Окушко был расстроен такой реакцией детей, а тут еще и жена его заняла странную позицию. Только-только перед приходом Юрия у него был разговор с ней, и он прямо и решительно заявил ей, что никакой свадьбы теперь вообще не может быть и что он исключает Варю как невесту сына.
Елизавета Андреевна, как это нередко с ней бывало и раньше, когда брали верх ее убеждения, стала возражать мужу, хотя и не очень резко, но все же настойчиво. Она доказывала, что ни Ольга Владимировна, ни тем более Варя тут ни при чем, а главное — это принесет страдание Юре, что она не согласна с такой его категоричностью.
— Ведь об этом в городе сразу же узнают, Женя, и пойдут, кривотолки всякие.
— Так что же, по-твоему, надо делать?
— Пусть уж будет это просто несчастный случай, что ли. Нам невыгодно, чтобы о нашей семье распространялись всякие нелепые слухи.
Окушко впервые за всю совместную жизнь не сдержался и, вскочив, зло накричал на жену, заявив ей, что так может говорить только слепой человек, что у нее нет нравственных принципов, если она готова породниться с семьей изменника, убийцы и палача.
Елизавета Андреевна никогда еще не видела мужа в таком состоянии.
Юра появился сразу же после этого разговора, но о сути его не догадывался и верил, что его преданное отношение к Варе родители одобрят. Он любил Варю сильно и сейчас с еще большей нежностью относился к ней, словно хотел подчеркнуть, что ничто не может их разъединить. И теперь, все еще не понимая равнодушного тона отца, заговорил с заметным упреком в голосе:
— Но ведь это, папа, не по-товарищески оставлять близких людей в беде!
— Беда беде рознь, сынок. Вору и убийце, когда он попадается в руки властей, это тоже кажется бедой.
— Странно! Какое это отношение имеет к Варе? — Юрий покраснел, губы его задрожали и скривились в презрительно-ироническую улыбку.
Отец понял его состояние, и на какой-то миг ему стало жалко сына. Ведь это же и в самом деле огромное горе для него, еще не искушенного жизнью юноши, расстаться с любимой за три дня до свадьбы.
Окушко сидел, полузакрыв глаза. Он хорошо знал, что, как только начинает сильно нервничать и переживать, тут же усиливается боль в пояснице, и тем сильнее, чем сильнее напряжение и тревога. Сейчас эта боль вызвала совершенно неожиданную ассоциацию: он вспомнил последние минуты расставания с фронтом, когда, тяжело раненный, лежал в землянке. Он увидел тогда лицо Шуры, ее глаза, грустную, но искреннюю дружескую улыбку. И эта улыбка, и особенно ее слова были настолько ему нужны в тот момент, что впервые почувствовал тогда, что будет жив, что они действительно еще встретятся. Это прощание осталось навечно в его сердце. Сейчас его раздражало упорство сына, и он мог бы накричать на него, но сдержался и, превозмогая боль, все-таки произнес так, чтобы ни у кого из близких не осталось сомнения в его словах:
— Ты зря так, Юра. Зря… Подумай. Разум не может долго находиться в слепом плену у сердца. Ты человек взрослый и можешь поступать так, как тебе подсказывает твоя совесть.
— Вот я и хочу поступить по совести.
В это время вошла в кабинет Света. Она вернулась из консерватории чуть раньше брата и, находясь в своей комнате, слышала разговор отца с матерью; по отдельным фразам и словам, долетавшим до нее, поняла, о чем идет речь, и не зашла к ним.
…Только час назад она рассталась с Варей и все еще была под впечатлением их встречи. Варя сама разыскала ее, как она не раз делала это и прежде. Света отпросилась с занятий, и они уселись на скамейке, стоявшей в глубине консерваторского садика, совсем безлюдного в этот час.
Света заметила, как изменилась Варя: в ее больших серых, опушенных густыми ресницами глазах застыла глубокая печаль.
Это и в самом деле было первое и по-настоящему большое ее горе. Ей казалось, что все дорогое безмятежно-счастливое в жизни разом куда-то отодвинулось, исчезло, и она не видела выхода из своего горестного состояния.
— Ты не изменилась ко мне, Света? — робко спросила Варя.
— Что ты, Варюша!.. — растроганно произнесла Света. — Как это можно? Я люблю тебя еще больше и понимаю твое горе, — и она обняла ее. Варя в порыве нежности обхватила руками ее шею, и они долго сидели так, глядя друг на друга, не стесняясь слез. Когда успокоились, Варя попросила Свету:
— Ты мне все, все расскажи без утайки… Я должна знать всю правду о Горбунине, как бы она ни была горька.
Света заметила, что Варя умышленно не назвала его отцом. Неторопливо и спокойно, не скрывая своего гневного отношения к Горбунину, рассказала все, что знала о нем из рассказов отца.
— А Шура?.. Расскажи мне о Шурочке все.
— Папа говорит, что она была очень красивой и мужественной. И мужество это было естественным проявлением ее отзывчиво-доброго характера… Папа, возможно, был даже влюблен в нее.
