– Эта история с картиной лишь недавно всплыла, – вставил я. – Поэтому мы проверяем все, что с ней связано.
Мадам Леблон была удивлена, но впервые за все время заинтересовалась.
– К сожалению, от коллекции моего дедушки уже давно ничего не осталось, – заметила она, – кроме одной шуточной картины.
– Какой именно?
– Пойдемте посмотрим.
По контрасту с ярко освещенной и современной гостиной, в кабинете было темно, переполненные книжные шкафы ломились от книг, обивка на креслах полопалась, обои отлипали от стен и понемногу скручивались обратно в рулон.
Но все это не имело значения. Единственное, что привлекло мое внимание – это картина.
– Забавно, не правда ли? – сказала мадам Леблон. – Шутка, как я ее называю.
Нам со Смитом не было забавно, мы завороженно смотрели на картину, висевшую на стене без рамы, просто на проволочке.
– Думаю, для копии это довольно неплохо, – продолжала она.
Я подошел ближе, изучая манеру письма художника – мягкое размытое сфумато. Инициалы я тоже разглядел, даже в перевернутом виде.
– Эта картина тоже принадлежала вашему дедушке? – невозмутимым тоном спросил Смит.
– Думаю, да. Она висела на этом месте всегда, сколько я себя помню. Здесь был кабинет дедушки, потом отца. Мне не хотелось ничего менять. Может быть, это сентиментально с моей стороны, но после смерти отца я решила оставить все как есть.
Она повернулась к нам.
– Но она же не может быть той картиной, которую вы ищете?
– Это она, – ответил Смит.
Мадам Леблон попросила объяснений, и он сказал, что таких подделок несколько, и Интерпол составляет их каталог, чтобы их не могли выдать за оригинал.
– Кто же поверит, что это подлинник, – недоверчиво спросила она, – если все знают, что оригинал хранится в Лувре?
– Бывают люди, которых легко одурачить, – уклонился от объяснений Смит.
– Господи, если бы я знала, что это возможно, я бы давно продала ее за миллион евро! – Мадам Леблон даже рассмеялась, потом посерьезнела. – Шучу, конечно. Это была единственная картина, оставшаяся во всем доме, когда я его унаследовала. Насколько я знаю, моя мать распродала всю дедушкину коллекцию после его смерти.
Не удержавшись, я спросил, как умер ее дед.
– От сердечного приступа, кажется, – ответила она, нахмурившись, – во время отдыха на юге Франции.
Смит, уже держа наготове мобильник, попросил разрешения сфотографировать картину. Сделав несколько снимков общим планом и вблизи, он попросил разрешения на время снять картину со стены.
– Боже мой! – воскликнула мадам Леблон, увидев искусно воспроизведенные пятна и печать Лувра на обороте картины. – Я никогда не смотрела на эту сторону. Как интересно!
Смит ничего не сказал, продолжая щелкать камерой мобильника. Пока он фотографировал, я задал еще один вопрос.
– Вы говорите, что ваш дедушка умер на юге Франции. Вы случайно не знаете, в каком именно городе?
– Это какой-то маленький городок в департаменте Воклюз, – ответила мадам Леблон. – Кажется, Лакост.
Лакост.
Средневековый город, описанный в дневнике Винченцо, всплыл в моем сознании, вместе с множеством вопросов. Нашел ли он Вальфьерно и Шодрона? Получил ли свою долю? Увидел ли вновь своего сына?
73
Сидя на скамейке в скверике, он иногда ворочается и пощипывает себя за простреленный бок, чтобы вновь ощутить боль, вспомнить, что он жив и ему предстоит еще работа. Начинается дождь, он чувствует холод и отвращение. Недавно он позвонил посреднику и передал, что те двое зашли в дом с серебряным куполом. Ему велели подождать и выяснить, кто там живет.
Он смотрит на часы: они вошли полчаса назад.
С Американцем теперь ходит тот, высокий и явно крепкий, с которым он дрался. Надо будет с ним поквитаться. Проигрывать неприятно, такое с ним редко случается. Там, откуда он родом, проиграть бой, вообще проиграть – невыносимо, даже наказуемо.
В сознании всплывает образ: брат падает, из него брызжет кровь и впитывается в землю. Андрей, высокий, светловолосый, ему девятнадцать, он на год старше, его лучший друг, его герой. Они поклялись никогда не расставаться, и они сдержали слово, даже когда Андрей умер у него на руках. Вокруг гибли и другие солдаты… да какие там солдаты, мальчишки необстрелянные.
С того ли момента – когда погиб брат – ему стало все равно? Или после того, как он видел множество мертвых детей, убитых кассетными бомбами, выпущенными то ли «сепаратистами», то ли «нашими»? Кто знает? Он зажмуривается и думает, что потеря брата сделала его бесчувственным. Хотя на самом деле одно чувство у него осталось – это желание умереть.
Входная дверь открывается, и видение прошлого рассеивается, расплывается, как кадр старой пленки, застрявшей в проекторе.
Те двое спускаются по ступенькам. Он сдвигает шляпу на лицо, но они так увлечены разговором, что проходят совсем близко, даже не взглянув на него. Он слышит, как Американец произносит «Лакост». Он понятия не имеет, что это, но решает выяснить.
