2
Через день, после работы, Евгений Степанович повез свата на своей черной «Волге» показать ему город. Ольга Владимировна отказалась от этой поездки. Они с Елизаветой Андреевной еще вчера договорились кое-куда сходить по делам, связанным со свадебными покупками и приготовлениями.
Почти два часа он возил Старкова по городу. В конце поездки они остановились у одного из городских парков, узкой лентой вытянувшегося более чем на километр вдоль высокого берега реки.
Выйдя из машины, они прошли к самому обрыву и, закурив, долго смотрели на оживленную реку, на заречную часть города.
— Видите, вон, — Окушко показал рукой и назвал завод.
— Я наслышан, конечно, об этом заводе чуть ли не с детства. Огромный завод.
— Да, немаленький, — улыбнулся Евгений Степанович. — Я там много лет проработал инженером, а затем потянуло в конструкторское… Там и тружусь.
Окушко знали в городе и как крупного конструктора, и как общественного деятеля.
— Это интересно. Там заплутаться, наверное, можно, — Старков показал на завод.
— Можно… Но вы же говорите, что в тайге ориентируетесь лучше, чем в городе?
— Так это привычка, Евгений Степанович, — ответил Старков.
Покурив, они молча пошли вдоль обрыва по узкой, но хорошо ухоженной дорожке. Окушко немного прихрамывал и при каждом выпрямлении откидывал назад свою крупную красивую голову.
— На войне, Евгений Степанович? — спросил Старков.
Окушко догадался, что тот спрашивает о его хромоте, и ответил не сразу, а пройдя несколько шагов, когда они повернули на широкую аллею, ведущую к выходу.
— Я добровольцем ушел на фронт, студентом. А на передовую попал только в сорок втором. А это, — он похлопал себе по шее и пояснице, — летом сорок четвертого, под Варшавой.
Когда они приехали на квартиру, Елизавета Андреевна набросилась на мужа.
— Женя, ты же замучил, наверно, Василия Игнатьевича. И голодные оба. Давайте быстренько за стол.
Стол был уже накрыт. Ольга Владимировна помогала хозяйке дома.
Вскоре пришли Юрий с Варей, а вслед за ними и Светлана — младшая дочь Окушек, студентка консерватории. Светлана была настолько дружна с Варей и влюблена в нее, что даже ревновала ее к брату. А когда ей сказали в присутствии Юры и Вари о их предстоящей свадьбе, она нахмурилась, пожала только плечами и, ничего не сказав, направилась к себе в комнату.
— Что это за номер, Света? — строго спросила мать.
— А что такое? — развела она руками и опять было хотела уйти к себе, но мать ее задержала.
— Ты почему это так? Что это за новость? — не отставала от нее мать, возмущенная ее поведением.
— Ну и что? Свадьба как свадьба. — Помолчала, стоя у двери. — Просто жалко расставаться с Варей.
Вот и все.
— Как это расставаться? Кажется, наоборот, она входит в нашу семью.
Света подошла к Варе.
— Чего ты в нем нашла хорошего? Рот до ушей. Бог ты мой.
— Так это же от радости он так растянулся, Светка, — громко захохотал Юра и, подойдя к сестре, хотел обнять ее, но та молча, без улыбки отвернулась.
— Так как же теперь, Света? — спросила Варя, шутливо изобразив на лице выражение отчаяния, хотя вначале она и в самом деле стушевалась.
— Я бы отказалась, пока не поздно. Будем с тобой вдвоем жить незамужними праведницами.
Все тогда расхохотались, а Юра, подойдя к сестре, схватил ее за руки.
— Молчала бы уж, праведница. Как будто я не знаю твоего скрипача…
— Виолончелист…
— Ну да, а есть еще футболист…
— Говори точнее, не просто футболист, а заслуженный мастер спорта. Не следует принижать достоинства себе подобных, Юрочка…
Теперь Света сидела за столом рядом с Варей и без конца что-то нашептывала ей на ухо, и та слушала с интересом, кивая в знак согласия. Иногда они наклонялись друг к дружке, почти касаясь лбами, тихо разговаривали и заговорщически смеялись.
Когда Юра начинал что-нибудь говорить Варе, Света тут же встревала в разговор, а через минуту она вновь отвлекала ее внимание, и тому ничего не оставалось делать, как заниматься будущим тестем, сидевшим с ним рядом.
Тон всему, как это всегда бывает у Окушек, задавала Елизавета Андреевна. Она умела хозяйничать за столом, и не просто умела, а любила эту свою роль, и когда она особенно ей удавалась, то испытывала истинное удовольствие, не лишенное известной доли чисто женского честолюбия. Но это было в то же время и естественным проявлением ее гостеприимного характера, и все у нее получалось всегда искренне, в меру, без признаков наигранности и высокомерия.
Ольга Владимировна не спускала с нее своих больших влюбленных глаз.
Никогда, пожалуй, за всю свою жизнь она не испытывала еще такого огромного личного счастья, как теперь. Это счастье исходило и от знакомства с этими хорошими людьми, и от того, что виновницей этой радости была ее милая Варенька, красивая, молодая и такая умная и образованная, и от того, что они сейчас здесь, в этом большом и древнем русском городе на Волге, а не в своей далекой Махтанге, затерянной среди безбрежной тайги, отстоящей за тысячи верст от больших городов и железных дорог.
