ми. Зайдем к тебе, я кое-что подробнее объясню!
В кабинете за чашкой кофе он уже в третий раз за первую неделю объяснил мне мои обязанности. Я терпеливо слушал и кивал.
– Понимаешь, некоторые вопросы президент сам поднимать не может. Нужен повод – например, письмо, подписанное группой выдающихся украинских ученых. Тогда письму дают ход. Ты сам это письмо организовываешь. Сам собираешь согласие подписантов. Передаешь в отдел прессы. Его публикуют, и процесс пошел!.. Кстати, сразу разберись с нашим VIP-списком. Президенту надо регулярно встречаться с представителями культурной и научной элиты. Но он не может встречаться перед камерами с одним и тем же оперным певцом или шахматистом. Нужно искать новые, уже заявившие о себе лица. Мы – молодая страна, и это должно быть заметно каждому гражданину. «Молодым – везде у нас дорога!»
– Так что, старый VIP-список вообще не использовать? – поинтересовался я.
– Почему? Использовать, но не полностью и не для официальных аудиенций. Для наград и приемов – пожалуйста. Пару фамилий я вычеркну за заигрывание с оппозицией, а остальные нормальные, приятные люди.
Вычеркнутые из VIP-списка фамилии принадлежали известным рок-певцам.
Будучи равнодушным к року, я даже порадовался, что мне не нужно будет общаться с этой публикой.
156
Крым. Форос. Госдача. 1 января 2016 года. Вечер.
После пятнадцати минут российского салюта у меня слегка закололо сердце. Вернувшись за стол, мы взялись за десерт. Стол за время салюта был очищен от крошек и лишних блюд. Теперь нас ожидало филе из груш, тушенное в портвейне, и бананы-фри, политые соусом и ликером «Бэйлис».
На лице Майи уже светилась особым фосфоресцирующим цветом легкая усталость. Взгляд ее стал капризным. Вот-вот – и все ее начнет раздражать.
Я наклонился к ее ушку.
– Пойди, пусть тебе сделают массаж! – прошептал я.
Она натянуто улыбнулась, но во взгляде возникла уже мысль, а не состояние. Она кивнула и, сославшись на мигрень, покинула застолье.
Зельман с женой тоже откланялись. Минут через десять. И остались мы со Львовичем вдвоем. Его взгляд уперся в экран плоского телевизора, висевшего на стене.
– Сейчас новости, – сказал он, взглянув на часы.
– Включай, посмотрим!
Веселая новогодняя заставка канала «Интер» сменилась бегущей строкой новостей. Ведущая в костюме снегурочки с восторгом прошлась репортажами по центральным улицам больших городов. Народ еще праздновал. Некоторые наугад опрошенные журналистами граждане были уверены, что Новый год еще не наступил. Бывает, подумал я. Слава богу, никакой политики в новостях не было. Зато под конец ведущая рассказала о новом чуде. Ее рассказ дополнил репортаж из Успенского собора Печерской лавры, в котором в новогоднюю ночь заслезоточила еще одна икона святого великомученика Владимира. Это чудо привело в собор уже тысячи верующих, да и перед собором возникла хорошо организованная очередь желающих помолиться перед этой иконой, а если получится, то и приложиться к ней. Очередь оператору, видимо, очень понравилась. Ее показывали минуты две, останавливая объектив на сосредоточенных, целеустремленных лицах молодых и пожилых прихожан.
– Похоже, что в Украине чаще происходят православные чудеса, чем католические. На сегодня счет 2:1, – заметил я вслух и оглянулся на сидевшего рядом Львовича.
– Мне это не нравится, – сухо проговорил он.
– Мне тоже не нравится, когда плачут. Особенно большевики!..
Львович обернулся. В его взгляде проскользнуло уважение.
– У нас будет тяжелый год, господин президент, – официальным тоном проговорил он. – У вас особенно…
Я вздохнул. Было понятно, что Львович сейчас может продолжить и пояснить свою мысль подробно. Но мне не хотелось плохих новостей. Мне хотелось виски и тишины. Мне хотелось прекрасного. Прикоснуться к прекрасному. Может быть, даже не к женщине, а к искусству. Женщина стареет, а предметы искусства нет.
– Знаешь… – я облизал пересохшие губы, посмотрел в глаза Львовичу приветливо и проникновенно. – Давай обо всем плохом поговорим завтра. Можно даже с самого утра, чтобы пропал аппетит. Пора ведь садиться на диету. А сейчас хорошо бы виски и искусства!
– Какого? – с готовностью спросил он.
– Виски? «Аберлор». А искусства? Прикажи привезти какого-нибудь талантливого и умного крымского художника с его картинами.
– Татарского?
– Настоящий талант не имеет национальности. Любого!
157
Киев. 1 Мая 1992 года.
– Все на хер! – весело выкрикивает Жора, расхаживая бодрым возбужденным шагом по залу клуба-ресторана. – Послезавтра придут новые владельцы! А нам, молодым, пора идти дальше!
Я смотрю на него и пытаюсь понять: что он вкладывает в понятие «молодой»? Этот пятидесятилетний с седыми висками, с двойным подбородком, доставшимися в наследство от бурной комсомольской юности, дряблыми щеками, что особенно заметно, когда он, выбритый до состояния только что отлакированного паркета, наклоняется? Кто здесь «молодой»? Ну я еще могу считать себя молодым. Да и считаю. Но молча. Потому что это качество преходящее, в отличие от, скажем, смекалки, ума, образования, пусть даже и незаконченного заочного высшего.
– Слушай, – останавливаю я Жору Степановича.