Когда они доходят до конца квартала, он достает свой мобильник, следит, как красная точка сворачивает за угол, встает, потягивается и зевает. Он так устал от всей этой слежки и сидения в засаде, его выдержка и самообладание иссякли, ему уже сорок один год, а может, сорок два – фальшивые документы приходилось менять так часто, что он уже не помнит свой возраст. Что ему нужно, так это поразмяться. Позабавиться. Он подходит к входной двери дома с серебряным куполом и берется за дверной молоток.
74
– Из Лувра позвонили, – сообщил Смит, вернувшись в номер после очередного перекура.
– Быстро они. Ты же только отослал фотографии, сделанные у мадам Леблон?
– А ты бы не позвонил человеку, приславшему тебе фотографии еще одной «Моны Лизы», будь ты куратором в Лувре? – Смит помолчал. – Они позволят мне осмотреть настоящую картину, учитывая полномочия Интерпола, но есть одна загвоздка… Я должен идти один.
– Что? Я-то думал, мы заодно. Один за всех, и все за одного! Ты называл меня своим помощником… Значит, ты «слил» меня, Смит?
– Нет. Просто они требуют документы, а у тебя их нет.
– А у тебя, значит, есть? Надолго ли? – Я понимал, что бью ниже пояса, но слишком уж обидно мне стало. Мне хотелось быть там, принять участие в открытии, каким бы оно ни было. Ведь я это заслужил.
– Таково их условие, нравится тебе это или…
– Условие, которое ты принял.
– Послушай, мне и так пришлось на них давить. Я пригрозил опубликовать то, что у нас есть, если они не дадут мне посмотреть на картину, но это все, что мне удалось добиться. К тому же, я не могу выполнить свою угрозу. Сегодня вечером, после закрытия, я иду в Лувр на частный просмотр с директором. Таков договор, и он окончательный.
Вот чем все в итоге закончилось; вот награда за все, чем я рисковал – я оказался за бортом. Я долго молча смотрел на него, потом опустился на стул.
– Я ведь говорил тебе, что мне кое-что нужно, что я, может быть, напишу об этом, и ты согласился.
– Может, и напишешь, если ты так этого хочешь.
– Это не вопрос желания. От этого зависит моя работа. – Я смотрел в окно на клонившееся к закату солнце, и возбуждение вместе с разочарованием выходили из меня, как воздух из пробитой шины. Столько напряжения, надежд и потерь… все напрасно? Если я не смогу написать об этом открытии, что мне вообще теперь делать?
– Слушай, я обещаю рассказать тебе все, что удастся найти. Мы хорошо поработали, дружище, и дело еще не закончено.
– Для меня закончено.
– Это неправда. Перестань ныть, Перроне, это некрасиво.
– Вот как, ты собираешься давать мне уроки красоты? Сейчас ты посоветуешь мне взять себя в руки и быть мужчиной.
– Не-а, я знаю, что это бесполезно. – Смит улыбнулся, но я не ответил на улыбку. – Как бы то ни было, надо прошерстить тот список коллекционеров, который я тебе дал.
– Почему ты думаешь, что я еще буду тебе помогать?
– Потому что ты очень хочешь знать правду, так же, как и я.
75
Он стоит напротив гостиницы, глядя на ее потертый кирпичный фасад и дрожа от холода. В Париже еще холодней, чем во Флоренции. Он обещает себе отпуск, где-нибудь в теплых краях, на Карибском море, а еще лучше, на Майами-Бич. Он был там год назад, и ему понравилось: пастельные тона гостиниц, океанские волны, кубинская кухня. Хотя насладиться всем этим было некогда, сработать нужно быстро: день на то, чтобы найти объект, на второй день устранить его, на третий – уехать. На сей раз, он снимет номер в одном из этих отелей персикового цвета, закажет обслуживание в номер и проститутку. Он представляет себе, как лежит под солнцем Флориды, и его бледная кожа постепенно розовеет… его мечты прерывает виброзвонок сотового телефона. Он держит его на удалении от уха – противный гнусавый голос посредника и так слышно.
– Мы получили вашу посылку.
– Хорошо, – отвечает он, припоминая, как снял картину со стены и спрятал ее под куртку, вспомнил дорогой парфюм той богачки, и как он требовал от нее рассказать, что нужно было тем двоим. Она призналась, что они приходили насчет картины, шуточной подделки, и что они сфотографировали картину, и что это были агенты Интерпола. Последнее стало для него сюрпризом, хотя он не очень-то в это поверил. Второй – еще может быть, но Американец-то нет.
– Босс будет доволен, – произнес посредник.
– А как вам?
– Мне? Я даже не открывал пакет. Переслал – и все.
Он знал, что посредник лжет. Несомненно, он вскрывал пакет и видел картину. В этом бизнесе каждый лжец и мошенник, а знание – это сила.
– Вы следите за ними?
– Да. – В его ушах еще звучали стоны богачки: он затягивал на ее шее жемчужное ожерелье, пока она не угомонилась. Оплошал, увлекся. С другой стороны, он ведь всегда подстраховывается, никогда не оставляет свидетелей, которые могли бы его опознать. Посреднику он ничего об этом не рассказал – с какой стати? Он добыл для них нужную информацию, плюс картину, бонусом, бесплатно. Какое им дело, что он немного позабавился, если результат на выходе тот же? Пусть спасибо скажут.