Осмотр они начали с кухни жилого дома. Там был легкий беспорядок. Дверца духовки была открыта. На рабочем столе лежала опрокинутая бутылка оливкового масла, но с плотно завернутой пробкой, так что на стол не вытекло ни капли. Дэнни прошел в гостиную и выключил гремевшую стереосистему. Тут он заметил лампу с кофейного столика, которая переместилась на кушетку. Между тем незваный гость (или гости) ничего не разбил и не сломал. Это был не вандализм, а странное озорство. Например, телевизор работал, но без звука.
Музыка продолжала играть, но уже тише. Дэнни прошел в столовую, чтобы выключить второй источник шума. Стулья вокруг стола стояли на своих местах, но один был перевернут. Полицейский склонился над столом и что-то разглядывал. Когда Дэнни выключил магнитолу, Джимми спросил его:
— Вы знаете, чей это пес? Кажется, я встречал его по дороге на Вестминстер-Вест. Собаки принадлежат некоему Роуленду Дрейку. Возможно, он вам знаком. Парень когда-то учился в Уиндеме.
На столе лежал кобель-полукровка, убитый сегодня Забиякой. Лежал, вытянувшись, с оскаленной мордой. Одна из окоченелых лап прижимала письмо, которое Дэнни напечатал и опустил в ящик хиппующего плотника. Под машинописной фразой писателя: «Можно считать, что мы квиты?» — хиппи нацарапал что-то от руки.
— Сейчас попробую угадать его ответ, — сказал Дэнни. — Держу пари, что этот хмырь написал: «Да пошел ты!» Или нечто похожее.
— Вы угадали, Дэнни, — усмехнулся патрульный. — Слово в слово. Думаю, вы его знаете.
Что-что, а это имя и эту фамилию он помнил. Армандо де Симоне был прав: когда-то Дрейк учился у Дэнни, правда недолго. Он бросил учебу после первого семинара. Тогда Дэнни сказал надменному юнцу, что хорошее произведение редко получается без основательной авторской правки. Роуленд представил, по сути, черновик. Парень обладал довольно посредственной творческой фантазией и вдобавок не желал или не умел шлифовать написанное. Отдельные куски его сочинения были наспех приметаны. Дрейк не обращал внимания на ключевые моменты повествования, в описаниях отделывался общими фразами, а его язык напоминал забор из неструганых досок.
— Я занимаюсь писательством, а не переписыванием, — с апломбом заявил он тогда. — Меня интересует лишь творческая часть. Пусть какой-нибудь редактор шлифует, если это ему так нужно.
— Переписывание — это тоже писательство, — попытался объяснить самоуверенному юнцу Дэнни. — Иногда правка и переделывание целых кусков — самая творческая работа.
Роуленд Дрейк презрительно усмехнулся и покинул аудиторию и Уиндемский колледж. Тогда этот парень не был таким волосатым, возможно, идеи хиппи еще не захватили его.
У Дэнни была довольно плохая память на лица, что мешало его нынешней репутации знаменитого писателя. Он встречал кого-нибудь и думал, будто видит этого человека впервые. И вдруг тот утверждал, что они тогда-то и там-то уже встречались. Вряд ли Дрейка особо задело, что Дэнни не вспомнил его, а просто попросил придержать собаку (а сегодня и двух).
— Да, я знаю Роуленда Дрейка.
Дэнни рассказал патрульному все: и про недолгую учебу плотника-хиппаря в Уиндемском колледже, и про сегодняшнее столкновение с Дрейком. Разумеется, он рассказал и об убийстве Забиякой пса-полукровки, который теперь лежал на обеденном столе. Письмо, напечатанное Дэнни, говорило само за себя: писатель сделал попытку установить мир с этим хамоватым хиппи. Однако хиппующий плотник Дрейк не понял смысла слов «мы квиты», как некогда студент Дрейк не понял, что правка и переписывание бывают наиболее творческими моментами в создании произведения.
Дэнни и Джимми прошлись по всем комнатам жилого дома, ставя вещи на свои места и гася свет. У Джо в ванной комнате они обнаружили целую ванну холодной воды. Между тем на пол не пролилось ни капли. В комнате сына один из снимков борцовских состязаний с участием Джо был снят со стенного крючка, положен в изголовье кровати и подперт подушкой. В ванной Дэнни на штанге с душевой занавеской висел купальный халат писателя (причем на плечиках). На дне ванны лежала электробритва и стояли ботинки, которые Дэнни надевал с вечерним костюмом. Возле дверей спальни громоздилась гора полотенец.
— Этот Дрейк — заурядный мелкий пакостник, — сказал Джимми. — Скорее всего, сынок состоятельных родителей. А иначе на какие средства он уже несколько лет живет здесь и «ищет себя»? Ему бы хотелось нагадить по-крупному, но боится. Знает, что в конце концов взыщут с родителей, а те его по головке не погладят.
Такие же мелкие пакости встречались повсюду. Когда Дэнни и полицейский зашли в гараж погасить свет, на сиденье машины Джо валялся тюбик зубной пасты, а под солнцезащитный козырек была засунута зубная щетка.
Гостевой дом встретил их аналогичными «шалостями» плотника-хиппаря. Регулятор громкости включенного музыкального центра был вывернут до упора, но звук у телевизора — тоже выключен. Все светильники лежали на боку без абажуров (пирамида из абажуров украшала кухонный стол). Несколько картин висели вверх тормашками. Покрывала были сдернуты, простыни измяты, так что создавалось ощущение, будто на кроватях кто-то спал.
