Улочка была почти пустынна и безлюдна. Но вскоре в конце ее показалась небольшая колонна людей, которая двигалась посредине улицы под охраной солдат с автоматами.
Впереди, метрах в ста, шагал худой и высокий старшина с двумя медалями на груди. Когда, он поравнялся с офицерами, Крутов встал, подозвал его к себе и спросил, что это за люди.
Старшина, подходя, одернул гимнастерку, расправил складки вокруг ремня, выпрямился, отдал по всем правилам честь офицерам и, подойдя ближе к Крутову, доложил:
— Это не люди, товарищ подполковник, это власовцы.
Он смотрел на Крутова и чуть заметно улыбнулся, и простое крестьянское лицо его выражало довольство своим ответом.
Подполковник нахмурил густые брови и снова спросил:
— Откуда же вы их ведете?
— По лесам да по болотам насобирали. Некоторые отсиживались, выжидали, другие двигались поближе к «своим», а некоторые даже и постреливали ночами по нашим машинам на дорогах.
Старшина, глядя на Крутова, на его Золотую Звезду, всем своим видом выражал почтительность к боевому офицеру. Он попросил разрешения закурить и, получив согласие, полез было в карман за кисетом, но Крутов вынул блестящий массивный портсигар, щелкнул крышкой, протянул его начальнику конвоя и снова спросил, куда ведут пленных и не разбегутся ли они в лесу.
— Насчет этого не сомневайтесь, товарищ подполковник, пусть только попробуют. Правда, позапрошлой ночью они сами задушили трех своих человек, да так ловко, что те и не пикнули. Вот ведь что! Колонну подняли, а те, как лежали, так и остались лежать. Мы подумали сперва, не заболели ли. Хвать, оно не то, брат. Мастера, что ни говори. — Старшина даже причмокнул, и чувствовалось, что он охотно рассказывал об этом случае, стараясь произвести впечатление и придать значимость своей, службе. — Мы их сегодня засветло приведем на сборный пункт.
— Откуда сами-то?
— Из какой части, что ли?
— Родом откуда?
— А-а… Колхозник я, с Иргиза. Ну, это, значит, саратовский, — охотно ответил старшина и, улыбнувшись, спросил: — Сами-то не из наших мест, товарищ подполковник?
— Туляк. Но в ваших местах бывал, и даже на Иргизе.
Старшина, откозыряв офицерам, пошел вдоль улицы. Колонна пленных приближалась. Был слышен глухой топот ног, подкашливание, а когда совсем приблизилась, офицеры почувствовали густой и резкий запах человеческого пота, пыли и какой-то прели.
Подавшись вперед, держа меж вытянутых пальцев папироску и не отнимая ее ото рта, Крутов сосредоточенно и брезгливо смотрел на эту обреченно-жалкую толпу предателей. Он уже не раз замечал у себя одно постоянное чувство: глядя на поле битвы, усеянное трупами врагов, или на раненых пленных немцев, на их физические страдания, он никогда не испытывал даже признака мстительного наслаждения, хотя сердце и разум его все эти годы до краев были переполнены неостывающей ненавистью к ним. В бою сердце его не знало пощады к врагу, и все нее он испытывал иногда чувство человеческой жалости, когда перед ним стоял унижающийся, безоружный враг. Он хорошо представлял себе, что многие немцы были глубоко обмануты, так как ложь и обман в их стране были возведены в принцип государственности. Этим были насквозь пропитаны весь их общественный строй, вся политика, этому были подчинены искусство, литература, воспитание, одним словом — вся их жизнь.
Все это Крутов знал давно, еще с предвоенных лет. Знал, как говорится, из азбуки классовой борьбы. Но он знал теперь и другое: будучи обманутыми, может быть, сознавая в глубине души, что обмануты, немцы все же поддались льстивым убеждениям — причислять себя к «избранной нации», а первые военные успехи укрепили их националистическое высокомерие, вскружили головы, притупив человеческие сомнения, и над ними окончательно взял верх угар небывало жестокого эгоизма.
Теперь они в полную меру расплачивались за все свои преступления, и никто не был виноват в этом, кроме их самих. Здесь Крутову все было ясно.
Но почему вот эти люди оказались в одежде врага? Что их толкнуло на тяжкий путь предательства? Этого он не мог и не хотел понимать. Конечно, он знал, что классовые враги так и остались врагами, всякие там кулаки, бывшие частники, нэпманы, недобитые белогвардейцы, уголовники, одним словом, весь человеческий мусор, отсеянный на решете огромных социальных потрясений. Но среди этой категории встречались люди и из социально близкой ему среды. Что же их толкнуло на путь вечного и тяжкого позора?
Он молча, без особого вроде бы интереса смотрел на проходивших мимо власовцев, и все они были для него какими-то одинаковыми потусторонними существами, лишенными всякой человеческой ценности.
И вдруг в предпоследнем ряду Крутов увидел бодро шагавшего пленного. Зеленую, сильно измятую и грязную шинель он держал на сгибе левой руки, а в правой — пилотку, которой то и дело вытирал пот с обросшего лица и шеи. Пронзительная мысль обожгла мозг Крутова, ему показались удивительно знакомыми эта большая стриженая голова, неповторимый профиль лица и походка вразвалку.
