ил:
— Это ты, Шура? Как это ты?..
— Я, я, Женечка… Я. Ты не беспокойся, все будет хорошо у тебя.
— …Уж раз не умер — значит жив… — и опять у него дрогнули губы, и он улыбнулся.
— Вот видишь, какой ты молодец. Конечно, жив, и всегда будешь жив. Только уж потерпи, не горюй.
— Я уж и так… Ты тоже, Шурочка, не лезь больно в пекло-то…
— Что ты, Женя. Обо мне не беспокойся, я ведь заколдованная от смерти. Мы с тобой еще увидимся. Я тебя буду ждать. Ты напиши мне сразу же из госпиталя. Все, все у тебя будет хорошо.
Она поцеловала Окушку, тихо погладила его руку и шла за носилками до самого лесочка, где ожидала их санитарная машина. Когда машина скрылась, Шура прислонилась к первому же попавшемуся дереву, обняла его корявый, развороченный снарядом ствол и дала полную волю слезам. Впервые за всю свою фронтовую службу она плакала с какой-то охотой, открыто, не стесняясь ни своих рыданий в голос, ни каких-то путаных причитаний, и плакала долго, не обращая внимания на чьи-то успокаивающие слова. И плакала она не только из-за того, что ей действительно было очень жалко этого хорошего Окушку, но и из-за какого-то безотчетного желания выплакаться до конца, до последней капельки, чтобы очистить душу от мучительной горечи, накопившейся за последние дни, обрести прежнюю спокойную уверенность и прочность в своих отношениях с людьми.
Когда она наконец оторвалась от ствола, вытерла глаза и лицо, расправила одежду, то и в самом деле почувствовала, что что-то исчезло, смягчилось в ее душе, ей стало легче и свободнее.
К вечеру в батальон прибыл Вадим и, встретив Шуру, обнаружил в ней перемену: она обрадованно, с прежней ласковостью улыбнулась ему, заботливо расспросила о самочувствии, осмотрела рану. Крутов собирался сказать ей новость, которую только что ему сообщил начальник контрразведки «Смерш» дивизии: Горбунин совершил дерзкий побег, убив следователя и конвоира, поиски оказались пока безуспешными. Но он воздержался, чтобы не навлечь на нее новые переживания. Зато не утерпел и напомнил о предложении комдива перейти в санчасть дивизии.
— Комдив и комиссар настаивают. Они же оба тебя великолепно знают. Комдив говорит, что ты вполне заслужила это повышение.
— Не надо, Вадим. Не пойду. Ты пойми только: тут друзья, все меня тут знают, и я всех знаю. Ты не думай о плохом, мы вместе с тобой вернемся с войны. Вот поверь мне. — Помолчала немного, добавила, улыбаясь: — Война-то к концу идет. Что ни говори, а к концу. Вот если тебя комдивом сделают, тогда я с тобой. Ладно?
Через неделю Шуру смертельно ранило, и она, не приходя в сознание, умерла на глазах у товарищей. Похоронили ее на окраине небольшого польского села, на берегу маленькой безымянной речушки.
5
Окушко, сидя в кресле, полузакрыв глаза, настолько был поглощен своим воспоминанием, что не слышал, как открылась дверь и вошла Елизавета Андреевна. Только когда она негромко, тревожным шепотом окликнула: «Женя?» — он увидел ее, стоявшую у двери, в длинной ночной рубашке, поверх которой был накинут халат.
Он улыбнулся жене, но улыбка была какая-то искусственная и явно выдавала его волнение.
Елизавета Андреевна взяла стул, села напротив мужа и с беспокойством спросила:
— Женя, что случилось? Я же вижу, и еще вчера и позавчера сердце чувствовало, что ты не спокоен.
И снова он попробовал улыбнуться, но ничего не получилось из этого, и жена еще ближе пододвинула стул, положила руки на колени мужа и смотрела на него так пристально, как будто по лицу хотела узнать, что с ним происходит.
— Я прошу тебя, Женя, объясни, что случилось? Все, все скажи мне.
— Нечего говорить. Вернее, я не могу точно сказать… Вспомнил, вспомнил…
— Что?
— Чем больше я об этом думаю, тем сильнее убеждаюсь, что мне знаком наш сват. Ты же знаешь, память моя никогда еще меня не подводила.
— Я тебя совершенно не понимаю. Почему из-за того, что он тебе кого-то напоминает, так переживать.
— Понимаешь, были вначале внешние признаки: лоб, взгляд, шрам, зубы и этот его кадык… Понимаешь?
— Ничего не понимаю.
— Да, да… Я тебе сейчас все скажу. Вчерашняя песня его, ну эта, «Калинка», она и соединила контакты оборванной памяти. Ведь эту песню пела Шура.
— Боже мой, Женя, какая еще Шура? Не тяни, ради бога. И не говори загадками. — И вдруг широко открыла глаза и испуганно посмотрела на мужа. — Подожди, подожди, Женя! Неужели!.. Ты что?
— Уж слишком много совпадений, и таких поразительных.
— Подожди, это тот, который был у немцев… муж этой Шуры, — она обернулась и показала на висевшую фотографию.
Окушко молча кивнул. Елизавета Андреевна, откинувшись на спинку стула, плотно прижав ладони к щекам, какое-то время молча смотрела в угол и было видно, как мелко-мелко дрожали уголки ее губ. Потом она снова посмотрела на мужа, и во взгляде ее был, кажется, немой упрек.
