Птолемей вплотную приблизился к большому столу возле царя и, чтобы отвлечь царственного брата от советов Мазея, взял со стола чудесную чашу Геракла, подарок царицы Карии Ады, осмотрел её или сделал вид, что осматривает.
– Настоящая чаша Геракла, – одобрил Птолемей. И обратился к виночерпию: – Сколько же вина в неё войдёт, Иол?
Александр воспользовался поводом, отмахнулся от Мазея и протянул руку за чашей, как если бы прежде не оценил её должным образом. Оглядев прекрасную чеканку, дал знать Иолу, чтобы тот наполнил подарок царицы из кратера с лучшим вином. Когда вливаемое черпаком вино наполнило чашу до краёв, он поднял её обеими руками, отпил глоток.
– За здоровье Ады и моей матери, – провозгласил он во всеуслышанье.
Подозрительно глянув на Птолемея, Мазей быстро подхватил смену царского настроения.
– Позволь великий царь царей и мне тоже отпить из этой чаши Геракла за здоровье твоей матери Олимпии, благословенной царицы Македонии.
Александр не возражал, и Мазей принял чашу, как святыню, пал ниц перед жертвенником Зевсу, затем отпил глоток и по местному обычаю верным слугой поцеловал царя в правую щеку. После чего, будто невзначай следуя правилам при дворе владык Персидской державы, передал её брату погибшего Дария Эксатру. Повторив за Мазеем тот же самый ритуал персидского двора, Эксатр колебался лишь мгновение, кому следующему отдать чашу Геракла, и протянул её Антигену Одноглазому. Александр пристально следил за поведением Антигена. Безмолвное напряжение ожидания того, как же поступит Антиген, буквально нависло над военачальниками, македонянами и эллинами. Антиген помедлил, однако решился и неловко повторил весь необычный для него ритуал от начала и до конца. Подобно персидским вельможам он пал ниц перед жертвенником, но когда встал и хотел поцеловать царя в щеку, Александр живо схватил его за голову и одобрил такой поступок громким поцелуем в губы. Тут же Гагнон последовал примеру Антигена Одноглазого, а Деметрий, пробравшись к царю прежде других, буквально выхватил чашу у потянувшегося к ней Аристона. Мёртвое безмолвие в зале тревожило лишь потрескивание огня в нишах и на факелах. Внезапно раздалась трель соловья, но птица словно испугалась собственных звуков, накоротке сорвала неуместное пение.
Поцеловав щеку царя, Деметрий с наглой ухмылкой стал выбирать, кому отдать чашу, и выместил неприязнь к Каллисфену, протянув её именно ему, – он и не скрывал, что делает это намеренно. Философ поневоле был вынужден принимать нелёгкое решение. Слыша негодующие перешёптывания молодёжи, Каллисфен, её кумир, не опустился перед жертвенником и, медленно сделав глоток, шагнул с чашей к царю. Деметрий не выдержал, с возмущением крикнул Александру:
– Не позволяй ему целовать себя!
Александр и сам уклонился от поцелуя философа, оттолкнул его в грудь.
– Что ж, одним поцелуем в моей жизни будет меньше, – громко заметил Каллисфен с завидным спокойствием.
Царь вспыхнул от гнева и, раздельно произнося слоги, с угрозой продекламировал из стихотворения поэта:
– «Противен мне мудрец, что для себя не мудр!»
Однако Каллисфен с гордо поднятой головой прошёл в другую часть зала, где расположились самые молодые греки, юноши и гетеры. Там ему охотно уступили место, наперебой одобрили смелый поступок.
Мазей, чтобы слышали остальные, громко сказал для Александра:
– Философ расхаживает так гордо, будто уничтожил тиранию.
Ответствуя, Александр сумрачно заметил:
– Хуже не это. А то, что зелёные юнцы видят в нём героя.
– Они им восхищаются, как единственным свободным человеком среди стольких тысяч добровольных слуг, – подтвердил Анаксарх с дразнящей царя насмешкой.
Непонятно было, осуждает он своего собрата философа или завидует ему. Но следовать его примеру не стал и, как бы не совсем серьёзно, продолжил вызывающе прерванный Каллисфеном ритуал, который затем был подхвачен и другими придворными и военачальниками.
Последним отпил из чаши Геракла Клит. Он поставил её в ногах Александра, вытер губы ладонью, однако подобно Каллисфену не пал лиц перед жертвенником Зевса и за поцелуем к Александру не наклонился. Александр нахмурился, отвёл взгляд от Клита на Аристона, а тот кивнул туда, где сидел Каллисфен.
– Гермолай спросил его: как стать знаменитым? А наш мудрец, – произнёс с грубой издевкой похожий на ощетинившегося вепря Аристон, – а наш мудрец ему ответил: "Для этого надо убить самого знаменитого". Как ты думаешь, Александр, кого он имел в виду?
– Поспешили тогда казнить юнцов-заговорщиков, – поддержал Аристона Деметрий. – Они бы его точно выдали, и он бы сейчас не досаждал нам в этом дворце царей.
– Юнцы-заговорщики, как ты заметил, были лучшими из нас, – пьяным взором оглядев македонян и греков и не желая замечать персов, с вызовом проговорил Клит. – Они хотели остаться свободомыслящими македонянами, а не становиться рабами-персами.
– Остановись, Клит, – сумрачно предупредил Александр.
Антиген Одноглазый заплакал.
– Мы слишком быстро совершили невозможное, – произнёс он сквозь слёзы.
