ь лачуги Дрейка?
Дэнни едва успел об этом подумать, как услышал стук в противоположное боковое окошко. В лицо писателю ударил луч фонарика.
— Слава богу, это всего лишь ты, — сказала Барретт.
В руках его бывшей любовницы поблескивала винтовка. Барретт открыла дверцу и уселась рядом. На ней были высокие резиновые сапоги и накидка от дождя. Забравшись в машину, женщина откинула капюшон. Ее длинные светлые волосы разметались по плечам. Под накидкой не было ничего. (Дэнни, разумеется, знал, что Барретт спала обнаженной.)
— Дэнни, ты соскучился по мне? — спросила она.
— Похоже, это не я тебя разбудил, — не отвечая ей, сказал Дэнни.
— Где-то час назад мне пришлось пристрелить одну из лошадей. Ветеринар бы ей все равно уже не помог.
Она сидела по-мужски, широко расставив колени. Карабин, зажатый между ее стройных, красивых ног танцовщицы, глядел дулом в пол. То был старенький затворный «ремингтон»[175], стрелявший стандартными патронами[176]. Эти подробности Дэнни узнал от Барретт еще несколько лет назад, когда она охотилась на оленей неподалеку от его фермы. Она и сейчас охотилась на оленей. Местом охоты служил заброшенный яблоневый сад. Там Барретт уложила из своего «ремингтона» не одного оленя. (Повар называл это «избирательной» любовью к животным. Дэнни знал достаточно таких «избирательных» любителей живности.)
— Я знаю, как тебе тяжело терять лошадей, — сказал Дэнни.
— А я знаю, как ты не любишь разные железки вроде этой. — Барретт подбородком указала на винтовку. — Но я не узнала твою машину. Кажется, у тебя новая. Вот и приняла меры предосторожности. Согласись, когда чья-то машина останавливается в твоем проезде, это подозрительно.
— Я соскучился по тебе, — солгал ей Дэнни. — Я уезжаю из Вермонта. Вот и пытаюсь кое-что вспомнить перед отъездом.
Здесь он говорил правду. А вот рассказать «избирательной» любительнице животных историю о мертвом псе писатель не мог, не говоря уже о том, что он сидел здесь и ждал решения судьбы второго пса. И уж совсем его не тянуло рассказывать о хаосе, порожденном несколько часов назад вторжением Крошки и Мэй.
— Значит, уезжаешь насовсем? — спросила Барретт. — Странно. С чего это вдруг? Я думала, тебе здесь нравится. И твой отец очень любит Браттлборо.
— Мы оба уезжаем. Я не могу оставить его здесь. Мы с ним… одиноки.
— Расскажи мне, — попросила Барретт.
Она зажала приклад винтовки между ног, взяла руку Дэнни и просунула под накидку, себе на грудь. Барретт была такой же миниатюрной, как Кэти (странно, что он раньше этого не замечал). В разрывах между облаками вновь появилась луна, и ее серебристое мерцание достигало сумрака кабины, отчего белые волосы Барретт светились, словно волосы призрака Кэти.
— Мне очень захотелось попрощаться с тобой, — сказал ей Дэнни.
Здесь он говорил почти правду. А вообще разве не сладостно лгать, лежа в теплых руках хрупкой женщины, которая старше тебя? Лгать и ни о чем больше не думать.
— Ты милый, — сказала ему Барретт. — Слишком печальный, чтобы быть в моем вкусе, но очень милый.
Дэнни поцеловал ее в губы, едва не вздрогнув: слишком призрачным было сияние ее светлых волос, оно разливалось и по ее вытянутому лицу. Барретт закрыла свои бледно-серые, холодные как лед глаза. Это позволило Дэнни вести наблюдение из окна машины. Ему не хотелось пропустить машину Джимми, когда патрульный поедет обратно.
Сколько нужно времени, чтобы вручить мертвого пса в пластиковом мусорном мешке владельцу и прочитать этому наглому и упрямому хиппи лекцию? Дэнни был почти уверен: если бы патрульному пришлось застрелить вторую собаку Дрейка, он бы услышал выстрел. Писатель вслушивался. Он вслушивался, даже когда говорил с Барретт. (Лучше целоваться, чем разговаривать. Поцелуи почти бесшумны, и он ни за что не пропустит выстрел, если патрульный все-таки выстрелит.)
— Поедем ко мне, — прошептала Барретт, отстраняясь от его поцелуев. — Я совсем недавно застрелила свою лошадь. После этого мне хочется принять ванну.
— Конечно, — сказал Дэнни, но его рука не потянулась к ключу зажигания.
Патрульная машина еще не проезжала мимо, и звука выстрела тоже не было слышно.
Писатель попытался вообразить разговор патрульного Джимми и хиппующего плотника, несостоявшегося писателя Роуленда Дрейка — великовозрастного сына состоятельных родителей, который до сих пор «искал себя». Возможно, они сидели за кухонным столом. Дэнни хотелось видеть, как Джимми чешет за ухом пса-полукровку. Многие собаки очень любят, когда им чешут за ушами. Но Дэнни никак не давалась эта мысленная картина, отчего он и не торопился заводить мотор.
— Что это? — вздрогнула Барретт.
