, изредка поглядывая на ограду знакомого сада. Миртилла прильнула к стволу яблони. Сердце у нее заколотилось. Юноша уже прошел мимо дерева, когда Миртилла бросила ему в спину яблоко, которое держала в руках. Сама потом не могла понять, как же это случилось... Бросила и, опомнившись, хотела как можно скорее соскользнуть с яблони. Ей бы это, вероятно, удалось, не будь сучка, за который зацепился хитон. Херсий, почувствовав удар и увидев катящееся яблоко, бросился его поднимать и только после этого оглянулся. Миртилла в это мгновенье освободила хитон и соскочила на нижнюю ветвь, но Херсий успел ее увидеть.
Юноша стоял среди улицы и не знал, что же ему делать. Подошел к калитке, несмело взялся за железное кольцо, попробовал повернуть. Калитка была заперта. Хотел постучать железкой, чтобы вышла, как бывало, служанка, не решился. Знал, что Феокрит переселился к Миртилле. Нельзя... Осмотрел яблоко — нет ли на нем надписи. Нет, обыкновенное яблоко. А все-таки ведь бросила... Каждый эллин знает, что яблоко бросают тем, кого любят. Яблоко надежды... Юный философ поцеловал его и положил за пазуху. Небо вдруг стало выше, солнце ярче и за серой стеной из дикого камня чудились Елисейские поля.
Миртилла весь день чувствовала себя напроказившей девчонкой. Что она сделала? Что подумает Херсий? Совсем же она его не любит. Хоть бы молчал, а то, если узнает Феокрит... Миртилла дала себе слово больше не думать о юноше, но ночью его тень снова пришла.
Почти каждое утро Миртилла вместе с Эвноей отправлялась на главный рынок. Привыкнув с детства к афинской веселой толчее, она любила побродить среди покупателей, поторговаться, послушать городские новости на террасах Аполлонова храма. Подругу приезжего поэта и на рынке знали многие. В Лампсаке считали, что ради нее Феокрит не уезжает домой в Египет.
Юная женщина в белом хитоне и таком же гиматии ничем теперь не отличалась от молодых супружниц почтенных граждан. Гетеры ее избегали, хотя Миртилла по-прежнему была ласкова с былыми приятельницами.
В эти утренние часы Феокрит развертывал дома свитки и вынимал из ящичка стилос. Пока гостил у Неофрона, много раз принимался писать, но ни одной песни не мог окончить. Божественные сестры Эвтерпа и Полигимния[74] редко посещали поэта. Должно быть, не нравился им богатый дом, где часто стонали под розгами рабы и рабыни. В домик Миртиллы они зачастили. Приходили втроем — вместе с Эрато. В иные дни случалось, что муза любви являлась печальной, с поникшей головой и в серой одежде, но поцелуи Эвтерпы и Полигимнии прогоняли ее понурые мысли, и в глазах богини снова загорался радостный огонь. Она приближалась к поэту и строка за строкой диктовала песню о любимой. Феокрит пока прятал ее от Миртиллы. Решил, что прочтет ей только тогда, когда стихи заблестят, как полированный мрамор. Писал медленно. Словно искусный резчик, обрабатывающий неподатливый камень. Бывал рад, когда Миртилла не торопилась возвращаться домой.
Случалось, что, окончив рыночные покупки, она отсылала Эвною, а сама шла на берег. Любила и побродить по холмам вблизи города, собирая редкие цветы позднего лета.
В один из последних дней карнея она, выкупавшись, улеглась среди кустов в тени прибрежной скалы и незаметно заснула. Проснулась от удара грома. Солнца не было. Со стороны Пропонтиды, застилая потемневшее небо, быстро надвигалась грозовая туча. Предвещая близкий вихрь, на ее краю завивались седые космы. Накрапывал крупный дождь. Хитон Миртиллы уже покрылся водяными пятнами. Накинув на голову гиматий, она побежала вдоль берега к знакомому месту, где под нависшей скалой обыкновенно укрывались от дождя рыбаки но, когда до убежища оставалось шагов двести, хлынул ливень, вмиг превративший одежду Миртиллы в мокрые тряпки. Она вбежала под каменный навес, тяжело дыша, и присела на обломок скалы. Отдохнув, разделась донага и, свернув из одежды толстые жгуты, принялась их выжимать. Вихрь свистел, быстро развел на море пенистые валы. Стало холодно. Зубы Миртиллы стучали. Чтобы согреться, она, распялив хитон и гиматий на стене пещерки, принялась плясать. Вдруг испуганно вскрикнула и прижалась к стене убежища. В пещерку вбежали две промокшие остромордые собаки. Миртилла готовилась защищаться, искала глазами подходящий камень. Его не было, но собаки, довольные тем, что укрылись от бури, кусаться не собирались. Отряхнувшись, они обнюхали ноги женщины и улеглись на землю. Миртилла еще раз посмотрела на собак и торопливо натянула мокрый хитон. Те самые... Херсий...
