— Побереги слезы, подожди...
У нее появилась надежда, а когда Геракл, пришедший в дом скорбящего мужа, поборол демона смерти, она радостно зааплодировала вместе со всем амфитеатром.
Довольная счастливой развязкой, Миртилла почувствовала, что сильно проголодалась. После двух трагедий подряд устали и актеры и зрители, а предстояла еще одна трагедия и драма сатиров. Глашатаи объявили перерыв. Снова потекли по лестницам из глубины амфитеатра пестрые потоки, перемешиваясь с белоодежными зрителями первых рядов. Задние ряды разошлись по склонам окружавших театр пологих холмов. В условленном месте Феокрита и Миртиллу ждала Эвноя с корзинкой домашней провизии, прикрытой холстом. Поэт и его подруга разулись и, сняв гиматии, уселись на выгоревшую жесткую траву. На солнце было по-летнему жарко. Пряно пах лиловый, все еще цветущий чабрец. Эвноя, опорожнив корзину, хотела уйти, но Феокрит усадил и ее. Миртилла с благодарностью взглянула на поэта. После него служанка была для нее самым близким человеком в Лампсаке. Пережив трагедийные волнения и наслушавшись рассуждений о смерти, она радостно отдыхала, смотря на залитые солнцем холмы, голубое море, весело шумевшие и перекликавшиеся кучки людей, утолявших голод и жажду.
После перерыва началось представление «Ипполита увенчанного». Миртилла сразу же узнала по гибкому, спокойно-красивому голосу Ипполита актёра, который утром так хорошо играл Ахилла. Опять силилась вспомнить, кто же он, и снова не вспомнила. Хотела было спросить у Феокрита имя актера, но, сама не зная почему, не решилась. А когда начался последний диалог Артемиды и Ипполита, она снова заплакала, как и многие женщины, бывшие в театре. Богиня, враждовавшая с ее любимицей Афродитой, ей не нравилась, но голос умиравшего Ипполита звучал волнующе-нежно:
«— А...
Волшебное благоуханье! В муках
Ты льешься в грудь... и будто легче мне...»
Пока по окончании трагедии приставленные к театру рабы переменяли раскрашенные щиты между колоннами проскения, зрители ели плоды и сладости, которые торговцы снова разносили по рядам. Феокрит купил большую кисть душистого лампсакского винограда. Миртилла предпочла недавно созревшие приторно сладкие фиги. Осторожно надкусывала их, чтобы не запачкать одежду. Кругом разговаривали, спорили, смеялись. Виновато улыбаясь, сказала Феокриту:
— Наревелась я сегодня на целый месяц...
— Пожалуй, даже на все три... Ты ведь редко плачешь, Миртилла.
— Да, не часто, когда переживаю свое, а в театре не могу. Слишком мне всех жалко.
— Славная ты моя... Ну, теперь зато насмеешься,
— А «Киклоп» — это весело?
— Сама увидишь.
Глядя на обжору и пьяницу Полифема, на его спутников-сатиров, на потешные приключения Одиссея, Миртилла хохотала, точно развеселившаяся девочка. Смеялись все — старый чиновник-эпистат, жрецы, воины, философы, гетеры, зрители в белых, разноцветных, серых одеждах... Выходили из театра веселыми толпами, громко разговаривая и все еще смеясь. Трагик-философ умел и рассмешить, чтобы люди, насмотревшись на ужасы жизни, не забывали, что она все-таки хороша и жить стоит.
Был уже вечер. Солнце собиралось спрятаться за горы Херсонеса Фракийского, от деревьев тянулись длинные размытые тени, но воздух, нагревшийся за день, нежил утомленные тела и звал на берег тех, кто не боится осенней воды. Феокрит и Миртилла решили выкупаться,
Бросившись в воду, спокойную и холодную даже после жаркого дня, Миртилла завизжала так пронзительно, что проходившая поблизости старуха испуганно оглянулась. Уж не тонет ли кто?.. Нет, среди розовых вечерних брызг виднелись два загорелых тела, быстро плывших от берега. За летние месяцы Миртилла научилась хорошо плавать, и Феокрит не боялся теперь заплывать с ней далеко. Потом, взявшись по обыкновению за руки, они выбежали на берег освежённые и бодрые. Присели отдохнуть на разостланные гиматии. Солнце закатилось. Сразу стало свежо. Одеваясь, Миртилла дрожала точно в лихорадке. Посиневшие ноги покрылись гусиной кожей. Феокрит взглянул на нее, посмотрел на осенне-неподвижную морскую гладь, покачал головой.
— Милая, сегодня мы, кажется, купались в последний раз в этом году.
— Нет, что ты. Давай завтра еще выкупаемся, только днем.
— Нет, довольно... Не хочу, чтобы Миртилла заболела. Вот когда уедем в Египет, будем плавать почти весь год.
— Феокрит, мне что-то не верится, что мы уедем.
— Почему? Ты же знаешь, что я жду письма из Александрии.
— Давно ждешь, и все его нет. Будет ли?..
— Будет, будет. У меня там такие друзья, которые, наверное, ответят. Если можно, прощай, Лампсак... Сейчас же уедем.
— А если нельзя?
— Тоже уедем, Миртила, только не в Египет. Я же тебе говорил...
Они шли домой, беседуя о будущей своей жизни в Александрии или на одном из островов. За ужином тоже не говорили о театре. Утомили за день выдуманные людские беды, но, когда улеглись под платаном, Миртилла почувствовала, что скоро не уснёт. Вновь юная женщина слышала голоса актеров, то радостные, то скорбные, и яснее всех — Ахилла и Ифигению.
