Я помнил.
– Обещай мне, что ты откажешься от этой затеи!
И я обещал.
86
В ту ночь я долго не мог заснуть. А когда все-таки уснул, мне снились кошмары: Смит умирал на парижской улице, модные часы Джонатана Тейвела таяли как на картине Дали, «Мона Лиза» парила в воздухе вверх ногами. Утром мне пришлось напомнить себе, что Смит выжил, и мне стало стыдно, что я тогда «сорвался» и запил по случаю его мнимой смерти. Мне хотелось позвонить Кабеналь и наорать на нее, но я понимал, что это ничего не даст, кроме проблем – тут Смит был прав. Вспомнил я и Тейвела, его лающий смех Росомахи и угрозы. Смит был прав и в этом: связываться с этими людьми было опасно, и мне следовало остановиться. Забудь эти глупости и сосредоточься на себе, своей жизни и карьере, подумай, что ты скажешь квалификационной комиссии, и займись творчеством.
Я открыл ноутбук, нашел список коллекционеров, составленный Смитом, и удалил его. Затем скомкал уже распечатанный список и выбросил его в мусорное ведро.
После этого я разобрал свой «алтарь» и опустошил картотеку: карты Лувра с маршрутом Перуджи, моя переписка, статьи о краже «Моны Лизы», которые я собирал более двадцати лет – все пошло в мусорное ведро. Единственное, что я оставил – это фотография прадеда, хотя с тех пор, как я сбрил усы и постригся, я стал гораздо меньше на него похож.
Было даже приятно выбросить все это из головы – не просто начать новый день, а в каком-то отношении начать жизнь сначала.
Затем я развернул картины, которые оставил незаконченными несколько недель назад, прислонил их к стене и разложил кисти и тюбики с краской. Обстоятельно, как в годы учебы, я разложил краски вокруг палитры в установившемся порядке: земляные тона рядом с желтыми, далее оттенки красного, потом фиолетовые и синие, а по краям – большие тюбики черного и белого. Приятно было хоть что-то упорядочивать, после того как большая часть моей жизни вышла из-под контроля.
После этого я осмотрел незаконченные картины.
Сильные и красочные, полные надежд и внутренней логики, которая помогает им подняться над обычными абстракциями, – так писала «Нью-Йорк таймс» четыре года назад, во время моей последней выставки. Так что же стало со всеми этими надеждами?
Я посмотрел на маленькую картину, стоявшую на подоконнике, натюрморт Перуджи: фрукты, выложенные на красную ткань и обведенные темно-сине-черным.
Через несколько минут я уже забивал гвозди в стену и вешал новый чистый холст – я никогда не пользовался мольбертом – затем выдавил краску на палитру и разлил по банкам растворители.
Несколько часов я увлеченно работал, потом остановился и отступил назад, чтобы лучше оценить результат.
Основой для картины послужил вид, открывавшийся из окна моей студии, она была написана жирными мазками и являла собой смесь абстракции и городского пейзажа – он проступал при внимательном рассмотрении. Уродливая и красивая, непохожая ни на одну из моих прежних работ, с таким толстым слоем краски, что на его высыхание требовалось несколько недель, края форм были прочерчены в краске обратной стороной кисти или обведены чернильно-сине-черным контуром.
Я долго смотрел на холст, оценивая его, словно чужую работу. Возможно, это была самая честная и убедительная картина, которую я когда-либо создавал – образ, рожденный исключительно чувствами, впечатлениями данного момента, «здесь и сейчас». Впервые за много лет мне захотелось немедленно продолжить работу, и я прикрепил к стене новый чистый холст. На этот раз я писал сразу краской, позволяя кисти делать то, что она хотела – сама направляла мою руку.
Прошел час; картина была еще сырой и не полностью прописанной, но бурлила жизнью: обнаженная натура без лица. Несколько раз я пытался нарисовать лицо – и каждый раз стирал его тряпкой, оставляя пятно размазанной краски над грудью и шеей. Хотя я точно знал, чей образ пытался уловить – той женщины, которую я не смог удержать в реальной жизни. Женщина, которую я бросил – или она бросила меня?
Сунув кисти в уайт-спирит, я переоделся и стер краску с рук – и все это время думал об Аликс.
Через минуту я уже разговаривал по мобильному телефону. Спенс. Далтон. Брирли. Я обзвонил все элитные частные школы Манхэттена. Никто из них никогда не слышал об Александре Грин.
Я оглянулся на незаконченную обнаженную натуру и понял, что Аликс где-то недалеко, в этом городе. Я это чувствовал.
87
Он оглядывает улицу в обе стороны; бесцветные глаза обшаривают новые и старые здания, какую-то металлическую конструкцию под непонятным названием Новый музей, кишащий пешеходами тротуар. Он ищет взглядом тех, кто никуда не идет: фокусируется сначала на молодом человеке, уткнувшемся в мобильный телефон, затем на неряшливо одетом мужчине на углу – действительно бездомный или притворяется? Обычно ему удается распознать профессионала, но здесь, на Манхэттене, на странной разношерстной улице под названием Бауэри, это сложнее – людей тут много, и они очень разные: изысканно одетые и оборванцы, американцы, азиаты, европейцы… Одни в мехах, другие в такой рванине, что наверняка мерзнут – сырой холодный ветер с двух больших рек продувает весь город насквозь.