Выстрел оказался громче, чем он ожидал. Странно, лачуга Дрейка находилась в двух, если не в трех милях отсюда. Дэнни неправильно оценивал звук выстрела из револьвера Джимми. (Он считал, что патрульный вооружен револьвером тридцать восьмого калибра. Писатель не любил оружие, в том числе и револьверы, и потому не знал, что Джимми предпочитал «уилдэй магнум»[177], называемый также «уилдэй сэрвайвор».) Дэнни слышал, как стреляет кольт сорок пятого калибра. Неведомый ему револьвер стрелял громче, чем любимая «пушка» Карла.
Барретт вздрогнула. Ее рука инстинктивно потянулась к винтовке.
— Браконьеры поганые. Утром обязательно позвоню Джимми.
— Почему Джимми? — удивился писатель. — Почему не егерю?
— От него никакого толку. Этот дурень боится браконьеров, — ответила Барретт. — А Джимми знает их всех наперечет. И Джимми они боятся.
— А-а, — только и мог произнести Дэнни, который ничего не знал о браконьерах.
Дэнни завел мотор, зажег фары и включил дворники. Они с Барретт закрыли оба боковых окна. Потом он развернул машину и повел ее по узкому проезду к ферме, где жила Барретт и ее лошади. Он не знал, какая часть отсутствует в этой головоломке, и не был уверен, какой отрезок истории разворачивается сейчас.
Машина медленно ползла вверх. Винтовка лежала у Барретт на коленях, упираясь дулом в дверцу. Пока Дэнни было ясно одно: они не квиты. Ни с Дрейком, ни с Ковбоем. И зло все так же будет идти за ними по следу.
Часть четвертая. Торонто, 2000 год
Глава 12. Голубой «мустанг»
От района Роуздейл[178], где стоял трехэтажный и вполне просторный дом, в котором повар жил со своим сыном-писателем, до ресторана на Янг-стрит[179], где он работал, было не слишком далеко. Но в его семьдесят шесть лет (а семнадцать лет хождения по торонтским тротуарам изрядно сказались на его хромоте) Доминик Бачагалупо, вернувший себе прежние имя и фамилию, ходил очень медленно.
Повар ковылял по скользкому тротуару. Зима никогда не была для него любимым временем года. Сегодня к обычным тяготам передвижения прибавились тревожные мысли, вызванные строительством двух новых высотных кондоминиумов. Эти здания строили почти рядом с задним двором их дома. Из окон кабинета Дэнни (сын называл его просто писательской комнатой) открывался вид на Саммерхиллскую башню с часами. Эта башня была составной частью старого железнодорожного вокзала, в котором теперь помещался большой винный магазин[180]. Что, если один из кондоминиумов заслонит собой башню?
— Если я перестану видеть часы Саммерхилла, нам придется искать другое жилье, — сказал отцу Дэнни.
Трудно сказать, говорил ли сын это всерьез, но повар без энтузиазма относился к идее очередного переезда. За свою жизнь он сменил более чем достаточно мест обитания. Доминика не заботило, какой вид открывается из окон их дома на Клуни-драйв. Сам повар вот уже пятьдесят шесть лет не брал в рот спиртного. Если строящиеся кондоминиумы загородят вид на Саммерхиллскую башню, он сожалеть об этом не будет.
А вот у Дэнни трезвый период жизни закончился. Может, поэтому сыну было так важно видеть из окна Саммерхиллскую башню — символ крупнейшего в городе винного магазина? Повара заботило другое: ну сколько еще времени эта стройка будет мозолить глаза? (Доминик достиг возраста, когда все, что нарушало привычное течение жизни, вызывало раздражение.) И все же ему нравилось жить в Роуздейле и нравился ресторан, где он работал.
В теплое время года, когда окна дома на Клуни-драйв были открыты, Доминик Бачагалупо с удовольствием слушал стук теннисных мячей. Неподалеку находились корты, принадлежавшие Торонтскому клубу лаун-тенниса. Летом к перестуку теннисных мячиков добавлялись голоса детей, плавающих в бассейне. Даже зимой, при закрытых окнах, отец с сыном спали под звуки поездов, медленно идущих по эстакаде через Янг-стрит. Эстакада, как и вся улица, переливалась рождественскими огоньками, расцвечивая серенький короткий зимний день.
Был конец декабря — время праздничных иллюминаций, нарядных улиц и покупательской лихорадки. Доминик стоял на тротуаре, дожидаясь, когда красный свет светофора соизволит измениться на зеленый. Он вдруг вспомнил, что на Рождество должен приехать Кетчум. Повар так и не мог привыкнуть к его приездам в Торонто. Появление Кетчума в городе до сих пор воспринималось им как нечто неестественное.
Четырнадцать лет назад писатель Дэнни Эйнджел и его отец в последний раз ездили к Джо в Колорадо, чтобы вместе встретить Рождество. (Кетчум туда не ездил. Ехать из Нью-Гэмпшира в Колорадо на машине было занятием долгим и утомительным, а летать самолетом Кетчум упорно отказывался.)
Джо учился в Боулдере (он все-таки выбрал Колорадский университет). На зиму Дэниел арендовал лыжный дом в Уинтер-парке[181]. В зимние месяцы дорогу, идущую от озера Грандлейк через национальный парк «Скалистые горы», закрывали. Путь от Боулдера до Уинтер-парка увеличивался и занимал почти два часа. Ехать приходилось вначале по федеральному шоссе 70, а затем по национальной автостраде 40, идущей через перевал Бертуд