Чтобы разрушить возникшее за столом молчание, Вера Николаевна спросила Сунаева: рассказывал ли ему об этом случае сын?
— Нет. А я не успел его об этом расспросить, хотя мне кое-что известно теперь. Но, что скрывать, для нас это не было открытием, — и он с грустью покачал головой.
— В последние дни у меня несколько ослабло желание строго расправиться со своими обидчиками, хотя оно не исчезло и, думаю, не исчезнет. Не потому, что он ваш сын, а меня больше волнует другое: в чем корень зла? Я всегда представляла себе, что хулиганство рождается в какой-то определенной и, прежде всего, в безнравственной среде, где вообще низкая культура и культура быта в частности. Извините, Михаил Андреевич, — она впервые назвала его по имени и отчеству, и он, оторвав взгляд от своих рук, посмотрел на нее, — но я не могу понять, как мог ваш сын опуститься до такой степени?
Вера Николаевна коротко рассказала о своей встрече, не сглаживая своих резких оценок поведения его сына.
Сунаев сидел выпрямившись и, прикрыв рот широкой ладонью, опустив глаза книзу, слушал Веру Николаевну. Слова ее больно задевали его за живое. Вопрос «Почему?» он не раз задавал сам себе и говорил жене и сыну те же самые слова, какие произносила она. Но теперь это было осуждение со стороны, и потому эта история выходила теперь за семейные границы и касалась уже не только их сына, но и его самого, его общественного авторитета, которым он дорожил, оберегая всегда ревниво.
Все его сознательные годы, почти сорок лет, были неразрывным стремлением к одной цели — общественному успеху. Он был доволен тем, как сложилась жизнь — личная и общественная, он любил свою семью, свою работу и связанное с ней постоянное напряжение сил, воли, желаний. Он был человек-мотор, работавший без перерыва и всегда только на полных оборотах. Он управлял крупными многотысячными коллективами и умел загружать людей работой, увлекая их своим примером.
Человек он был властолюбивый и тщеславный, но во всех его стремлениях всегда преобладали все-таки интересы дела. Он любил строить, сдавать объекты, и каждая новая стройка казалась тем радостней, чем она была сложнее и значительнее по масштабу, чем больше она приносила ему славы и известности. Жизнь его не состояла из одних счастливых везений: он знал и радости удач, и горечь промахов и ошибок. Все это было. Но боль, какую ему причинил сын, ни с чем не сравнима. Об этом он думал сейчас, собираясь ответить Вере Николаевне, но не находил нужных слов.
— Ваши слова, Вера Николаевна, как нож в сердце…
— Извините, но это, видимо, разрядка от горькой обиды, — перебила она его.
— Нет, что вы, я совершенно не в обиде на ваши слова. Я только признаюсь, как тяжело их было слышать. До этого мы только с женой, как нам казалось, знали эту тревогу, стараясь как-то скрыть ее от окружающих и вместе с тем выправить сына. Нам было страшно от одного того, что это выплывет наружу. Но, видно, поздно хватились. Поздно! Думали обойдется, справимся. А теперь я сам задаю этот же злосчастный вопрос: «Почему?»
— Возможно, улица, — вставил слово Павел.
— Возможно, и улица, — как-то неопределенно согласился Сунаев.
— Все мы росли на улице. Улица — это тоже школа. Все дело в том, что человек ищет в ней, — произнесла Вера Николаевна.
— Да, это верно: кто что ищет. Старшему сыну нашему тридцать пять лет. Умница. Коммунист. Совсем недавно он назначен руководителем крупнейшей стройки в Сибири. Я говорю об этом не ради бахвальства и не ради оправдания. А дочь на три года моложе и после института уехала в деревню — она учительница. Вы думаете я не смог бы оставить ее в городе? — Он очень выразительно подмигнул. — Смог бы, да не во мне дело. Она и слушать не хотела, чтобы воспользоваться незаслуженной ею привилегией. Они росли и учились вместе с нами. Я уже взрослым, работая, кончил институт. Дети, я имею в виду старших, все испытали с нами и знали цену и куску хлеба, и труду, и материальным ограничениям. А этот родился, когда дочери было одиннадцать лет. — Он с шумом втянул воздух через плотно сжатые зубы и постучал кончиками пальцев по столу. — И вот ему-то и досталось все…
Он то замолкал, то снова начинал говорить. Но это были общие рассуждения с известной долей откровенности и самокритичности. Ему, видимо, хотелось как-то сгладить нелестное впечатление о себе, во что бы то ни стало сохранить расположение своих собеседников и не сказать больше, чем надо.
Но он чувствовал по их сдержанности, что ему не удалось достигнуть цели. Он просто не предполагал, что Вересовы достаточно хорошо осведомлены об истинных причинах, о которых он не говорил.
Только сегодня утром, в какой уже раз, он упрекал жену, что это она испортила парня, потакая ему во всем, восхищаясь всевозможными его талантами, его тонкой натурой, забыв, что и сам не стоял в стороне от подобных восхищений. А Толик действительно брался за все, но быстро остывал к любому своему увлечению, считая себя, однако, выше мира сего.
