Гетера выздоровела, а рабыня, боясь кары, бросилась в море и утонула.
Иногда Гиперид и сам посылал раба к полюбившейся ему служительнице Афродиты. Он был избалован, самолюбив и не знал отказов.
Вернувшись от Феокрита, актер долго не ложился спать, Сидел у догорающего очага и размышлял. Ему было ясно, что Миртилла оставила ремесло гетеры. Было ясно и то, что поэт ее любит. Любит ли Феокрита Миртилла, Гиперид себя не спрашивал. Был уверен в том, что начнись у него с поэтом агон[88] из-за женщины, победителем останется, конечно, он, Гиперид. Феокрит— почти старик и к тому же старик небогатый. Куда ему...
Песни Симихида[89], особенно пастушеские, актер на самом деле любил. Многие знал наизусть. Уважал песнопевца искренне. Уважение осталось и теперь, когда он увидел у Феокрита Миртиллу. Поэта чтил, а над стариком заранее подсмеивался. Решил, что подругу отобьет у него во что бы то ни стало.
Начались у Гиперида томительные дни и беспокойные ночи. Давно уже женолюбивый актер не переживал такой страсти. Мысль о коричнево-загорелой юной женщине с большими глазами не давала разучивать роли, лишала сна. Гиперид, точно юноша, метался в постели. Ещё ничего не добившись, уже ревновал Миртиллу. Она должна быть его... Должна быть и будет. Надо только обойтись с ней умеючи. Одну ошибку уже сделал— нельзя было торопиться. Она теперь обидчива. Ничего, забудет…
Через неделю актер решил, что пора снова побывать у Феокрита. Звал ведь его... Поэт действительно сказал ему при прощании, что рад бы был еще раз побеседовать с ним, прежде чем Гиперид уедет. Гость не очень понравился Феокриту. Слишком уж много было в нем театрального, хотя актер и старался держаться попроще — и для Миртиллы и, особенно, для ее знаменитого друга. Понимал, что при сочинителе пастушеских песен принимать позы знаменитых статуй не следует. Простота все же плохо удавалась Гипериду, с юности привыкшему изображать небожителей и царей. Феокрит посмеивался про себя, слушая переливы его голоса — то шепот, то почти крик. Но о театре Гиперид говорил умно и с увлечением. Занимательны были его рассказы о странствиях синода актеров, об иноземных царях, о местах, в которых поэту не пришлось побывать.
В городах Азии у эллинских женщин больше свободы, чем у афинских затворниц. На островах Архипелага еще больше, особенно на Косе. Поэт привык к тому, что всеми уважаемые женщины вместе с мужьями принимают там гостей-мужчин. Не угости жена мужнина друга, случайно пришедшего, когда хозяина нет дома, ей бы сильно досталось от мужа за неучтивость.
Феокрит тоже не прятал Миртиллу от мужчин. Верил и надеялся, что она ему не изменит. А если полюбит другого, тогда все равно ничто не поможет... Гиперида он не опасался, хотя слышал, что актер всегда добивается своего, если женщина ему понравится. На Миртиллу гость, казалось, обратил мало внимания. Беседовал с ней, пока не с кем было говорить, а потом не сказал ей больше ни слова. Похвалил, правда, за глаза, но было ясно, что хотелось угодить хозяину. К тому же Гиперид скоро уезжает. И поэт, пригласив актера, попросил его заранее предупредить, когда ждать гостя.
Раб принес табличку рано утром. Гиперид писал, что хотел бы прийти после полудня. День был солнечный и все еще довольно теплый. Феокрит решил принять гостя в саду. На той же самой полянке, где весной Миртилла однажды пировала с поэтом и Херсием, снова были приготовлены ложа из сухого тростника, покрытые мягкими овчинами, чтобы возлежащие не озябли. Осень чувствовалась во всем. Низкое солнце посылало косые лучи и, хотя шел первый послеполуденный час, тени деревьев были длинные и нечеткие. В сине-золотистом неподвижном воздухе медленно плавали блестящие паутинные нити. Бабочек уже не было. Одни поздние шмели изредка проносились гудящими коричневыми комочками над засохшей травой.
Миртилла встретила Гиперида одетая, как подобает хозяйке дома в эту пору. На ней снова был длинный белый пеплос из плотной материи без рукавов, собранный в мелкие заглаженные складки и высоко подпоясанный. Чтобы не мерзнуть, Миртилла набросила на него белый гиматий, отороченный лиловой каймой. Широкая белая лента стягивала волосы, уложенные в искусную прическу. Феокрит тоже оделся по-осеннему. Обуви ни хозяева, ни гость не снимали.
Миртилла ожидала, что перед тем как начнут пить вино, Гиперид предложит почтить возлиянием доброго демона или кого-нибудь из богов, но актер промолчал. Феокрит тоже решил не обращаться на этот раз к несуществующим небожителям. Первую чашу выпили за здоровье гостя.
Гипериду все же хотелось порассуждать о богах. Он давно с ранней юности в них не верил, но старался казаться верующим. Любил, чтобы о нем говорили. Актер, верующий в олимпийцев, повсюду возбуждал удивление. Гиперид и хотел, чтобы ему удивлялись. Главное — не быть, как все...
Он пришел к Феокриту, заранее решив, что будет с ним почтителен и осторожен в речах. Так и начал беседу, но старое крепкое вино, припасенное поэтом, оказалось сильнее намерений Гиперида. После нескольких чаш хиосского, только наполовину разбавленного водой, он забыл о том, что хотел быть скромным и сдержанным. Лицо покраснело. Все чаще и чаще он смотрел на Миртиллу. Речь по привычке лилась свободно и плавно, но Гиперид говорил теперь слишком громко для беседы втроём. И руки его двигались, как в театре — красиво, но не по-домашнему. Будь это перед скеной, зрители поняли бы сразу, что благочестивый герой упрекает нечестивца, не верящего в богов.