У царевны появился такой защитник, а она решила добровольно умереть. Миртилла прошептала, отвечая своим мыслям:
— Не понимаю...
— Чего не понимаешь, милая?
— Зачем Ифигении было умирать?
— Чтобы спасти Элладу, Миртилла. Так она считала…
— Вот этого-то я и не понимаю. Ведь не троянцы же напали на эллинов, а наоборот?..
— Но сын их царя увез Елену...
— И из-за этого война? Из-за этого должна умереть Ифигения? Феокрит, я совсем ничего не понимаю...
Поэт не ответил. Он был рад, что подруга умеет думать по-своему. Хорошо с ней, радостно... Давно так не было хорошо. Укрывшись с головой одеялом, они не видели друг друга, но обоим хотелось говорить ласковые слова.
— Ты — мой Ахилл...
— Совсем не похож. Моя мать Филина, а не морская нимфа Фетида. Ни копья, ни меча я ни разу в руках не держал.
— Но ты меня спасаешь.
— От кого, моя радость?
— От меня самой... Я сама себе враг.
— Не выдумывай, Миртилла. Опять плачешь? Что с тобой? Засыпай, моя хорошая, спи... Тебе надо отдохнуть после сегодняшнего.
Она заснула, обняв поэта, но, наволновавшись за день, не могла успокоиться и во сне. Слышала голоса, видела маски. Шумел амфитеатр, Алкестида прощалась с детьми. Ифигения умоляла отца не убивать ее. Сверкали латы Ахилла. Голос у него ласково-настойчивый.
— Подумай же: ведь умирать так страшно!..
Миртилла вздрогнула и проснулась. Голос актера ещё звучал в ушах. Опять попробовала вспомнить, где же она слышала его раньше, и не смогла. Долго лежала с открытыми глазами в душной темноте. Феокрит мерно дышал. От него шло живое тепло. Миртилла почувствовала, что сейчас снова заснет, но еще раз попыталась напрячь память.
И вдруг все стало ясно. Да ведь это тот самый актер, который говорил речь у жертвенника на пиру у Неофрона!.. Хотела тогда к нему подсесть, но хозяин велел идти к Феокриту.
Вспомнила. Можно спать. И Миртилла заснула.
XXII
В её саду сухая пыльная осень. Ночи стали уже так прохладны, что поэт и его подруга, как и Эвноя, больше не спят под платаном, В комнате теперь лучше — бодрящая свежесть, яблочный дух и уютные песни сверчка, давно поселившегося за ларем с платьем. Выходя поутру в сад, Миртилла надевает сандалии — иначе босые ноги зябнут и синеют от холодной росы. О купании в море и думать нечего. Даже мальчишки перестали хвастаться друг перед другом и бросаться в холодную воду. Из далекой Скифии нет-нет — и пролетают треугольники журавлей. Беспокойно курлыкают, медленно плывут по побледневшей небесной лазури. Порой скрываются за легкими, но по-осеннему низкими облаками. Солнце все же еще не сдается. К полудню в садике жарко. Понемногу осыпаются порыжевшие листья яблонь. Последние пчелы ищут последние цветы. На грядках доцветают пунцовые и белые разы. Миртилла не хочет распрощаться с ласками солнечного бога. Донага уж не раздевается. В затишье хорошо, но стоит потянуть ветру с Пропонтиды, и сразу озябшая кожа просит одежды. Пока тихо, Миртилла, сняв гиматий, сидит ня скамейке в домашнем высоко подобранном хитоне с полуоткрытой грудью. Не та она, что была, когда весной впервые встретилась с Феокритом. Все так же юна, но красивые плечи округлились и сильное гибкое тело цветет, словно куст роз в начале лета. Не сравнить ее теперь с тощей, опаленной солнцем девой Бомбикой, хотя за это лето она загорела еще сильнее, чем в прошлые годы.
Амазонка Поликлета[85] — думает мужчина, незаметно вошедший в сад. Хотел постучать кольцом калитки, но только взялся за него, калитка сама приоткрылась. Эвноя, уходя за водой, забыла попросить хозяйку, чтобы задвинула засов. Мужчина притаился за кустом, подглядывает. Нет, не амазонка. У сикионского ваятеля раненая дева-воительница точь-в-точь в таком же хитоне, перехваченном поясом, но тело у нее мужеподобное, а эта больше похожа на отдыхающую Афродиту-пандемос. Жаль только, что не сняла одежды. Может быть, еще снимет... Незнакомка встала, набрасывает гиматий. Повернулась, идет к дому. Жаль, жаль...
— Что тебе здесь нужно? Уходи!
Мужчина недовольно поднимается и оборачивается. Перед ним широкоплечая коренастая девушка в сером холщовом хитоне. Мускулистой рукой придерживает на голове тяжелую гидрию.
Мужчина выпрямляется во весь высокий рост. По привычке быстрым движением закидывает полу гиматия за левое плечо. Правую кисть выпростал, придерживает край одежды. Левая уперта в бедро. Понимающий человек узнал бы сразу: статуя Софокла, взирающего на народ. Эвноя понимает одно — перед ней не раб, и обругать его нельзя, но выгнать надо.
— Говорю тебе, уходи.
Мужчина выпростал всю правую руку и наставительно простер ее в сторону девушки. Голова высоко поднята. Гиматий превратился в военный плащ, наброшенный на спину. Длинноват, правда, но левая рука, по-прежнему упертая в бедро, придерживает его край. Уже не Софокл, а строгий начальник конницы с западного фриза Парфенона.