— Раздражает, но не слишком, — признался патрульному Дэнни. — Озорство дефективного подростка.
— Согласен.
— Я все равно продаю эту ферму, — сообщил Дэнни.
— Надеюсь, не из-за визита Дрейка?
— Нет, конечно. Но теперь мне будет легче это сделать.
Поскольку Дэнни знал, что они с отцом скоро уедут и «усадьба» Патни будет продана, возможно, вторжение Роуленда Дрейка в частную жизнь писателя не казалось последнему таким уж серьезным… пока они с патрульным не зашли в «писательскую хижину». Естественно, здесь тоже повсюду горел свет. Часть бумаг валялась на полу. Однако здесь Дрейк переступил порог дозволенного. Ущерб, причиненный им писателю, был куда ощутимее, чем если бы он что-то сломал или разбил.
Все эти дни Дэнни занимался вычитыванием гранок романа «К востоку от Бангора». Подтверждая свои слова о необходимости шлифовки, доработки, а порою и переработки некоторых фрагментов романа, он даже на полях гранок оставлял пометки и вопросы. Все это наглядно доказывало, что Дэнни Эйнджел был не только писателем, но и переписчиком своих произведений. И это же изрядно разозлило несостоявшегося писателя (писательствующего плотника) Роуленда Дрейка. Он понял, что у Дэнни вскоре должен выйти новый роман. На гранках Дрейк сорвался.
Черным несмываемым маркером «Шарпи» он накорябал свои комментарии на обложке той части гранок, что еще не была вычитана писателем. Другим «Шарпи» — тонким, красного цвета — он оставил собственные измышления на каждой странице. Естественно, замечания плотника-писателя были предельно поверхностными и откровенно глупыми. Но у него хватило времени оставить след своего гнусного присутствия едва ли не на каждой странице (а их было более четырехсот). Дэнни вычитал три четверти романа, и, невзирая на придирчивое отношение к своему творчеству, пометки и вопросы встречались лишь на пятнадцати или двадцати страницах. Роуленд Дрейк замарал их, сделав нечитаемыми. Он прекрасно понимал, что́ творит. В нормальных условиях это стоило бы Дэнни еще пару недель работы. Возможно, даже меньше. Между тем издевательство над непрочитанной частью воспринималось как нечто большее, чем чисто символическое вторжение.
Сейчас, когда случайная встреча в ресторане вновь напомнила повару и сыну, что они — беглецы и погоня за ними продолжается, нападение Роуленда Дрейка на шестой роман Дэнни угрожало оттянуть публикацию «К востоку от Бангора» на несколько месяцев (вплоть до полугода). Выпуск романа планировался на осень восемьдесят третьего. (Возможно, теперь он выйдет только к зиме следующего года. При всем том, что сегодня свалилось на Дэнни, ему понадобится время, чтобы восстановить в памяти сделанные пометки и вычитать оставшуюся часть.)
«Перепиши свое говенное заглавие», — было написано сочным черным цветом на обложке романа. «Поменяй псевдоним, от него тошнит!»
А на страницах гранок (на каждой из четырехсот с лишним) Роуленд Дрейк красным писал какую-нибудь отъявленную банальщину. Иногда он подчеркивал фразу или обводил кружком слово и снабжал свою «правку» туманным комментарием. Сплошь и рядом попадались эмоциональные оценки вроде «Сейчас блевану!», приказы «Переписать!» и «Вырезать!». Под влиянием случившегося сегодня с его псом Дрейк в некоторых местах крупно вывел: «Собакоубийца!» Реже встречались пометки «Хромает!» и «Слабо!». Если плотник-писатель находил какой-то эпизод или диалог затянутым, он на всю страницу растягивал свою оценку: «Длинно!» Всего лишь дважды (но Дэнни этого хватило) Дрейк признался: «Я тоже трахал эту Фрэнки!» (Дэнни только сейчас сообразил, что у Дрейка с Фрэнки был непродолжительный роман. Может, он посчитал, что Дэнни отбил у него подружку и корни враждебности тянутся оттуда?)
— Вы только посмотрите, Джимми, — сказал Дэнни, подавая ему изуродованные гранки.
— Ну и ну!.. Добавил он вам работы. — Патрульный стал листать страницы. — А это что? «„Год Собаки“ не взялся бы печатать такое дерьмо!» — вслух и с немалым изумлением прочитал Джимми.
Если патрульный чего-то не мог понять в поведении людей, его лицо всегда принимало ошеломленное и даже страдальческое выражение. По долгу службы этому копу пришлось застрелить достаточно собак, однако у него самого были грустные глаза лабрадора-ретривера. Высокий, худощавый, с вытянутым лицом, Джимми вопросительно глядел на Дэнни, ожидая, что тот хоть как-то объяснит ему причину безумств Роуленда Дрейка.
— «Год Собаки» — это был небольшой литературный журнал. Сейчас уже не помню, то ли его издавал Уиндемский колледж, то ли группа студентов колледжа.
— Фрэнки — это женщина? — спросил Джимми, продолжая листать гранки.
— Да.
— Подождите, не та ли, что одно время жила здесь?
— Она, Джимми.
— «Пишешь криво!» — прочел патрульный. — Ну и ну, — вздохнул он.
— Джимми, вы не находите, что Дрейк должен сам закопать своего мертвого пса?