— Говорю тебе, Феокрит,— твои песни хороши, но в них только имена богов, много имен, весь почти Олимп, а веры нет. Ты вот пишешь:
«Песню, от Зевса начав, окончим мы Зевсом, о Музы...»
Ты часто повторяешь имя отца богов, но сознайся, Феокрит, ты ведь в него не веришь?..
Гиперид сделал паузу, надеясь, что Феокрит вступит с ним в спор, но поэт промолчал. Щадя простодушную веру Миртиллы, он избегал говорить при ней о том, что думает о богах. Она сама догадалась. Все он знает о бессмертных, но никогда им не молится, в храмы не ходит, жертв не приносит. Жаль, что так,— вместе бы помолились...
Не дождавшись ответа, актер продолжал:
— Ты хорошо говоришь и об Афродите: «Чадо богини Дионы, владычица мощного Кипра», «многохрамная многоименная», «Афродита, венчанная златом», Видишь, Феокрит, я прилежно читаю твои песни.
Поэт улыбнулся и утвердительно кивнул головой.
— Не надоел я тебе? — Гиперид вдруг вспомнил о своем желании казаться скромным.
— Нет, нет. Продолжай...
Актер снова взглянул на Миртиллу. Голова уже кружилась, но Гиперид заметил сквозь винный туман, что подругу Феокрита радует его речь. В блестящих внимательных глазах ласковое одобрение.
— Так вот, Феокрит, ты много и хорошо говоришь об Афродите, а веришь в нее так же мало, как и в Зевса... Феокрит снова промолчал. Он уже жалел о том, что снова пригласил этого речистого актера. Чувствовал, что Гиперид, хотя и обращается к нему, но разглагольствует для Миртиллы. И напрасно она сняла гиматий. Захмелевший гость смотрит на ее руки, как голодный волк, увидевший добычу. Взять бы суковатую палку да выгнать его... Но Феокрит исполняет долг хозяина. Снова наливает вино в опустевшую чашу актера. Внимательно слушает его всё ещё складную речь.
— Ты не веришь в Афродиту, и оттого твои хорошие слова о ней до души не доходят. А возьми Софокла...
— Он великий поэт, Гиперид, а я нет. Люблю повторять — не дано лягушке спорить в пении с кузнечиком.
— Нет, Феокрит, ты тоже великий песнопевец — говорю тебе от чистого сердца. Ты велик, но, прости меня, было бы лучше, если бы ты поменьше говорил о богах. Они у тебя не живые, а у Софокла — да, потому что он верит. Помнишь, может быть, я на пиру у Неофрона прочел стасим из «Антигоны» об Эросе?
— Конечно, помню. Ты очень хорошо его прочел.
— Оттого, что Эрос у Софокла живет, дышит, летает. Я видел его перед собой. И Афродиту вечно юную видел.
Гиперид еще раз посмотрел на Миртиллу. Внимательно слушает. Приподнялась с ложа, подперла подбородок рукой. Какие у нее глаза... огромные, радостные. Любит она любовь... Видно, что любит.
— Феокрит, а вспомни стасим из «Ифигении в Авлиде».
— Который?
— Об Афродите же... Дорогой хозяин, я пьянею, скоро язык перестанет меня слушаться, но сейчас я еще могу его прочесть.
— Буду рад, Гиперид.
Актер приподнялся. Сел, опираясь для верности на левую руку. В правой держал недопитую чашу. Она дрожала, голос порой прерывался, но в нем была искусно переданная волнующая нежность:
«Чистого дай мне желанья дар,
Нежною страстью ласкай меня.
Буду служить, Афродита, тебе
В венке посвященных, не в рабства цепях.»
Феокрит был трезв, хотя пил вровень с актером. Грустная тревога не давала опьянеть. Он внимательно слушал и наблюдал. Глаза чтеца были устремлены на обнаженные руки Миртиллы.
Поэт сказал себе, что больше Гипериду здесь не бывать.
XXIII
В гостях у Феокрита Гиперид выпил столько вина, что раб с трудом довел его до дому. На следующее утро актер все же вспомнил, что, прощаясь с ним, Феокрит пожелал счастливого плавания, хотя о дне отъезда между ними не было речи. Сказал, что небесные покровители кораблей и коней, Кастор и Полидевк, избавят синод от бурь и опасностей. Надеется, что избавят. Говорил как будто серьезно, а глаза смеялись. Протрезвившись, Гиперид понял, что поэт больше не желает его видеть. Должно быть, ревнует... Актер насмешливо улыбнулся. Рано начал старик. Ничего ведь еще не было. Но будет, будет...
Дни Миртиллы проходили по-прежнему. Каждое утро молодая хозяйка отправлялась с Эвноей на рынок. Иногда отсылала служанку домой и час-другой одна бродила по городу или шла в храм. После обеда отдыхали, потом, надев теплые плащи, шли гулять за город. Природа мед ленно замирала, краснели листья ежевики, покрытые серебристыми капельками росы. Понемногу осыпались пожелтевшие ивы. На выгонах распустились ядовитые лиловые цветы осенника. В саду Миртиллы все еще цвели поздние розы и стоял нежный терпкий запах миртовых кустов. Все было так, как всегда бывает осенью на берегах моря Геллы, пока еще не начались обложные дожди,