Он тормозит свой разгоряченный взгляд на моем лице.
– Нехорошо, – говорит он. – Все-таки я старше тебя лет на пятнадцать – двадцать, я.
Он подыскивает слова, чтобы подчеркнуть разницу между своим статусом и моим. Только ведь нет у меня статуса. Зато я на самом деле «молодой».
– Ты хоть иногда называй меня по имени-отчеству, – говорит он. – При посторонних обязательно!
– Хорошо, Жора Степанович, – усмехаюсь я.
У меня игривое настроение. Я легко прощаюсь с этим клубом-рестораном. Я вообще легко прощаюсь со страницами своей биографии. Особенно, если они ничего ценного в нее, мою биографию, не привнесли.
Жора подходит к холодильнику. Лениво открывает и заглядывает внутрь.
– О! – восклицает он.
Я тоже заглядываю туда через его плечо. И вижу массу еды. И знаю, что в морозильной части еще есть пара килограммов филе ягненка, и цыплята, и рыба.
А Жора Сепанович застыл, думает. Я знаю, о чем он думает. Ему жалко, что вся эта снедь пройдет «мимо праздника». И еще я знаю, что и его комсомольские праздники с девочками и кострами, с ночлегами в «санаториях выходного дня» тоже уже закончились. И не повторятся в своей первозданной легкости и красе. Все будет по-другому. И я пытаюсь представить себе, как веселятся обрюзгшие, усталые, постаревшие комсомольцы. Какие девочки к ним приходят? Тоже постаревшие? Нет, вряд ли. Постаревших они не позовут. А новые красавицы не будут такими легкими и задорными, как до революции-невидимки 1991 года.
– Георгий Степанович! – окликаю я его.
Он удивленно оглядывается.
– А можно я с этими продуктами маленький праздник организую. Для своей семьи. Мы тут все и приготовим, и уберем сами. Ну что-то вроде премии за хорошую службу.
– Кому? Тебе премию? – ехидно спрашивает он, но выражение его лица внезапно меняется. Он что-то прикидывает, задумчиво забрасывая взгляд на потолок, на пыльные плафоны светильников. – А чего? – вдруг пожимает плечами. – Давай, чтобы завтра все сожрал! Я тоже, может, подойду. Сам готовить будешь?
– Вместе с мамой, – говорю я, представляя, как обрадуется мать такому предложению. Как раз в стиле ее практичного подхода к жизни. Ведь цена еды не входит в стоимость холодильника!
158
Киев. Ноябрь 2004 года.
Уже третий раз, специально приходя попозже с работы домой, я застаю одну и ту же картину. За столом в гостиной сидят Светлана и Жанна. Пьют чай с коньяком. Молчат. Я здороваюсь и ухожу в свой кабинет. Садиться к ним за стол не хочется. Помолчать я могу и сам. В кабинете я сразу по возвращении из Цюриха оборудовал себе временную спальню. Тут у меня диванчик справа от письменного стола и напротив книжного шкафа. Я завариваю себе мятный чай – и чего это ко мне привязался этот мятный аромат?
Сажусь за свой стол, вытаскиваю из портфеля принесенные с работы бумаги и лениво просматриваю их. Но внимание мое не задерживается на этих рабочих записках. Внимание мое где-то там – между кабинетом и столом в гостиной, где-то в коридоре, по которому надо пройти, чтобы попасть из гостиной сюда. Дверь в кабинет я оставил приоткрытой. Вчера и позавчера, когда я ходил в ванную чистить зубы и умываться перед сном, Светлана и Жанна все еще сидели за столом в гостиной и обе плакали.
В первый вечер я остановился на мгновение возле Жанны и принюхался. Меня вдруг удивило отсутствие в воздухе запаха ее излюбленных духов. Воздух был стерилен, он не имел никакого запаха, и я, пожав плечами, в недоумении ушел на кухню. И вот уже третий вечер Жанна сидит у нас. И третий вечер от нее не исходит тот, знакомый мне, провоцирующий внимание аромат. Может, у нее просто кончились духи?
Около одиннадцати я чувствую усталость. Пора спать. За окном мерзкая осенняя изморось и холод. Я, наверное, только двадцать секунд пробыл вечером на улице – пока выходил из машины и заходил в парадное, – но эта неприятная погода словно сразила меня наповал. Кожей я ощутил холодную болотную влажность. Хоть бы быстрее зима, подумал я.
Светлана и Жанна снова сидят и плачут. Плачут негромко, прильнув друг к другу. Бутылка коньяка «Коктебель» уже пуста. Правда, это была маленькая бутылка, скорее, бутылочка. Я прохожу мимо них в ванную комнату, потом обратно. На меня – ноль внимания.
Интересно, а когда Жанна уходит домой? Или она ночует тоже у нас?
Вряд ли. Утром же я ее не вижу. А сплю я чутко и дверь в кабинет-спальню оставляю приоткрытой. На всякий случай. Меня очень беспокоит Светлана, но что-то останавливает меня от возвращения в нашу общую спальню. Я, наверно, смог бы просто спать рядом с ней. Но бывают моменты во сне, когда героем сновидения становится женщина, спящая рядом. И ты ее обнимаешь и любишь во сне, перед тем как проснуться и обнять ее наяву. Нет, я ее обнимаю и сейчас. По утрам, когда ухожу на работу. Но это объятия сочувствия, а не страсти или любви. Должно пройти время. Она перестанет плакать, и тогда прежние страсть и желания оживут и напомнят о себе. Пока же даже в ее взглядах в мою сторону я вижу то чувство вины, то осторожность.