Он проверяет свое устройство для слежки: красная точка не движется, Американец дома, в каких-то пяти этажах над ним. В памяти всплывают эпизоды их пребывания во Флоренции и Париже, и он размышляет об их странной взаимосвязи. Он понимает, что Американец как-то связан с тем человеком, которого он сам ищет, человеком, который пытался его убить. Он подозревает, что этот человек тоже хочет смерти Американца, и, скорее всего, следит за ним. Он просматривает звонки и сообщения Американца – вряд ли это что-то даст, но проверить нужно. Портативное устройство подает звуковой сигнал: это значит, что Американец начал двигаться. Через несколько минут русский поднимает глаза, и – конечно, вот же он, выходит из здания. Русский отворачивается, не сводя глаз с движущейся по экрану мобильника красной точки, затем осторожно оглядывается через плечо и видит, как Американец исчезает в метро.
Меньше чем за минуту он вскрывает цифровой замок входной двери и поднимается по старой металлической лестнице на пятый этаж.
Входную дверь студии Американца оказывается так же легко открыть.
Он заходит, осматривает неровные деревянные полы и металлический потолок, скудную мебель, большую стену с полками, забитыми книгами. На низком деревянном журнальном столике – еще книги, одна прямо сверху, она про художника Караваджо, картину которого он видел в музее Флоренции, и она ему понравилась. Он быстро пролистывает книгу, останавливается на цветной репродукции головы Медузы во всю страницу и вырывает ее. Сворачивает листок в плотную трубочку и засовывает в нагрудный карман. Он идет по коридору в следующую, более просторную комнату с холстами на стенах, брызгами краски на полу и тяжелым запахом масла и скипидара в воздухе. Он подходит к картине и дотрагивается до нее. На кончиках пальцев остается краска, на поверхности картины – небольшие вмятины. Он берет кисточку и смазывает ею отпечатки пальцев.
Потом он вытирает рукоять кисти тряпкой, той же тряпкой вытирает пальцы, выворачивает ее наизнанку и засовывает в задний карман. Он останавливается на мгновение, чтобы полюбоваться картиной обнаженной женщины без лица. Он с трудом подавляет в себе желание оставить Американцу записку: «Эта мне нравится – закончи ее!»
На длинном деревянном рабочем столе стоит ноутбук, рядом с ним стопка счетов, чековая книжка, несколько заметок, которые ему не удается прочитать, потому что почерк Американца – неразборчивые каракули. Рядом со столом – маленькая корзина для мусора, она переполнена. Наклонившись, он вытаскивает оттуда небрежно скомканный листок бумаги с эмблемой в виде синего шара – она-то его и привлекла – и расправляет его на столе. Теперь он ясно видит, что это логотип Интерпола и список напечатанных имен. Он вспоминает богачку из дома с куполом и ее слова, что эти люди из Интерпола. Может ли Американец работать на Интерпол, или эта бумага принадлежала другому человеку – тому, с которым покончено?
В любом случае, имена в списке Интерпола – это то, что нужно проверить. Он засовывает бумагу в карман, рядом со свернутой картиной Караваджо. Затем он берет аккуратную стопку счетов, конвертов и чековую книжку и перекладывает их с одной стороны стола на другую. Ведь если жертва не подозревает, что ее преследуют, это как-то даже неинтересно.
88
Я начал с Далтона. Сочинил еще одну легенду – на сей раз, будто я пишу статью о лучших частных школах Нью-Йорка. Директриса изъявила готовность ответить на мои вопросы. Я тоже был готов к разговору: узнал заранее имена некоторых прославившихся выпускников их заведения: Клэр Дэйнс, Андерсона Купера, Чеви Чейза. Среди прочих упомянул я и Александру Грин, добавив: «Она стала известным искусствоведом». Но директриса никогда о ней не слышала. Я показал ей фотографию Аликс на мобильном телефоне, которую я сделал, когда она спала в номере гостиницы. Снимок я, конечно, обрезал, чтобы было видно только голову. Директриса сказала, что не знает ее. Я попросил ее посмотреть еще раз. Она ответила, что абсолютно уверена, и я ей поверил. Ни в ее лице, ни в голосе не было и тени колебания.
То же самое было и в Спенсе.
Я уже готов был сдаться, когда добрался до Брирли, одной из лучших школ Манхэттена, для девочек из высшего общества.
– Она училась у вас около десяти лет назад, – сказал я тамошней директрисе, являвшей собой типаж женщины-администратора с солидной фигурой и тугим пучком волос на макушке.
Она ответила, что занимает эту должность почти тридцать лет и не помнит ни одной студентки по имени Александра Грин, – «а у меня отличная память, и я помню всех моих девочек, хотя и не чувствую себя вправе разглашать подобную информацию».
Я показал ей фотографию с мобильного телефона.
– А, – произнесла она, потом сразу, – нет. Понятия не имею, кто это.