Царь ответил ему не сразу.
– Не хочу, – то ли шутливо, то ли всерьёз сказал он. – Зачем мне внушать ужас своим друзьям? Ты ведь предпочёл бы видеть на моём столе не рыбу, а головы сатрапов Дария. А я не хочу.
– Какая рыба? – стряхнув дремоту, заметил Пердикка. – Я уже давно не вижу ничего, кроме вина.
Александр расхохотался. Корчились от смеха и все остальные. Обессилев и успокаиваясь, они откинулись на шкурах. Возница хлестнул лошадей, и повозка тронулась, опять покатила к голове войска.
– А ведь завоёвывать больше нечего, – внезапно сказал Антиген Одноглазый.
Они как будто только сейчас осознали, что это действительно так. Затянувшееся молчание нарушил Птолемей.
– К чему же нам теперь стремиться? – спросил он тихо.
Ткнувшись лбом в плечо Клита, Александр заплакал. Горько заплакал и Клит. Рыдания встряхивали их тела, несмотря на всевозможные увещевания друзей.
Александр стоял на коленях и рыдал, припав к плечу мёртвого Клита, чтобы только не видеть укор на его бескровном лице. Испуг и оцепенение, как холодной водой, отрезвили участников пира. Пердикка хотел было приподнять Александра, но отступил, не смея потревожить царя в его горе... Искреннее оно или напускное? Быть может и то и другое одновременно – кто поймёт нынешнего царя царей? Положение неопределённости для многих становилось невыносимым. Анаксарх бесшумно приблизился, присел рядом на корточки.
– И это Александр, на которого смотрит весь мир! – начал он тихо и многозначительно. – Вот он. Рыдает, словно раб, страшась закона и порицания людей, хотя сам должен быть и законом и мерой справедливости для них. Если конечно, он побеждал и победил для того, чтобы править и повелевать, а не для того, чтобы быть рабом пустой молвы. – Анаксарх выпрямился и, стоя, продолжил: – Разве ты не знаешь, что Зевс для того и посадил рядом с собою Справедливость и Правосудие, чтобы всё, что не свершит повелитель богов, было правым и справедливым?!
Прислушиваясь к нему, Александр начал сдерживать рыдание, потом только судорожно всхлипывал и постепенно затих. Анаксарх почтительно отошёл, с едва заметной усмешкой глянул на Каллисфена, который не скрывал, что подавлен неожиданным трагичным происшествием.
– Мы устроим ему торжественные похороны, как герою и твоему близкому другу, – обратился Стасикрат к царю, избегая упоминать имени Клита.
– И устроим поминальные зрелища, – помолчав, глухо, но твёрдо произнёс Александр.
– Как раз вчера по твоему приглашению из Эллады прибыли тысячи артистов, – Стасикрат показал рукой на боковую стену. – Они своим участием украсят и сделают незабываемым любое зрелище. А сейчас они все обрадуются, если увидят тебя.
Он помог ему подняться и повёл к серому, подвешенному на бронзовых кольцах тяжёлому настенному занавесу. Толпа придворных и гостей расступалась перед ними с покорным безмолвием растерянных слуг, не знающих, что же им делать. Стасикрат отстранил занавес в сторону, и в лицо Александру дохнуло ночной прохладой. Царь шагнул в проём узкого выхода, который вёл к бледно высвеченной снаружи галерее, навстречу шуму беспокойного многолюдства. Выйдя на галерею, по бокам которой присели каменные крылатые быки, он, невольно отвлекаясь и успокаиваясь зрелищем множества огней, подошёл к ограде из резного камня. Ниже удобно обозревалось широкое поле для состязаний на колесницах и для военных игр. У костров пировали неугомонные артисты, – они были приглашены со всех греческих городов, и было их не меньше трёх тысяч. Артисты с факелами и в масках героев популярных трагедий и комедий читали отрывки и создавали невообразимую сумятицу. Они пока не видели его, и, опустив ладонь на прохладную ограду, Александр узнавал по отрывочным строкам, доносящимся из этого столпотворения, и одними губами повторял названия произведений и имена их авторов.
– ... Свидетель Зевс, дремать теперь не время нам... – услышал он.
И беззвучно прошептал:
– "Птицы" Аристофана.
– ... Пусть копья лежат, паутиной, как тканью, обвиты...– долетело оттуда.
И он едва слышно произнёс:
– " Эрехтей" Еврипида.
– ...Мечом двухострым делят меж собою отчий дом...
-... А это " Финикинянки" Еврипида, – пробормотал он про себя.
И когда расслышал:
– ... Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный...
Вымолвил:
– Да, да, "Илиада".
Зрелище произвело на него впечатление. Он последний раз судорожно вздохнул, и на лице проскользнуло слабое подобие улыбки.
– Смотри, смотри, твой любимый Багой! – Стасикрат показал рукой на высокого актёра, который размахивал им факелом. – Он первым увидел тебя.
– Багой, – прошептал Александр с благодарностью и в ответ слегка вскинул руку.
И тут разом многолюдство взволновалось, головы и тела повернулись, и множество глаз обратились к Александру. Некоторые актёры засвистели, а кто не держали факелов, захлопали в ладоши, так выражая радость, вызванную лицезрением столь славного царя, какого ещё не знала Эллада.