Не могло быть секретом для Сунаева и то, что сын слишком много видел у себя в доме обильных, шумно-веселых застолий, которые рано развили у него нездоровый соблазн к удовольствиям. Он не испытывал сопротивления в удовлетворении своих непомерных, для его возраста, желаний, в том числе и со стороны отца.
— Простите, а что у него общего с этим его другом? — спросила Вера Николаевна, и в интонации ее голоса Сунаев, если бы он был внимательнее, мог бы уловить большее, чем простое любопытство, но он, кажется, обрадовался этому вопросу.
— Вот тут-то мы и проморгали. Мы запретили ему приводить в дом этого своего дружка, а надо было бы сразу, решительно пресечь их связь. А мы… — и он, с выражением позднего раскаяния, развел руками.
— А может быть, наоборот, Михаил Андреевич, нужно было помочь их отношениям пойти по другому руслу?
— А вы его знаете, Вера Николаевна? — иронически улыбнулся Сунаев.
— Я даже беседовала с ним позавчера в милиции, у Рослова.
— Да? Ну и как он?
— Трудно передать в двух словах впечатление, — и она пожала плечами, сделала паузу. Павел посмотрел на нее, и весь вид его выражал поддержку. — Пожалуй, больше грустное впечатление. Вы, наверно, знаете, что он с детства не знал, что такое родительское внимание, семейный уют и материальное благополучие. Отец был пьяница, а мать, у которой на руках пятеро, работала санитаркой в больнице. У Эдика… Вообще-то он Дмитрий, но Митька Жогин — это не так звучит, как Эдуард Жогин. У него, как говорит капитан Рослов, слишком рано развилась зависть, злость и амбиция, и он утверждал свое право среди сверстников дерзостью, жесткими кулакам и, силу которых испытал и ваш сын.
— Вы его поняли верно…
— Не очень, пожалуй: он был совсем другим и внешне и внутренне. Он извинился и заверил, что это был последний «концерт». — Вера Николаевна улыбнулась.
— Это для него не проблема, раз плюнуть.
— Но капитан Рослов уверяет, что его легче выправить: он деятельный, неглупый и восприимчивый к добру парень.
— Что ж, дай им бог — они же милиция, и им все карты в руки, — произнес Сунаев с плохо скрытой обидой.
— Вы знаете, Михаил Андреевич, им действительно все карты в руки. Капитан Рослов, о котором я все время говорю и которого хорошо знаю, окончил историко-филологический факультет и ушел в милицию. Прекрасное знание социальной психологии помогает ему успешно работать вот с такими парнями… — Вера заметила, что Сунаев нахмурил брови и, видимо, был недоволен ее словами.
Это и в самом деле было так: слова ее больно задели его самолюбие, и он сожалел, что пришел сюда. Разговора, на какой он рассчитывал, идя к Вересовым, не получилось, но встать и уйти он не мог.
Ему нужно было какое-то действие, какая-то хотя бы мимолетная инициатива, которая позволила бы вернуть свойственную ему самоуверенность и привычное самообладание.
Он вынул папиросу и тщательно, не торопясь, разминал ее. Закурив, выпрямился и легонько постучал по столу кончиками пальцев.
— Постараемся обойтись без милиции, — сказал и невесело улыбнулся. — Пока я не выправлю сына и не поставлю на правильный путь его, то не смогу сказать, что я хорошо прожил жизнь, — он поочередно посмотрел на обоих Вересовых. — И не одного его, а и этого самого Митю-Эдика.
Эта спасительная мысль пришла ему на ум, видимо, только сейчас, и он очень обрадовался ей, понял, что слова его произвели на них впечатление, они слушали его. И чтобы не выпустить инициативу из рук, произнес категорически, как о чем-то давно решенном:
— Я должен расстаться с этой работой, чтобы было больше времени для сына и его приятеля.
Вера Николаевна встала и предложила выпить по стакану чая. Сунаев тоже поднялся и, взглянув на часы, покачал головой, сказав, что ему надо идти.
Павел, провожавший его, возвратился быстро и, опустившись в кресло, смотрел на жену, ожидая ее оценки.
— Ты думаешь он уйдет? — спросила она.
— Не знаю. Вообще-то он умеет держать слово. Что-то мне жалко его. Личность сильная, а вот надо же — такая беда.
Вера стояла в дверях кухни, держа в руках полотенце, и не сразу ответила мужу.
— В чем-то он, может быть, и сильный, но в данном случае он оказался слабее сына. Беда для них не с неба свалилась, Павел.
— Что же он и будет дядькой при этом лоботрясе? — не унимался он.
— Но этот лоботряс — его сын. Кто же его будет ставить на путь истинный? Марлен? Никто, кроме их самих! Рослов говорит, что рабочий за брак расплачивается собственным карманом, а за нравственный брак в воспитании пусть сполна расплачиваются родители.
Они молчали. За окном, во дворе, слышались веселые крики и возня ребятишек. Вера повернулась к окну и, улыбаясь, долго задумчиво смотрела на двор, наблюдая за игрой ребят.
КАРМЕЛИКСКАЯ ИСТОРИЯПовесть
1
История, о которой пойдет рассказ, произошла давно, и в памяти она сохранилась не только у меня, но и у жителей Романихи, что в степном Поволжье, хотя там, как мне известно, рассказывают о ней совсем по-другому. Но я лучше знаю, как все это было на самом деле.