6
Ресторан находился на верху двухэтажного полукаменного здания. Окна его были обращены к реке и открыты настежь, в зале было прохладно и свежо.
Заняв угловой столик на двоих, мы заказали ужин и вино. Вскоре зал был набит битком, и двери закрыли.
В дальнем углу от нас находилась небольшая полукруглая эстрада, прикрытая старым, уже довольно потертым бархатным занавесом. Когда его открыли, на сцену вышли четыре цыгана: трое с гитарами и один со скрипкой. Гитаристы были в ярких национальных рубахах, а тот, что со скрипкой, — в черном костюме, белой рубахе с галстуком, на ногах черные лакированные туфли. Держался просто, но с достоинством. Было что-то знакомое в его красивом бледном лице, и я догадался, конечно, что это и есть Николай.
В зале захлопали, и цыгане, не объявляя номера, заиграли веселую цыганскую мелодию.
— Вот этот цыган — гений, — прошептал мне Вася, показывая на Николая. — Не веришь? Все говорят. Зачем только он играет здесь? Ему цены не будет в любом оркестре большого города, — Вася помолчал, потом добавил: — Он и поет здорово. Такой голос. Девчонки в городе с ума по нему сходят.
— Да? Но он и правда очень красивый и держится, смотри, как настоящий артист. Пьет? — спросил я.
— Что-то не слышно. Ведет себя скромно. Недавно здесь пела молодая цыганка. Я, правда, сам-то не был и не видел ее, но говорят, что красавица. Одни уверяют, что это сестра, другие называют невестой.
Принесли ужин. Мы выпили. Приятель рассказывал городские новости, больше о девчатах; он был человек холостой и свободный, как и я. Вино чуть-чуть кружило голову, музыка поднимала настроение.
Седой гитарист подошел к краю эстрады и немного нараспев объявил:
— Старинный цыганский романс «Ах, как я люблю вас…» исполнит Катя… — смущенно кашлянул и поправился: — Катерина Чекарамул. Соло на скрипке — артист Николай Чекарамул.
На эстраду вышла Катя, а за ней шли Николай и два гитариста. Я застыл в волнении и не спускал с нее глаз. Вася, заметив это, подтолкнул меня в бок локтем. Он и не догадывался, что именно из-за этой девушки я и приехал сегодня в город.
На Кате было новое цыганское платье. Волосы расчесаны на прямой пробор и сзади, ниже затылка, перехвачены яркой лентой. Сверкали и искрились бусы и серьги. Высокая, стройная, стояла она на сцене и с улыбкой смотрела в зал. Катя была заметно возбуждена и немного стеснялась. Стало обидно, что она будет петь для этой уже порядком подвыпившей публики. Да и как она будет петь? Я испытывал страшное чувство неловкости за нее, мне хотелось, чтобы она раскланялась и ушла со сцены. А Катя, обводя взглядом зал, заметила меня и не сумела скрыть своего удивления, закусила губу, точно так же, как она это делала там, в степном овражке, брови ее поднялись, и она смущенно улыбнулась.
— Смотри-ка, Гриша, — толкнул меня Вася, — она же на тебя посмотрела. Честное слово! Везет же тебе!
И в это время заиграли гитары, а затем и Николай сделал шаг вперед, и его скрипка повела мелодию. Рот у него был полуоткрыт, брови то поднимались, то опускались, и это делало его сходство с Катей особенно сильным.
Она глубоко вздохнула, слегка облизала губы и, полузакрыв глаза, запела низким голосом.
Гитары и скрипка вторили ей, и все это сливалось в такую трогательную мелодию, что щемило сердце.
Держалась она удивительно спокойно и естественно и пела с искренним подъемом. Я ни капли не сомневался больше в ее способностях и редкостном музыкальном таланте.
Когда она кончила петь, в зале раздались громкие аплодисменты, поднялся шум, топот. Многие мужчины были уже заметно пьяненькими, а Катя принимала весь этот пьяный шум за чистую монету, торопливо выходила из своего угла и радостно кланялась. Весь вид ее говорил, что Катя довольна успехом, несколько раз она взглянула в мою сторону, гордо улыбаясь.
А мне еще больше стало жалко ее. Я считал, что это занятие не для нее, и если уж суждено ей выбраться из своего табора, то только не для такой цели, чтобы развлекать пьяную толпу.
Вскоре мы, поужинав, вышли с другом в садик и, остановившись в полутемной аллее, закурили. На танцплощадке, куда мы собирались пойти, играл духовой оркестр. Вдруг я почувствовал, как кто-то коснулся сзади моего плеча. Я обернулся и увидел Николая. Он любезно и спокойно обратился ко мне:
— Извините, можно вас на одну минутку?
Мы отошли с ним в сторону.
Николай закурил и, немного помолчав, спросил меня:
— Вас звать Григорий Иванович?
Я утвердительно кивнул головой.
Он положил мне руку на плечо, и я почувствовал, что она дрожит.
— Мне сестра все рассказала о вас. Она говорит, что вы очень хороший человек, — он сделал опять небольшую паузу и добавил: — Вы и правда, видать, хороший человек. Я умею узнавать людей по виду… Но вам больше не нужно встречаться с Катей. Это ни к чему. Вам это, Григорий Иванович, совсем ни к чему, — повторил он опять, — и ей тоже. У вас разные пути: она сама по себе, вы сам по себе…
Он курил и молча смотрел на меня, но без улыбки, а, как мне показалось, с осуждением. Я и сам отлично знал, что все это ни к чему, и все-таки слова Николая расстроили меня и были мне неприятны.
