Было заметно, как Горбунин весь сразу напрягся, сжал кулаки, взгляд его вдруг сделался жестким, кожа на скулах натянулась до красноты, и весь вид его был полон решимости одним движением раздавить этого тщедушного человека.
— Это нам уже известно, что не Клещунов, — произнес Крутов. — Известно.
— Вот, вот… — затараторил Кротька. — Это правильна, эта капитан Крутав, Вадим Федорович. Вот… Правильна…
— Что правильно? Какой Крутов? Что ты тут путаешь? — строго, но не скрывая страшного удивления, спросил Крутов.
Воспользовавшись минутным замешательством, Горбунин рывком подался вперед и изо всей силы пнул кованым сапогом тщедушного Кротьку в живот, и тот, истошно закричав, отпрянул назад, споткнулся о чью-то ногу и грохнулся навзничь, ударившись головой о сухую землю. Горбунина схватили, отвели руки за спину, и начальник конвоя, выхватив откуда-то новенькие немецкие наручники, проворно и ловко защелкнул их на его руках. Кротька лежал с посиневшими губами и широко открытыми застывшими, будто мертвыми, глазами. Кто-то расстегнул ему ворот гимнастерки, приложил к губам фляжку с водой, и тот не сразу, вначале механически, сделал два-три глотка, и вскоре медленно, испуганно заморгал глазами. Когда он окончательно пришел в себя, то со страхом огляделся вокруг. Ему помогли подняться, и он, увидев, что Горбунин больше ему не опасен, снова торопливо заговорил.
— Мяне-та ничего ня будя. Дадуть от силы десять лет, а тябе, капитан Крутав, будет вот что. — И Кротька сделал выразительный жест: крутнул костлявым длинным и грязным пальцем вокруг своей шеи.
— Ты что путаешь? Как его фамилия? Откуда тебе это известно? — с волнением в голосе спросил Крутов власовца.
— Яго фамилия Крутав. Капитан Крутав, Вадим Федорович. Я был писарем в штабе, моя фамилия Кротька, — повторил он с таким выражением, будто эта фамилия сама по себе должна о чем-то говорить. — Яго все боялись как огня. Это Крутав. И там, — пленный показал на колонну, — яще два офицера, которые удушили троих и мяне хотели удушить, а я это знал и лег ближе к часовому.
Все это пленный выпалил залпом, боясь, видимо, как бы его не перебили.
Крутова ошеломило это сообщение. Что-то было неправдоподобно дикое во всем том, что он только что услышал и увидел. Он почему-то верил, что Кротька говорил правду, но ему не хотелось в это верить. Он растерялся, побледнел и молча смотрел на своих людей, будто хотел разобраться, не сон ли это, не померещилось ли все это ему. И люди были взволнованы, они тоже ничего не понимали.
— Это правда? — спросил он наконец у Горбунина. Тот молчал, не поднимая опущенной головы. — Отвечай! Что молчишь?
Горбунин и на этот раз ответил не сразу.
— И правда и неправда. Нашли, кого слушать, — пробурчал он.
— Что значит правда и неправда? Отвечай, как следует!
— Ты же мне сам отдал тогда свое удостоверение, у которого отлетела фотокарточка, когда ты переплывал реку. Оно было еще на имя старшего лейтенанта, а ты просил обменять его в штабе. Вот этот документ и остался у меня, а свои я потерял до этого. По этому удостоверению они и записали мне твою фамилию. Об этом я уже потом догадался, когда пришел в себя.
Крутов вспомнил, что он действительно отдавал ему свое удостоверение и просил Горбунина заменить его в штабе на новое, с указанием капитанского звания.
— Почему же ты фамилию не исправил потом?
— Собирался бежать, и на этом, думал, все и кончится.
Горбунин исподлобья посмотрел на Крутова, словно хотел убедиться, верит он этому или не верит.
Но Крутов не верил ему. Он сердцем чувствовал, что все это ложь, выдумка, чтобы и здесь спасти свою шкуру, как-то выкрутиться, и не сомневался больше, что перед ним стоит человек, который страшнее открытого врага. Привели еще двух пленных, на которых показал Кротька, и надели на них наручники и всех развели, чтобы они не могли разговаривать друг с другом.
Крутов спросил у начальника конвоя, где находится лагерь и кому он подчинен. Тот ответил, что лагерь в распоряжении горотдела НКВД. Перед тем, как сесть в машину, к Крутову подвели Кротьку, по его просьбе, для «особого сообщения», и тот, оглядываясь по сторонам, полушепотом сообщил, что он во время бегства власовцев спрятал в городе, в подполье одного дома, сундучок с личными делами офицеров.
В горотделе Крутов рассказал уже немолодому майору о своей неожиданной встрече с Горбуниным, не забыв сообщить, что тот действовал под его именем. Майор заглянул в какую-то папку и сказал, что капитан Крутов действительно разыскивается. Он тут же отдал необходимые распоряжения и на крытой машине уехали за Горбуниным, Кротькой и другими власовскими офицерами.
— Вы не расстраивайтесь, товарищ подполковник, — успокаивал Крутова майор, когда они остались вдвоем.
— Как же это можно… Я все эти годы воевал, а подлец ходил с моим именем и творил гнусные дела. Ведь если бы я случайно не узнал его, могли бы и меня, чего доброго, арестовать.
Майор рассмеялся.