Он появился из-за дождевой завесы нагой, как древние герои. В одной руке держал копье, другой прижимал к телу узелок с одеждой. Мокрые пряди черных волос свисали на плечи.
Когда художник или ваятель изображает встречу небожителей, на богах зачастую одежды нет, богини всегда одеты. То же и со смертными — женщинам не зазорно видеть обнаженных мужчин, но сами они раздетыми нигде не показываются. Только танцовщицы и гетеры попроще бывают на пирушках полуобнаженными, а то и совсем обнаженными.
Херсий и Миртилла, увидев друг друга, смутились не потому, что на юноше не было одежды. Уже несколько месяцев влюбленный философ не узнавал при встречах ту, с которой целовался на пиру у Неофрона. Феокрит так Феокрит, а ему нет до нее дела... Другую найдет. Уверял себя, что найдет, но не находил. Старался не думать о чужой подруге и не мог ее забыть. Совсем недавно в спину попало яблоко. Его бросила Миртилла...
— Здравствуй, Миртилла...— охотник поздоровался так тихо, точно в пещерке был еще кто-то третий, кому не следовало слышать. Миртилла, не поднимая глаз, ответила еще тише:
— Здравствуй...
Херсий прислонил к степе копье, обтер ладонями мокрое тело. Молча присел на камень. В пещерке становилось все свежее и свежее. Сидя в мокром хитоне, Миртилла снова начала дрожать. Юноша посмотрел на нее, развернул узелок и, ничего не говоря, набросил ей на плечи свой сухой плащ.
Впервые Миртилла благодарно улыбнулась. Сказала все еще шепотом:
— Спасибо, Херсий... а как же ты — у тебя больше ничего нет?..
— Я ничего, мне не холодно... Охотник должен ко всему привыкать.
Подумала — милый он, милый... точно брат, нельзя так, заболеет. Поколебалась и все-таки сказала:
— Садись рядом — плащ широкий — хватит на двоих.
Херсию хотелось сразу же ее обнять, но он не отважился. Эта встреча была точно желанный сон... Миртилла сидела застенчивая и тихая. Все было не так, как ей мерещилось по ночам. Подумала о том, что ей, Херсию и Эвное вместе как раз столько же лет, сколько Феокриту, и неожиданно заплакала, положив голову на мокрое плечо юноши.
Вернувшись домой из пещерки, куда его загнал ливень, Херсий долго упрекал себя за то, что оробел и не стал любовником Миртиллы. Она бы не сопротивлялась... И яблоко бросила, и плакала горько — почему, сказать не захотела, но было ясно, что она любит его, Херсия. Попросил о новой встрече. Долго не соглашалась, а потом вздохнула и обещала прийти в масличную рощу за городом, если только ничто не помешает. И юноша-философ заранее решил, что на этот раз он робеть не будет.
Все три дня Миртилла думала о том, идти ей в рощу или нет. Было стыдно перед Феокритом. Когда она после ливня вернулась домой и увидела ласковую тревогу поэта, ей стало жаль и его и себя. Послушно разделась, легла в постель, а он достал из ларя теплое одеяло, сам развел в очаге огонь, чтобы поскорее напоить подругу горячим шалфеем. Эвнои дома не было — Феокрит отпустил ее в гости, а рабам раз и навсегда было приказано без зова не приходить.
Миртилла быстро согрелась. Потеплело и на душе.
Как он ласков, как заботлив, как любит ее... Об обещании, данном Херсию, снова вспомнила только ночью. Испугалась. Нельзя идти, нельзя... Херсий ее в жены не возьмет, поживет и бросит, а там все пойдет по-старому — слюнявые старцы, безобразники купцы, юноши, которых надо выводить во двор, когда их мутит во время попойки. Нет, нет...