Ольга Владимировна была счастлива и от гордого сознания, что это именно она, когда-то худенькая и пугливая детдомовская Олька, прошедшая всю войну связисткой, с лихвой хватившая и лишений трудных послевоенных лет, создала такую дружную, здоровую и благополучную семью. Может быть, впервые с такой откровенной силой она ощущала сейчас свою значимость и радость жизни, и этой радостью ей хотелось делиться теперь с каждым сидящим за столом, и она одаривала всех своей открытой и радостной улыбкой.
Евгений Степанович тоже был сегодня в ударе: шутил, смеялся, рассказал пару веселых анекдотов, и все хохотали. Он то и дело обращался с чем-нибудь то к Ольге Владимировне, то к Старкову, стараясь показать свое расположение к ним. Но это старание все же было каким-то неестественным, и он сам это чувствовал.
А все дело в том, что Окушко никак не мог избавиться от мысли, что сват его не просто напоминает собой кого-то, а вроде он даже видел именно этот крутой лоб, эти узко-хитроватые, широко расставленные глаза и эти редкие зубы. Он не был уверен сейчас, что все эти приметы принадлежали одному человеку. У него бывало и раньше, когда какое-то совершенно случайное лицо вдруг напоминало кого-то, и он подолгу мучился при каждой встрече в поисках разгадки, которая наступала всегда как-то неожиданно, и все становилось на свое место.
Часто оказывалось, что мучился он по-пустому. Сейчас тоже не было никакой конкретной зацепки, но колесико памяти крутилось бесшумно, и разгадка то приближалась, то снова отдалялась, но не исчезала совсем. Это был совершенно независимый от его желания процесс разгадывания, который утомлял его и каждый раз мешал ему спокойно и непринужденно смотреть на Старкова.
Самое неприятное для Евгения Степановича было то, что Старков тоже, видимо, заметил это его пристальное внимание. С первой же встречи Окушко почувствовал какую-то необычность взгляда своего нового знакомого, хотя вначале и не мог объяснить, что его смущало в этом взгляде. И только потом, достаточно приглядевшись, понял, в чем дело, и это удивило его. Глаза у Старкова жили какой-то своей совершенно самостоятельной, независимой от лица жизнью. Смеялся ли, слушал или говорил он, глаза его ни на миг не утрачивали своей особой роли: следить за собеседником, за всей окружающей обстановкой и тут же информировать обо всем его, Старкова.
Но сейчас, то ли после выпитого вина, то ли под влиянием душевной атмосферы, установившейся за столом, Старков вдруг как-то неожиданно и неузнаваемо преобразился: лицо его разрумянилось, исчезла диковатая настороженность во взгляде, он стал разговорчивым, повеселел, несколько раз громко и заразительно хохотал, слушая Юрия. И Окушко, глядя на свата, впервые усомнился в своем предположении, так как перед ним сидел сейчас совсем другой человек, который уже никого не напоминал ему собой и которого он, наверное, никогда не видел, и от этого сразу стало легче и спокойнее на душе.
После ужина отодвинули стол к стене, Света села за рояль и сыграла какие-то две очень сложные пьесы. Потом ее сменил Юра, и вместе с Варей и Светой они спели несколько веселых песен, и им подпевали почти все.
Обстановка становилась все более домашней, искренне-родственной, Юра сходил к себе в комнату и принес гитару. Подойдя к Василию Игнатьевичу, он попросил его что-нибудь спеть.
— Варя говорила, что вы очень хорошо поете. Спойте, пожалуйста!
— Что ты, Юра, какой из меня певец, — и Старков замахал руками, стал шумно отказываться. К отцу подошла Варя и, обняв его за плечи, улыбаясь, нагнулась к нему, что-то ласково пошептала на ухо, и он, покрутив смущенно головой, вздохнув, взял в руки гитару. После небольшой паузы привычно и ловко прошелся пальцами по струнам, проверяя настрой, и негромко запел.
Пел он и в самом деле хорошо. Голос был не очень сильный, но приятный, и пел он с чувством, аккомпанируя себе на гитаре.
Ему все хлопали, и он, польщенный вниманием, кивал каждому головой, улыбался, и лицо его еще больше посветлело.
— Папа, спой «Калинку», — попросила Варя и тут же что-то сказала Свете и Юре, и те поддержали ее просьбу. Старков развел было руками, но не стал отказываться и спел еще две песни.
Потом Окушку вызвала к телефону Москва. Через открытую дверь кабинета было слышно, как он говорил с каким-то генералом, называя его то по имени и отчеству, то по званию, приглашал его на свадьбу, над чем-то громко смеялся.
Когда он вернулся, Елизавета Андреевна спросила, приедут ли.
— Обещает. А что ему составляет: сорок минут лету.
Окушко рассказал, что говорил со своим бывшим командиром полка, а теперь генерал-полковником Крутовым. Елизавета Андреевна принесла три фотографии — они с Евгением Степановичем сняты со всеми Крутовыми, когда были позапрошлый год у них на свадьбе дочери, — и, показывая их поочередно Ольге Владимировне и Василию Игнатьевичу, расхваливала генерала, его жену и детей.