По Интеркому директор велел принести ему ключ от сейфа в депозитарии (второй ключ по инструкции находился у хозяина), после чего подчеркнуто вежливо спросил:
– В какой валюте и в каких купюрах желаете получить наличность?
– В долларах и купюрах максимального достоинства, пожалуйста. Если долларов недостаточно, то в евро.
– Речь идет о крупной сумме, я не уверен, что найдется необходимое количество крупных купюр, ведь вы не просили об этом заранее, – в интонации директора прозвучала едва уловимая ехидная нотка, служившая намеком на необычайность ситуации.
Не поднимая глаз, Альвенслебен пожал плечами.
– Но я уверяю вас, что мои работники сделают все возможное.
Вызванная директором служащая оказалась эффектной молодой дамой, за которой тянулся шлейф тонких духов. Ее облик излучал солидность и благополучие – классический банковский персонаж. Выслушав распоряжение сделать расчет и подготовить наличность, она удалилась так же элегантно, как и вошла.
– Пока приготовят необходимую сумму, вы можете пройти к своему сейфу. Я немедленно вызову сопровождающего.
Он нажал какую-то кнопку под столом, и в кабинет вошел здоровенный парень в униформе. Выражение его лица несло печать абсолютного равнодушия ко всему, что находится за пределами служебного регламента.
Втроем мы вышли из кабинета директора и спустились в подвал. Открыв мощную решетку, охранник, не произнесший до сих пор ни слова, встал у входа с выражением крайней почтительности на лице. За первой решеткой, отделявшей хранилище от коридора, оказалась вторая, которую клиент открывает сам, без посторонней помощи. Мы вошли и осмотрелись. Перед нами с левой невидимой из коридора стороны предстали несколько сейфов-кабинок. Одинаковые дверцы вызывали ассоциации с вокзальными камерами хранения, с той, правда, существенной разницей, что выглядели они более солидно и даже красиво.
Я ощутил легкое волнение: меня продолжало беспокоить тревожное ощущение возможного подвоха – уж больно легко все пока шло. Альвенслебен проверил номер сейфа, выбитый на дверце, сравнил его с номером на ключе и после секундного раздумья вставил ключ.
– Стоп, – тихо произнес я приказным тоном, – второй ключ я вставлю сам и я же открою.
Альвенслебен, не сопротивляясь, молча отошел в сторону.
Тяжелая дверца сейфа открывалась медленно и тягуче. Первое, что бросилось мне в глаза, – пистолет. Я схватил оружие первым.
– Еще один подобный фокус, и тебе уже ничего не поможет! – После короткой паузы я продолжил: – Ты, видимо, забываешь, что деньги, в которых я заинтересован, не мои, а вот жизнь, одна-единственная – моя.
Альвенслебен подчеркнуто медленно поднял воспаленные веки и с достоинством ответил:
– Да будет вам известно, молодой человек, что таковы правила хранения ценностей в этом банке. Вместе с содержимым должно лежать оружие, желательно пистолет, но можно и баллон со слезоточивым газом. На всякий случай, – с усмешкой добавил он.
Проявив учтивость и дабы не смущать меня, старик сделал вид, что занят поисками носового платка, что, конечно, не ускользнуло от моего внимания. Я сконфузился. Что-то было в этом Альвенслебене такое, чего я никак не мог понять. Ну, выдержку еще можно понять, это закладывается воспитанием и жизненным опытом. Но откуда подчеркнутая доброжелательность по отношению ко мне, врагу? Непонятно…
Я вынул из сейфа сафьяновую коробку с инкрустацией в восточном стиле. Внутри нее отдельными стопками лежали старинные золотые и серебряные монеты, примерно около сотни. В красных бархатных мешочках поблескивали драгоценные камни, необычные, красного и зеленого цветов. Ничего подобного я раньше не встречал (даже принимая в расчет недавний парижский магазин), и не мог даже оценить увиденное. Еще в одном мешочке лежали бриллианты, очень крупные, неимоверной прозрачности, их было много, не менее сотни. Похоже, тянет на целое состояние.
Я попытался представить себе приблизительную цену сверкающего богатства, но тут же понял, что занятие это безнадежное. Еще в одном мешочке лежали ключи.
Забрав содержимое и закрыв сейф, мы вернулись наверх. Альвенслебен поблагодарил директора за оперативность и доброжелательное отношение.
– Всегда к вашим услугам, – повесив на лицо формальную улыбку, произнес директор. – На вашем счете было около полутора миллионов долларов. Бо́льшая часть суммы в тысячных купюрах, однако, как и следовало ожидать, не все.
– Позвольте откланяться, господин директор.
– Простите за любопытство, но в подобной ситуации я обязан спросить, не понадобится ли вам охрана для сопровождения?
– Благодарю вас, мы располагаем всем необходимым.
Альвенслебен оставался непроницаемо серьезным. Он оплатил аренду депозитария на четыре года вперед, и мы вышли.