– Багой! Багой! – стали выкрикивать друзья актёра, заглушая свист и улюлюканье со стороны непримиримых соперников и недоброжелателей артиста. – Поцелуй его, Александр! – потребовали они снизу.
Стасикрат будто ожидал этого и выбросил за ограду заранее приготовленную верёвочную лестницу, концом привязанную к каменным ногам крылатого быка.
– Багой! Александр! Багой! Александр! – горланили друзья артиста, постепенно набирая сторонников и среди других партий.
Багой легко взобрался по лестнице, перелез через ограду и спрыгнул возле царя. Александр обнял его и, явно повеселев, расцеловал. Внизу поднялся дикий гвалт, можно было лишь догадываться, что партии сторонников и противников любимого артиста царя перешли от слов, выкриков и свиста к иным способам выяснения отношений. Однако нельзя было сказать, что дело там доходило до увечий или мешало общему веселью.
– До завтра, царь, – сказал Багой, отдавая ему простенький цветок, который был прикреплён к заколке на плече его хитона. Затём актёр легко перемахнул за ограду на верёвочную лестницу. Начал спускаться, но вдруг ухватился за каменный выступ и выразительным жестом привлёк внимание собратьев по музе. После чего чистым и ясным голосом во всеуслышанье продекламировал:
– ... Сокрушающий сердце печалью,
Праздно сидел он,
Но душою алкал он и боя, и брани.
Толпа под ним заволновалась, в него полетели фрукты, тряпки, маски. Он прикрыл лицо правым локтем, жизнерадостно засмеялся и быстро спустился вниз.
– Завтра будет зрелище, какого Вавилон ещё не видывал! – убеждённо воскликнул Стасикрат.
Он взял царя под руку, повёл обратно к узкому проёму в толстой стене, и они вернулись в египетский зал.
Тело Клита уже убрали, только чернокожая рабыня вытирала сырой тряпкой то место, где осталась размазанная кровь. Заметив это, Александр вновь судорожно вздохнул, и Мазей с другими вельможами быстро подвинулись, загородили рабыню. Некоторые военачальники, философ Каллисфен и кое-кто из кружка молодёжи выглядели подавленными, сумрачными, однако большинство улыбались царю, как будто происшедшее с Клитом было лишь дурным сном. Александр отворачивался, избегал таких улыбок. Отстранив Стасикрата, он напрямую зашагал, направился к дверям в следующий зал. Упёрся руками в массивные бронзовые створки, надавил сразу в обе. От напряжения его рук и тела они сначала дрогнули, потом поддались и стали медленно открываться.
А тело Клита тем временем слегка покачивалось на кожаном военном плаще, закреплённом на двух окрашенных в красный цвет копьях македонян. Оно было накрыто пурпурным шерстяным покрывалом до самого подбородка, и четверо телохранителей Александра внесли его в полумрак греческого зала, прибранного рабами и погружённого в забвение. Только факелы потрескивали и поигрывали огнём под укреплёнными на стенах масками спокойствия, да у боковой стены на шкурах возле скульптур спали и храпели несколько греков и македонян, сваленных вином с ног в самом начале пира. Телохранители и шедший с ними мрачный Пердикка приостановились. Пердикка осмотрелся, прикидывая, куда бы опустить тело. Взор его упёрся в прекрасную скульптуру томно склонённой головы Александра, удачно выполненную Лисиппом. Она была возле подиума: слева бледно освещённая светом факела, а справа, размытая полумраком, – двуликая, но в отличие от бога Януса единая.
– Сюда, – неровным голосом негромко произнёс он, указав телохранителям на подиум.
Они опустили носилки на возвышение. Все пятеро склонили головы и, как над павшим товарищем, постояли над безжизненным, но ещё не тронутым печатью смерти телом. Пердикка наклонился, поправил на лбу мертвеца волосы, открыл красивый лоб. Это был с его стороны последний знак уважения к старому другу.
Они оставили его, покинули зал, возвращаясь к царю, как того требовали долг и клятва.
Глава четвёртая. Маски горя
Этому залу придали индийский вид. Он отличался от предыдущих ни богатством золотых, серебряных изделий, а отчётливым своеобразием каменных скульптур и украшений. Их выразительность была необычной грекам и персам. Огонь горел не во всех углублениях ниш в боковых стенах, под дымоходами не было позолоченных зеркал, и красноватый свет освещал сами углубления, выделял их, а в зале рассеивался в полумраке, едва достигал потолка. Создавалось впечатление, что размеры зала больше, чем на самом деле, и он представляет собой огромную, тщательно обработанную пещеру. Отсветы пламени трепетали на драгоценных камнях, – зелёные изумрудные, синие и кроваво-красные сапфировые блики мерцали в глазах необычных сказочных изваяний людей, зверей и птиц, порождая настроение тревожного ожидания какой-то неизвестной, но близкой опасности.
Александр возлёг на толстом ковре. Опершись локтём на подушки, он сумрачно смотрел на жриц любви, которые извивались в сладострастном танце под непривычную, возбуждающую грубую чувственность музыку. Только Мазей с молчаливого согласия царя присел с ним рядом, по-восточному поджав к себе полные ноги. Остальные царедворцы расположились в почтительном соседстве. Александра можно было бы принять за богоподобного индийского владыку, не будь у него белокурых волос и голубых глаз, а на нём – белоснежного персидского хитона, стянутого золотым поясом.