Пленный, словно почувствовав на себе чей-то взгляд, повернул голову, и они встретились глазами. И власовец сбился с шага, мгновенно отвернулся, переложил шинель с руки на руку и, кажется, еще больше ссутулился.
«Не может быть», — подумал Крутов, продолжая смотреть вслед удалявшейся колонне. Его охватило пока смутное, но резкое предчувствие. Теперь ему показалось, что власовец оглянулся и, заметив, что офицер смотрит в его сторону, сразу как-то скрылся из виду, словно сменил место.
«Не может этого быть», — прошептал, растягивая слова, подполковник. И в этот момент сзади раздался звонкий, веселый женский голос:
— Товарищи офицеры, обед готов. Прошу к столу!
Крутов повернулся и увидел Шуру — младшего лейтенанта медицинской службы. Она вышла из дома и стояла сейчас навытяжку у калитки, опустив руки по швам. На ее красивом молодом лице застыла беззаботно-милая озорная улыбка.
— Вольно, вольно, младший лейтенант. Объявляю благодарность за быстрое приготовление обеда, — шутливо пробасил Крутов, обняв ее за плечи, засмеялся.
За столом опять зашел разговор о власовцах. Хозяйка, пожилая полная женщина, стоя у печки, стала рассказывать о том, что власовцы вели себя здесь во время оккупации хуже немцев и что даже многие немцы из солдат, не только не любили, но и открыто презирали этих предателей. Шура властно вмешалась в разговор.
— Давайте не будем портить настроение за обедом. Обед — это тоже бой, как говорит наш ротный старшина Иван Максимович. К тому же тебе нельзя волноваться, Вадим Федорович. — Она сидела рядом с Крутовым и с нескрываемой преданностью и любовью ухаживала за ним.
После обеда Шура сделала Крутову укол, проверила марлевые наклейки на боку и на животе и посоветовала ему полежать часок, чтобы потом уже спокойнее можно было ехать. Крутов согласился и по совету хозяйки лег в прохладных темных сенцах, где приятно пахло не то сушеной травой, не то какими-то пряностями. Он слышал, как Шура уговаривала Окушку и шофера съездить на реку купаться. Шофер отказался, заявив, что ему надо что-то сделать с машиной. И Окушко не особенно охотно принял это предложение, но в конце концов согласился, когда узнал, что до реки всего десять минут ходьбы. Крутов слышал, как он, уходя, сказал шоферу, чтобы тот загнал машину во двор и никуда бы не отлучался от дома. Шофер тут же выполнил распоряжение и занялся машиной; было слышно, как он осторожно постукивал инструментами и глубоко вздыхал. Через час Шура и Окушко вернулись. Крутов не спал все это время; власовец почему-то не давал ему покоя. Он уже знал теперь, кого тот напомнил ему, но не хотел в это верить. «Просто совпадение и ничего больше», — успокаивал он сам себя. Он встал, оделся и вышел во двор.
— Поспал? — спросила Шура, подойдя к нему. Она положила одну руку ему на плечо, а ладонью другой ласково провела по его щеке, будто перед ней был ребенок.
— Нет… не поспал, — но, чтобы успокоить ее, добавил: — Подремал капельку. — Помолчав немного, произнес: — Ты, Шурочка, тут все собери и подожди нас; мы минут на двадцать с лейтенантом съездим в одно место. Мне очень нужно, я только гляну и назад и сразу же поедем. — Шура удивленно посмотрела на Крутова, но ничего не сказала ему, а только пожала плечами.
Она вышла на улицу, и когда машина скрылась за углом, опустилась на скамеечку под деревом и задумалась. «Что-то неспроста не взял меня Вадим с собой, и даже не сказал, куда он поехал», — размышляла она, охваченная беспокойством. На улицу вышла хозяйка, постояла у калитки, потом подошла к Шуре и села рядом с ней. Она с участием посмотрела на нее и тихо спросила, не без женского любопытства:
— Чего же это ты взгрустнула-то?
Шура пожала плечами и не ответила. Помолчав, хозяйка опять задала вопрос:
— Кто же он тебе?
— Кто? — спросила в свою очередь Шура, повернув лицо к женщине. — Вадим, что ли?
— Ну да, начальник-то…
Шура неожиданно и весело засмеялась: до нее только дошел истинный смысл хозяйкиного любопытства.
— Это мой родной брат, — последнее слово она произнесла почти нараспев. — Он Вадим Федорович, а я — Александра Федоровна.
— Смотри-ка. А я-то, старая дура, бог знает чего подумала. Время-то какое — всего ведь нагляделась. — Она поджала губы и, удивленная, качала головой. Потом пододвинулась ближе к Шуре и уже с теплотой во взгляде смотрела на нее. — А у самой-то муж есть или еще нет?
— И есть и нет, — не сразу ответила Шура. — В первые дни войны пропал без вести, а может быть, и погиб. Скорее всего погиб, а верить не хочется. Сын у меня есть, четвертый годик ему.
— Где же он теперь?
— В Туле. У родителей моих. Там теперь целый детский сад: мой да дети моих братьев. Отец на заводе работает.
— А сейчас-то вы откуда?
Шура рассказала, что Вадим был ранен и она ездила за ним в госпиталь.
— Я сама на фронт пошла и добилась, чтобы меня направили к брату, и вот два года уже на фронте, в одной части. Командир дивизии разрешил мне съездить за ним.