— Это ошибка!
— Возможно. И я хотел бы, чтобы это была ошибка.
— Ерунда какая-то пришла тебе в голову. Ведь двадцать пять лет прошло. Сколько ты его видел?
— Это неважно сколько, главное — как я его видел. Может час, может сорок минут я смотрел на него, но мне запомнилась навечно каждая деталь лица, каждый мускул, каждая жилка, каждый поворот головы и выражение глаз. В его лице, жестах, в его поведении я впервые увидел самую низкую подлость. — Окушко вздохнул и отвернулся в сторону, но тут же снова повернулся к жене. — Ты что думаешь, я выдумал все это? Я его давно забыл…
— Вот, вот, — перебила его Лиза. — Забыл и нечего вспоминать.
— То есть? Как это? А если это он?
— Если. Вот именно если. И если даже он, то он теперь давно уже не он…
— Ты вот что, — произнес он таким тоном, каким умел говорить только в крайнем возбуждении, когда хотел показать, что дальнейший разговор его не интересует, что он пустой и ненужный.
Лиза знала эту его редко проявляемую черту характера и обычно уступала ему в таких случаях. Но сейчас она не хотела уступать, так как то, что он сказал ей, просто не укладывалось в ее сознании, она не верила в это и поэтому с вызовом в голосе резко произнесла:
— Что, что?
И сразу же испугалась этого своего резкого тона. Елизавета Андреевна любила своего мужа, верила в его ум, в его исключительную порядочность и знала, что он никогда ни о ком не станет говорить плохо из-за каких-то личных мотивов и предубеждений.
И чтобы как-то сгладить свою резкость, она взглянула на него и засмеялась, но он и не заметил, сидел в задумчивости.
— Ты не сердись на меня, Женечка. Я просто не верю в это, а главное, не хочу верить. Ты понимаешь, что это значит? Ведь это же… — и она решительно рубанула воздух ладонью крест-накрест.
— Я все это понимаю отлично. Понимаю. Но ты послушай все-таки. — И он рассказал ей очень последовательно и довольно убедительно о всех своих подозрениях, в том числе и о той реакции Старкова, когда он услышал фамилию Крутова. — Он-то уж не забыл этой фамилии. Не забыл… Он растерялся. В городе Б. в 44-м году его нашел Крутов и тут опять он. Меня он, безусловно, не помнит…
— Женя, милый, ты говоришь так уверенно, будто это действительно тот, ну, как его?
— Горбунин.
— Так много времени прошло.
— Он после той встречи очень долго не выходил у меня из головы. Он даже во сне мне снился. Но я ведь долго не знал, что он удрал, это уже мне Крутов сообщил, когда мы с ним встретились в Москве.
— Но ведь ты не будешь сейчас звонить куда-то? Боже мой, это страшно.
— Разумеется, не буду. Я же понимаю, что одно только это подозрение само по себе оскорбление. Хоть это его безвыездное житье в глуши тоже наводит на подозрение…
— Женя, нет ли у тебя, — она покрутила пальцами, словно припоминая нужное слово.
— Нет, нет у меня никакой мании. Нет. — Окушко улыбнулся. — Я совершенно здоров и физически, и нравственно.
— Я в этом и не сомневаюсь. Но все же как-то странно. Странно, почему он именно нам встретился. Это же, ну, как бы тут лучше выразиться, одним словом, как в плохом детективе.
Они еще долго обсуждали этот вопрос и решили никому об этом не говорить. И вида не показывать, а все как следует проверить.
Было уже светло, и ни о каком сне не могло быть и речи.
Окушко принял душ, позавтракал и ушел на работу, сказав, что он перед обедом может быть съездит со Старковым купаться.
— У него должен быть характерный шрам от вырезанного аппендицита. Я помню даже его рисунок.
Елизавета Андреевна с укоризной посмотрела на мужа, покрутила головой, но ничего не сказала.
В двенадцать часов, как они условились, должна была прийти Ольга Владимировна, но пришла она вместе с Варей только в два часа. Уже по одному их виду она догадалась, что что-то у них произошло, так как обе были расстроены.
— Что-нибудь случилось? Плохо с Василием Игнатьевичем?
— Вася у нас куда-то пропал, — растерянно произнесла Ольга Владимировна.
— Как это пропал? — стараясь сохранить спокойствие, чтобы не выдать собственного волнения, даже с улыбкой произнесла Елизавета Андреевна.
— Уж и не знаю, что подумать. Ушел рано утром.
— Куда?
Ольга Владимировна помолчала, переводя взгляд с дочери на Елизавету Андреевну и опять на Варю. Потом рассказала, что он вчера почему-то был страшно возбужден, стал сам не свой и плохо спал. Говорит, что это от вина.
— А сколько он выпил-то! У меня Евгений больше выпивает.
— Да и я ему об этом сказала. Может, от перемены климата. Утром проснулась рано, часов в шесть, а его, нет. Я подумала, что он в туалет вышел и опять уснула. А утром сестра говорит, что он в половине шестого вышел, сказав ей, что болит голова и он посидит на берегу Волги, у речного вокзала. Это же рядом. Обещал к завтраку прийти.
Но к завтраку Старков не пришел. Они долго ждали, а потом пошли искать его.
— Ну и чего это вы расстраиваетесь, — заметив слезы на глазах Ольги Владимировны, спокойно проговорила Елизавета Андреевна. — Мог сесть на паром, переехать на ту сторону.