Пальцы его помимо воли барабанили по корпусу ноутбука. Смит чувствовал себя так, словно стоял на краю обрыва, собираясь прыгнуть. Но ведь он уже прыгнул. Вопрос только в том, полетит он или упадет? Смит глубоко вздохнул. Теперь уже поздно об этом беспокоиться. Вернуться героем или не вернуться совсем. Хоть не в Бахрейн!
В ванной он умылся, посмотрел на себя в зеркало и вспомнил детство, неровную бетонную площадку в «домах Баруха», где они играли в баскетбол. Он был самым маленьким в их дворовой команде, но уже тогда знал, что нужно делать, когда получишь мяч: пригнуться и двигаться к воротам. Как сейчас.
Вернувшись к ноутбуку, Смит прочитал приходившую на почтовый ящик рассылку Интерпола: несколько сообщений о незавершенных расследованиях в их отделе, ничего нового и определенного, ничего такого, что срочно требовало бы внимания. Он откинулся на спинку стула, закурил, сделал затяжку, которая обожгла ему горло, и потушил сигарету. В одном Перроне прав – он слишком много курит.
Хватит. Он закрыл ноутбук: нужно выйти на улицу, подышать свежим воздухом, посмотреть на мир.
На улицах вокруг отеля было людно. Смит двинулся по кривой и извилистой рю де Фобур Монмартр. Для человека, прожившего полжизни во Франции, Смит очень плохо знал Париж и чувствовал себя деревенщиной. Наверное, он чувствовал бы примерно то же самое, если бы вернулся сегодня в Нижний Ист-Сайд на Манхэттене, где вырос. Смит слышал, что район был заметно облагорожен: бутики, модные рестораны. Ничего такого он в детстве не видел. Он вспомнил свою мать, как она разогревала тарелку супа «Кэмпбелл» на тесной кухне и постоянно о чем-нибудь беспокоилась: о счетах, о сыне. Проваливай и исправься. Ее вечная мантра.
Смит миновал десяток дешевых гостиниц и еще больше закусочных, затем несколько магазинов одежды: над одним из них яркий неоновый клоун моргал красным носом. Не был ли он сам таким же клоуном, дураком, отказавшимся от спокойной работы? Проваливай и исправься. Это то, чем он занимался всю жизнь, но на сей раз отказался от надежного места ради фантазий о славе. Что бы подумала об этом его мать? Прошло уже десять лет со дня ее преждевременной смерти, поздно спрашивать, да может, это и к лучшему.
Мигающая вывеска ресторана «Шартье» напомнила ему, что он голоден. Смит прочитал меню и пошел мимо входа во двор, где официант со скучающим видом проводил его к столику. Смит неторопливо поел terrine de campagne[75] на ломтике поджаренного, а может, просто черствого хлеба, запивая его кислым белым вином и все время думая о своих делах: риске, ставках, возможных наградах за успех, унижении в случае неудачи. Когда он допивал кофе, официант уже стоял над ним, с нетерпением ожидая, когда будет оплачен счет и столик освободится для следующего клиента.
Потом Смит бродил по бульвару и с беспокойством думал о Перроне. Как он мог поверить бывшему алкоголику и хулигану? Парень, возможно, и вырос, но разве кто-нибудь когда-нибудь исправлялся до конца? Всю ли правду сказал ему Перроне, спрашивал себя Смит. Он не мог в это поверить. Естественно, он ведь и сам всей правды про себя не раскрыл.
66
Мне удалось поспать три или четыре часа, потом я летел из Парижа во Флоренцию. Теперь я сидел, дожидаясь Александру, в том кафе, куда мы заходили в самый первый раз выпить кофе, и репетировал то, что собирался ей сказать. Когда она вошла, щеки у нее были румяными от холода.
– Что у тебя с глазом? – с ходу спросила она.
– Ушибся нечаянно.
– Не слишком сильно? – Она как-то странно посмотрела на меня, потом чмокнула в щеку и расстегнула свое пальто. Кремовый свитер придавал ее коже оттенок слоновой кости. Я сказал, что она прекрасно выглядит. Аликс ответила, что я выгляжу ужасно.
– Я думала, ты пробудешь в Париже несколько дней.
– Так и есть, – подтвердил я. – То есть я так и собирался. Но моего друга вызвали по делам, так мне придется еще раз туда лететь.
– Вот как? Когда?
– Скоро. Но перед этим я хотел увидеть тебя, – я потянулся к ее руке.
– Что у тебя с пальцами?
– Да это все тот же дурацкий случай. Стыдно сказать, я споткнулся об решетку канализации на тротуаре.
– Серьезно?
– Клянусь, к спиртному не притрагивался.
– Мне бы такая причина и в голову не пришла. Как твой друг? Надеюсь, в лучшем состоянии, чем ты?
– Да, он… – у меня в памяти всплыло изуродованное лицо Этьена Шодрона, – в порядке.
Аликс спросила, учились ли мы вместе с другом в художественном училище, и я не смог вспомнить, что говорил ей раньше, кроме того, что он француз. Я боролся с желанием рассказать ей, что происходит на самом деле, сказать правду, которую она бы поняла, но я знал, что не могу этого сделать. Мы оба молчали, и солнечный свет, пробивавшийся сквозь жалюзи кафе, раскрасил нас в полоску, как заключенных.
– С тобой что-то неладно, – заметила Александра. – Я же вижу. Ты действительно не сильно поранился?