Я сидел на заднем сиденье машины, прислонившись левым плечом к старику, и время от времени поглядывал на саквояж. Начало выполнения хлопотливого задания прошло вполне успешно. В большой сумке лежали деньги и ценности, так что Рафи может быть доволен. Если и в дальнейшем Альвенслебен проявит свойственное немцам уважение к победителям и не подстроит какую-нибудь ловушку, то переезды из одного конца света в другой окажутся не такими уж и сложными. А потом, надеюсь, я заслужу отдых и смогу вернуться к Марине.
Но пока об отпуске думать было рановато. Альвенслебен упорно отказывался говорить, кому переводил деньги. И что самое обидное: я, Леонид Гардин, один из лучших оперативников Моссада, испытывал к старику необъяснимую симпатию и доверие, хотя понимал, что делать этого нельзя. Но хитрый немец каким-то образом начинал управлять мною, а не я им. Это раздражало.
За годы службы я изучил множество методов психологического воздействия на другого человека. Меня, например, научили отличать профессиональную жестикуляцию от естественной. Мне было известно, что только 7% из всего сказанного нами влияет на реакцию партнера, на 30% имеет значение голос, его интонация, звук, а все остальное, то есть 60 – 63% – жесты, мимика, взгляд. Иными словами, решения противоположной стороны во многом зависят от нашей жестикуляции и мимики.
Освоил я также основы физиогномики, научился по внешности определять, кто стоит передо мною. Черты лица Альвенслебена выдавали чувствительную, но отважную и властную натуре, а слегка опущенные верхние веки отмечали зрелость личности. О том же говорил и чуть квадратный подбородок. Говорил Альвенслебен негромко, спокойно и жестко – явный показатель непреклонности убеждений.
Я понимал, что он плетет вокруг меня непонятную пока интригу, и тем не менее чуть не сознательно попадал под его власть. Воздействие было слишком явным, заметным – значит, меня учили правильно, и тем не менее я испытывал к Альвенслебену нечто вроде жалости, точнее, сочувствия. Понятно, что остаток дней этот старый человек проведет в каком-нибудь каземате, и близких своих никогда не увидит. Никто не допустит, чтобы к оставшимся в живых наследникам нацизма, сотрудничающим с террористами, поступила информация об истинном пути неожиданно исчезнувших денег.
Но жалость или сочувствие в данном случае неуместны. Оставшиеся на свободе «друзья» должны быть уверены, что казначей Альвенслебен присвоил капиталы себе. Тогда они начнут его искать и вот тут-то обязательно высветятся. Что это бывшие нацисты, я не сомневался. Аль-Каидой или какой-то другой исламистской организацией здесь и не пахло. Но я чувствовал серьезный дискомфорт. К счастью, дела в Европе должны закончиться через неделю, а это означало, что окончание операции не за горами.
Но у судьбы свои планы. Через четверть часа после выезда из банка старик вдруг захрипел, в уголках рта появилась пена, лицо побледнело и покрылось испариной, он закашлялся, вынул из кармана платок и прикрыл им рот. Его стошнило.
– Таблетки, мои таблетки, – промолвил он едва слышно.
Ожидая подвоха, я насторожился, но, увидев его резко побледневшее лицо, испугался не на шутку. Альвенслебен держался за левую сторону груди, дышал с трудом, часто и поверхностно. Похоже на сердечный приступ… Я быстро вынул из его кармана коробочку нитроглицерина и положил таблетку ему под язык. Через несколько секунд Альвенслебен перестал хрипеть и открыл глаза, но я понял, что длительные поездки на ближайшее время отменяются.
– Гони в больницу, – резко приказал я шоферу, поддерживая обессилевшего старика.
Через несколько минут мы уже были в госпитале, где Альвенслебена переложили на носилки, прикрепив к телу датчики ЭКГ. В палату меня не пустили. Приблизительно через час ко мне вышел врач и сообщил, что господин Райхе перенес сердечный приступ, но после реанимационных процедур он уже в сознании, чувствует себя лучше и хочет видеть племянника. Ближайшие несколько дней он должен провести в больнице, так как самые серьезные осложнения случаются именно в эти дни.
– Мой долг, – продолжал врач, – объяснить вам, что в первые сорок восемь часов после приступа часто возникают нарушения ритма сердца, способные привести к внезапной смерти. Для вашего дяди уже приготовлено место в палате интенсивной терапии.
Так хорошо начавшаяся операция чуть было не закончилась. Если с Альвенслебеном что-то случится, объяснять это будет некому. Рафи всегда говорил, что объяснения нужны прокурорам и психиатрам, а его интересует результат. И американские коллеги наверняка думают так же. Всем нужен результат, а я, Леонид Гардин, послан его добыть.
Я пошел в палату. Альвенслебен лежал на сложно устроенной, с раздвигающимися в разные стороны частями, кровати. В вене правой руки – капельница, к левой прикреплен какой-то провод. Вокруг масса аппаратов. Но сам Альвенслебен выглядел вполне сносно.
– Ну, молодой человек, неожиданные осложнения?
Я выругался про себя, пожалев, что так втупую давил на этого старого человека. А он, словно собравшись с духом, произнес тихо:
– Я такого не планировал, так получилось.
– Знаю, – ответил я спокойно, хотя внутри все кипело. – Продолжим, когда поправитесь.