Ночь выдалась тёплой, звёздной. Костёр на пустынном берегу отражался в зеркальной речной глади. Тридцатилетний Александр задумчиво ломал о колено сухие ветки, подбрасывал их в танцующее пламя. Седовласый и худощавый старик философ с ясными моложавыми глазами на морщинистом лице сидел у костра напротив, отогревал у огня заскорузлые ладони. В нём ощущалось то спокойствие, какое даёт только уединённая жизнь, однако грубый хитон не нём был по-городскому опрятен. Вдали за рекой вспыхнул и весело замигал ещё один костёр. От него отделился человек с горящей головёшкой и медленно приблизился к реке.
– Всеми людьми управляет бог, – продолжая разговор, неторопливо произнёс старик, – ибо руководящее начало в каждом человеке имеет божественное происхождение.
– Бог – это общий отец для всех людей, – тихо согласился Александр, – и он приближает к себе лучших из них.
– Александр-р-р, – донёсся до них ослабленный расстоянием выкрик с того места, где застыл светляк головёшки.
Но ни Александр, ни философ не обращали на крик внимания, поглощённые размышлениями о смысле человеческой жизни...
Царь зевнул, со скукой оглядел блестящий и полный гостей зал.
Мазей шепнул сидящему рядом круглолицему персу, и тот встал, отошёл к дальним дверям в третий зал и трижды громко хлопнул в ладоши. В приоткрытых дверях появились флейтисты и барабанщик, они заиграли шумно, с большим задором. Следом за ними из царящей за дверями полутьмы, вроде стайки бабочек, выпорхнули легконогие девушки в полупрозрачных хитонах из голубого шёлка на почти обнажённых телах. Гибкие и стройные персиянки закружились, извиваясь и изгибаясь в такт пронзительной музыки, затем образовали посреди зала хоровод. Среди них выделялась редкая красавица, и она кружилась в танце, стараясь привлечь, задержать на себе взор Александра, но делала вид, что не замечает его среди прочих мужчин.
– Изумительно похожа на Роксану, какой он увидел её в первый раз, – негромко обращаясь к Анаксарху, высказался Стасикрат.
Как и они, Александр не отрывал от девушки хмельного взгляда.
– Ты знаешь её имя? – спросил он Мазея.
Лукавый царедворец Дария с поклоном вымолвил:
– Да, мой царь. Это Роксана.
Александр вздрогнул. Подозрительно глянул на Мазея, затем отвернулся к Анаксарху, якобы потеряв интерес к танцующим девушкам.
– Скажи, философ, – спросил он. – Зачем я женился в первый раз?
Анаксарх ответил уклончиво.
– Сократ бы тебе сказал: что женишься, что не женишься, всё равно будешь раскаиваться...
– Я не раскаиваюсь, – резко оборвал его царь. – Хочу понять, зачем женился на деревенской простушке, когда мог этого не делать?
Он хмуро уставился на хоровод, и Роксана забеспокоилась, стала сбиваться с заданного музыкой такта.
Ехидно передразнивая Александра и пьяно кривляясь, Гагнон за его спиной указал на неё пальцем.
– Вот я какой великий, – прошептал он своим приятелям и единомышленникам, – как захочу, так и женюсь: захочу – на дочери владыки Дария, захочу – сделаю царицей незнатную дурочку.
– Её отец некогда был вельможей, – не оборачиваясь к ним, внятно возразил Птолемей.
– Мы слишком рано... – Антиген Одноглазый икнул и осушил свой кубок.
Он уже был мертвецки пьян.
– Стасикрат! – позвал Александр, и этот звучный окрик вырвался в анфиладу комнат, примыкающих к царским покоям дворца Дария, эхом пробежался по ним, постепенно затихая в отдалении.
Даже в брачную ночь Александр не позволил заменить жёсткое ложе на мягкое, но глаза Роксаны светились безоблачной счастливой благодарностью.Створчатые дверцы из красного дерева были распахнуты на просторную лоджию, и восходящее над благоухающим цветущим садом красное солнце ласкало постель, сияло на золотой кайме пурпурного балдахина, на золотой с рубинами рукояти ножа, искусно изготовленной в виде крылатого льва. Александр лениво рассматривал подаренный на свадьбе Мазеем нож и выглядел если ни счастливым, то по крайней мере необыкновенно беспечным и беззаботным. При появлении Стасикрата он откинул нож на украшенный слоновой костью столик с остатками сладостей и фруктов на блюдах, а Роксана смущённо натянула покрывало к подбородку.
– Я желаю, – объявил Александр Стасикрату, – чтобы это безумство... приняло... – он неопределённо взмахнул рукой и повёл над головой, не в состоянии выразить, чего же ему собственно хотелось. – Да, божественный размах.
Стасикрат с пониманием глянул в потолок, заурчал невнятно, замурлыкал себе под нос, затем оглядел рассеянно все углы и, наконец, осторожно предложил:
– Мы можем женить твою армию.
Столь неожиданное предложение удивило Александра, и он сел в постели. Он быстро прикинул все за и против и усмотрел известные политические выгоды.
– А что? У меня десять тысяч македонян и греков, холостых и тех, у кого жёны остались в Элладе. Они гибнут в сражениях, а их гибель невосполнима... Вот что, Стасикрат, – вполне серьёзно объявил он изобретательному строителю и устроителю развлечений. – Подготовь указ. Если они любят своего царя и его супругу, пусть все женятся. Кто не найдёт иной подруги, пусть женится на персиянке. Женивши