— Но ведь я ничего и не хочу, да и нет ничего в наших отношениях такого, что могло бы оскорбить вашу сестру. Я с удовольствием занимался с ней, а теперь уезжаю в отпуск.
Возможно, Николай понял мое состояние и решил смягчить разговор.
— Вы не сердитесь на меня, но так надо. Катя говорит, что вы очень хороший человек…
— Это не имеет значения, какой я. Дело в другом — ей нужно учиться. Она способная девочка, и это я вам говорю, как учитель. А ее вон собираются замуж отдавать.
Об этом мне, наверно, не стоило бы говорить, это не мое дело, но я не удержался и сказал.
Николай слушал меня не перебивая, кивал головой в знак согласия и, думаю, верил мне, но опять повторил, что Катя больше не придет в овраг.
Он подал мне руку, поклонился и торопливо зашагал к ресторану.
7
Утром тетя Маша сказала, что директор школы возвратился из больницы и вчера вечером присылал за мной сторожиху.
Петр Ильич был рад моему приходу, а его жена Антонина Николаевна угощала меня горячими пирожками, мы даже выпили с ней по рюмочке домашней наливки по случаю выздоровления Петра Ильича.
— Через пяток дней можете ехать в отпуск. Я уже видел, как здорово подвинулось дело со строительством. Очень заметно. Вы такой молодец оказались, такой молодец, — хвалил меня Петр Ильич.
А жена его сообщила, что через три дня приезжает на несколько дней их дочь Оля — студентка пединститута.
— Обязательно приходите, — звала она меня. — Обязательно. Устроим встречу дочери и проводы вам.
«Как хорошо устроен мир, — размышлял я, уходя от Петра Ильича, — сколько впереди интересного, радостного, заманчивого. Даже через три дня будет что-то новое: встреча, разговоры, музыка и веселье».
Вся вчерашняя грусть сразу показалась такой незначительной и далекой, что я сам посмеивался над своими переживаниями.
Я решил съездить в полевой овражек и забрать оставшийся там ранец с тетрадями, книгами и другими школьными принадлежностями и полностью ликвидировать «учебную базу», чтобы и следа не оставалось. «Хорошо, что так хорошо все закончилось», — успокаивал я себя.
День был теплый, солнечный. Легкий ветер, напоенный запахами душистых трав, вольно резвился в степном просторе, гоняя волны по необозримому хлебному полю. Высоко в небе плыли белые редкие облака.
В овраге было пусто, и мне показалось, что все мои встречи с Катей были давным-давно.
В глубине куста я нашел ранец, вынул из него тетрадь и долго рассматривал корявый почерк моей «первоклассницы». Я невольно задумался о ней, о ее судьбе. Тетя Маша не раз говорила, что чужая беда, как дождевая вода. Но вряд ли это так. Последние десять дней я видел Катю каждый день, и с каждой встречей душа ее доверительно раскрывалась мне все больше и больше. Возможно даже, что никто по-настоящему не знал ее лучше меня. Я не сомневался в том, что она задумала как можно быстрее вырваться из цепких лап своей судьбы, и только поэтому она взялась за учебу с такой страстной неуемностью.
Мне не хотелось уезжать из овражка, и я улегся на траву, рядом с высокой и плотной стенкой ржи. Степную тишину нарушали только шорох волнующегося хлеба, стрекотание кузнечиков и бесконечная песня жаворонка.
Заложив руки за голову, я долго и пристально вглядывался в бесконечную глубину неба и наконец увидел почти над собой трепетный живой комочек. Жаворонок словно был подвешен на невидимой ниточке, как игрушечный мячик на тонкой резинке, и то замирал на месте, то опять плавно поднимался по строгой вертикали.
Потом я что-то пел, будучи уверен, что один среди этого огромного хлебного поля. И когда услышал какой-то шорох и, повернув голову, увидел у куста застывшую фигурку Кати, я не поверил своим глазам. Но это была она.
Я вскочил и, подойдя к ней, обрадованно взял ее руки в свои и долго не отпускал их.
— Как же это ты пришла сюда, Катюша? Ведь твой брат сказал мне, что ты больше никогда не придешь сюда. Это ты ему показала меня там, в ресторане?
Она молча кивнула головой.
— Он долго на тебя смотрел из-за занавески. Он сказал мне, чтобы я никогда больше к тебе не приходила. — Катя долго молчала, опустив глаза. — А я вот пришла. Я сама не знаю, почему я пришла.
По ее щекам заскользили слезинки, оставляя после себя блестевшие полоски.
Я попробовал успокоить ее, но она еще сильнее зарыдала. Плакала она долго, и когда немного успокоилась, все еще всхлипывая, старательно терла глаза концом косынки.
Мы прошли с ней вверх по овражку и сели в тени. Катя неожиданно призналась, что ей было грустно оттого, что она больше никогда меня не увидит. Она обманула Юшку и одна шла ночью из города, а теперь, когда все уехали на базар, она пришла сюда, но не думала, что встретит меня тут. Она считала, что брат меня обидел.