— О, если бы ты знала, — произнесла Варя после долгого молчания, — что у меня делается здесь, — и она приложила ладонь к груди. — Все, все исчезло, что давало мне основание любить отца. Мне теперь кажется, что у меня его и не было, и вообще — было ли это чувство. Это так неожиданно и так страшно сознавать, что мы… — она вдруг замолчала, словно не нашла подходящего слова, чтобы выразить свое состояние. — Мне так жалко расставаться с вами…
Света что-то хотела возразить ей, но Варя остановила ее.
— Мне до боли жалко и маму. Она в ужасе. Кроме ненависти, у нее, кажется, ничего не осталось в сердце.
Света слушала, не перебивая, и только часто кивала головой в знак согласия.
— Я, Светочка, решила уехать отсюда совсем. Заберу документы, возьму с собой маму и младших ребят, и — на край света…
— Ты что говоришь, Варюша! Нет, нет, этого не должно быть. Ты останешься с нами. Юра, я знаю его, никогда не расстанется с тобой. Ты не смотри, что он такой мягкий и ласковый, он твердый и порядочный человек. Он весь в папу.
— Как же я буду смотреть в глаза Евгению Степановичу?
— Так же, как и смотрела, — решительно перебила ее Света.
— Нет, наверно, этого нельзя делать… нельзя. Мы сегодня уезжаем, и я не могу оставить маму.
— Ты не расстраивайся. Маму проводить, конечно, надо. Я тоже приду вас проводить, а потом Юра, а может, мы вместе приедем за тобой…
Сейчас Света стояла против отца, прислонясь к стене, внимательно слушала разговор и не вмешивалась в него, возможно, ожидая подходящего момента.
Евгений Степанович старался довести до сознания сына свое беспокойство и понимание случившегося.
— Ты сядь, Юра, и послушай. Мы здесь все свои и обязаны с исключительной честностью посмотреть правде в глаза. — Окушко взглянул на сына, который сидел, потупя взор и всем видом своим показывая, что он пропускает слова отца мимо ушей.
— Знаешь, Юра, что я тебе скажу. Случай этот редкий и трудный, конечно. Происшествие со Старковым можно было бы действительно легко представить как несчастный случай, если бы не одно обстоятельство.
— Какое? — безучастно спросил сын.
— Совесть… О моих подозрениях, когда они стали, кажется, бесспорными, я сообщил полковнику Глазырину.
— Это когда он уже пропал, — усмехнулся Юра.
— Ты думаешь, я позвонил из-за боязни, как бы не вышло чего-нибудь хуже? Но ведь если бы я не позвонил, никто бы ни о чем и не догадался: несчастный случай — и только. Но ты подумай: кем бы я тогда был? Я был бы последним из мерзавцев, предавшим ради собственного благополучия друзей, товарищей и тех, кто жив, и тех, кто пал за святое дело. Я был бы пособником горбуниных.
— Я не об этом, папа. Я хочу знать, при чем тут Варя? Чем она виновата? — горячился Юрий.
— Это верно, она не виновата. Но ты пойми одно: она дочь убийцы, подлого изменника Родины. И это всегда, всегда будет с тобой…
— Так это же он, он, и его теперь нет!
— Да, он, но его позор волей иль неволей падает на близких, на родных, и им придется с мукой нести этот крест в своей жизни.
— Тогда что же получается: вчера они были хороши, а случилось несчастье — и, пожалуйста, отвернулись. Думаю, что это не делает нам чести.
— О какой чести ты говоришь, Юра? Ты во власти своих чувств и переживаний, и тебе трудно сразу перестроиться и понять мою тревогу. Эта тревога — о твоем счастье, дорогой:
— Я люблю ее, папа… Она совершенно не виновата: не она выбирала себе родителей.
Окушко хотел, видимо, возразить, но Елизавета Андреевна опередила его:
— Я очень прошу, очень прошу тебя, Женя, оставить пока этот разговор. — Она была возбуждена, заметно осунулась, а ее заплаканные глаза лишь подтверждали глубину переживаний. Она очень хотела этой свадьбы и теперь не могла примириться с мыслью, что это конец. Она не была уверена, что именно так надо поступать, как говорит муж, но она не сомневалась и в другом, что это не упрямство, а убеждение его. — У нас есть время, чтобы все обдумать, не торопясь. Может, все и забудется и встанет на свое место.
— Что забудется? — спросил Евгений Степанович. — Есть вещи, которые не могут и не должны забываться. Это надо понять сразу, сегодня же и окончательно. И в первую очередь должен понять Юра. Именно об этом и идет речь.
— Я знаю ее почти два года и очень люблю ее… Она не виновата.
Свете показалось, что настал самый подходящий момент, чтобы высказать свое отношение ко всей этой истории. Она подошла к отцу, положила одну руку ему на плечо, а другой нежно погладила его по голове.
— Ты прав, папа! Ты, может быть, даже очень прав, так как для тебя это живое прикосновение к пережитому, к тем далеким и страшным дням войны.
Евгений Степанович, прикрыв глаза и не понимая пока, что хочет сказать ему дочь, замер.
Мать насторожилась, а Юрий недружелюбно взглянул на сестру и молча направился к двери.
— Задержись на минутку, Юра, слышишь, задержись.
Юрий остановился и, стоя у двери, как-то боком смотрел на сестру, не меняя выражения лица.
— Но как же быть, папа? — с чувством произнесла она. — Как же быть все-таки? Ты у нас такой добрый, умный и справедливый.