— Никак не могли бы. Никак. Мы давно уже знали о нем. Что теперь скрывать, это был очень дерзкий и жестокий враг. Он много пролил крови нашей. Нелегко, но все равно поймали бы мы его.
Привезли офицеров. Молодой лейтенант, забрав Кротьку, поехал за «сундучком». И действительно вскоре привезли дорожный канцелярский портфель, в самом деле похожий на чемодан и набитый различными анкетами, учетными листами, заполненными бланками. Тут же стоял и Кротька, который охотно и торопливо отвечал на вопросы майора. Глаза его еще больше округлились, покраснели, и он походил на общипанного болотного куличка. Когда его стали отводить, он, возбужденный и довольный происшедшим, крутил головой и выкрикивал:
— А мяне што, ну, от силы дадут пять лет. — Это он уже сам себе скостил срок наполовину по сравнению с тем, какой он назвал при первой встрече с Крутовым. — А тем шакалам… — и Кротька опять провел грязным указательным пальцем левой руки вдоль тонкой длинной шеи. Его увели.
— Вот видите, как все получается: Кротька оказался не таким уж простаком, каким он выглядит. Он знал, чем можно спасти себе жизнь. Теперь они будут топить друг друга.
Крутов подошел к окну и увидел во дворе свою машину, около которой стояли лейтенант и шофер, о чем-то тихо разговаривали. Заметив в окне Крутова, лейтенант Окушко подошел и спросил его: не съездить ли им за Шурой, чтобы потом не возвращаться туда. Крутов разрешил это сделать, но просил, чтобы они ничего ей пока не говорили.
В комнату вошел старший лейтенант и подал майору два заполненных бланка с приколотой фотографией на углу.
Майор, закусив губу, быстро просмотрел анкету, покачал головой и передал Крутову.
— Вот, полюбуйтесь, пожалуйста, это уже из кротькиного сундучка. Ведь здесь в городе был штаб власовский.
Крутов взглянул на фотографию и сразу узнал Горбунина в форме офицера власовской армии. Молодой, аккуратно подстриженный, с гладко причесанными блестящими волосами. На углах губ застыла чуть заметная улыбка. Крутов молча рассматривал самодовольное лицо человека, который только два часа тому назад холуйски валялся у него в ногах, вымаливая прощение.
— Что он ответил на вопрос? — спросил у старшего лейтенанта майор.
— Сказал, что был контужен во время бомбежки, засыпан землей и ветками вывороченного дерева, что вытаскивали его уже немцы. Еще сказал, что в кармане у него было удостоверение на имя старшего лейтенанта Крутова, которое ему передал якобы сам Крутов, чтобы обновить его в штабе полка. Так, мол, он и стал Крутовым.
— С удостоверением так оно и было, а все остальное уже сказки, — вставил Крутов и рассказал офицерам, почему он тогда передал удостоверение Горбунину.
Старший лейтенант вышел, а майор подошел к Крутову и спросил:
— Вы, Вадим Федорович, не помните случайно, какое было число, когда исчез Горбунин?
— Даже отлично помню: это было седьмое июля, в тот день я был тяжело ранен, и теперь эта дата фигурирует во всех моих анкетных данных.
Майор покачал головой.
— Вот посмотрите: 10 июля Горбунин был представлен к награждению медалью за вызволение немецкого унтер-офицера из нашего плена и за переход на сторону немцев. Видите, какая оперативность. Это же была находка для геббельсовской пропаганды.
— Я перестаю понимать. Ведь он не кулак, не уголовник, из трудовой семьи. Кадровый офицер.
— Если бы все в жизни объяснялось только анкетой. У человека, кроме анкеты, есть еще что-то. Такие, брат, есть ребусы, что голову сломать можно.
— Ну, а если бы не война, тогда что же, так бы и носил он в груди вторую душу?
— Простите, сколько вам лет? — спросил неожиданно майор, глядя на Крутова.
— Мне — тридцать.
— А мне сорок пять, и жизнь я знаю немного побольше, но ответить на ваш вопрос, что с ним было бы — не в состоянии. Да и никто не может этого сказать. Люди, у которых слишком обострен интерес к собственной выгоде, к своей личности, умеют приспосабливаться к любой обстановке. Вот и в тот период он определенно рассчитывал, что дело наше проиграно, и потому решил обхитрить всех. А для таких дороже собственной жизни ничего на свете не существует.
— Но откуда же такая жестокость? Он же трус!
— Все закономерно, Вадим Федорович. Он сам шагнул в трясину предательства, а там надо выслуживаться. Иначе уйдешь на дно. А жесток он был с беззащитными, вымещая на них зло своего просчета. Он же понимал, что на Родину ему пути заказаны. Это удел всех негодяев.
На дворе послышался шум машины. Крутов подошел к окну, увидел выпрыгнувшую из машины сестру и тут же отошел вглубь комнаты, чтоб она не видела его.
— Посмотрите, пожалуйста, на эту женщину.
Майор, не торопясь, поднялся из-за стола и, подойдя к окну, пристально посмотрел на Шуру:
— Красивая молодая женщина, вот первое, что могу сказать. Что у нее — орден?
— Да, орден и медаль. Но дело не в красоте. Эта женщина — жена Горбунина.
— Что вы говорите? — растягивая слова, с удивлением произнес майор и снова, но уже более пристально посмотрел на Шуру. — Каким же образом?