Я ответил, что все в норме, и чтобы как-то отложить то, что собирался сказать, спросил, чем она занималась.
Немного подумав, она сообщила, что дочитала книгу про чуму и начала читать «Декамерон» на итальянском. Я сказал, что это потрясающе:
– Мне казалось, ты плохо знаешь итальянский.
– Это я говорить толком не умею. А читаю немного лучше – к тому же учусь таким способом.
Она прикоснулась к моей руке и отметила, что впечатление такое, будто я кого-то сильно ударил кулаком.
– Ну, конечно, – подтвердил я с деланым смехом, потом набрал в грудь воздуха: пора было рассказать ей то, что я должен был сказать. – Слушай, я какое-то время буду занят и…
– Занят?
– В смысле, должен буду уехать.
– Так занят или должен уехать? – выражение ее лица сменилось с озабоченного на настороженное.
– И то, и другое, – ответил я; в этот момент официантка принесла нам кофе, и мы оба молчали, пока она не ушла. – Я хотел сообщить тебе это, чтобы ты не думала, что что-то не так, если я какое-то время не смогу выходить на связь.
– А в чем дело? Ты собираешься скрываться? Ты что, шпион какой-нибудь?
– Нет, конечно, и по-моему, это очевидно.
– Погоди… – Александра отстранилась, и ее рука выскользнула из моей. – Ты хочешь со мной расстаться? То есть это у нас совсем не…
«Как ты не понимаешь, я хочу тебя спасти!» – думал я, но вслух говорил совсем другое.
– Нет, ты все не так поняла… Просто я должен уехать в Париж на время… встретиться с другом… у нас с ним совместный проект…
Тогда она спросила, что это за проект, и когда я ответил, что еще рано об этом рассказывать, Александра ледяным тоном заявила, что я опять напускаю тумана. Пришлось наплести, что мы с другом планируем вместе открыть галерею, и я практически ощутил на языке вкус лжи, кислый с горечью. Мне отчаянно не хотелось расставаться с ней, единственным желанием было – прижать ее к себе.
– Когда и где это будет? – спросила она.
Я нагромоздил новую ложь, сказав, что у друга есть помещение на юге, так что там, вероятно, получится дешевле.
– Какое-то время я буду в разъездах. Поэтому…
– Ясно, – подытожила она. – Я все поняла.
Не поверила она мне. Да и кто бы поверил? Я сам слышал, как фальшиво звучит моя история.
– Я вернусь, когда-нибудь.
– Когда-нибудь?
Мне очень хотелось немедленно рассказать ей все, но знание могло обернуться для нее опасностью. Я видел, что она уходит в себя, отступает, отстраняется. Мне хотелось крикнуть: «Пойми, я люблю тебя!» Вместо этого я тихо сказал: «Я не хочу тебя потерять» – хотя имел в виду то же самое.
На ее лице отразилась целая гамма эмоций – негодование, печаль и еще что-то, чего я не смог истолковать.
– Чудесно, – произнесла она. – Мы с тобой едва знакомы. А то, что между нами случилось, всего лишь… случай.
– Я не жалею о случившемся.
– Нет, конечно, не жалеешь… особенно теперь, когда ты уезжаешь.
Аликс явно разозлилась, потом опять как-то странно посмотрела – какие-то непонятные мне чувства боролись в ее душе под маской безмятежности – потом она вздохнула, и в этом вздохе слышалось практически облегчение.
Облегчение? Оттого, что я исчезаю, бросаю ее?
– Очевидно, происходит что-то такое, о чем ты не хочешь говорить, – сказала она, поднимаясь и застегивая пальто. – Ну и ладно. Когда будешь готов – если будешь готов – позвони… или не звони.
Взяв ее за руку, я судорожно искал правильные слова.
– Я позвоню тебе… когда вернусь.
– В смысле, «когда-нибудь»?
Она выдернула руку, и я вновь увидел, как ее гнев быстро сменился принятием ситуации. Но почему? Какая из этих эмоций настоящая?
Еще мгновение она смотрела на меня, словно решая, сказать что-нибудь или нет, потом повернулась и, не проронив больше ни слова, направилась к выходу.
67
Александра снова наполнила бокал вином и сделала глоток. Вино горчило или вся та ложь, которую она произнесла, оставила неприятный привкус во рту? Она с ненавистью окинула взглядом свою «очаровательную» квартиру: ей опостылело все, связанное с пребыванием здесь. Но больше всего она возненавидела себя; ей было отвратительно все, что она наделала. Александра вылила вино в раковину.
Ей вспомнились слова Люка: «буду занят… в разъездах… открываю картинную галерею вдвоем с другом…» Она была почти уверена, что он лжет. Она всегда понимала, что ее бросают. И ведь она это заслужила, правда?
«Я не хочу тебя потерять».
Это тоже была ложь?
Выражение его лица, когда он это произносил, было искренним, в нем было чувство, боль и еще что-то непонятное. Но разве она могла ждать от него честности, если сама лгала ему во всем?
Нет, не во всем. Не в постели, когда слились их губы. То была не ложь. И это был не расчет – она такого не планировала. Александра представила Люка обнаженным: рядом с собой, на себе, под собой, вспомнила его руки на своем теле – и зажмурилась, пытаясь прогнать эти воспоминания. Может быть, секс – это все, что ему было нужно, и, получив его, он двинулся дальше.