— Что он доволен.
— И больше ничего?
— Что он очень доволен.
У выхода с аэродрома стоял черный бой с чемоданчиком Мерфи.
— Что за парнишка? — спросил Мерфи. — Как попал к нему мой чемодан?
— Это ваш бой, — объяснил Оливейра. — Он более или менее знает английский.
— Не нужен мне бой. Ведь в гостинице есть прислуга.
— Вы всегда слишком много разговариваете, — ответил де ла Маса. — Это и есть бой из «Космоса», выделенный в ваше распоряжение.
— Вы перекусите немножко и постарайтесь до десяти отоспаться, в десять я к вам зайду, — сказал Оливейра.
Мерфи не торопился прощаться: он хотел кое о чем опросить.
— Ну, слушаю, — сказал де ла Маса. — Что еще у вас?
— Один только вопрос… Я ведь знаю немного испанский…
— Полковник Аббес был этим доволен.
— Мне показалось, — продолжал Мерфи, — что полковник сказал что-то о моем отчете и о моем положении, когда еще не знал, что я немного понимаю по-испански… Он сказал, что я не могу отсюда улететь или что-то в этом роде…
Де ла Маса засмеялся.
— Чепуха. Полковник ничего такого не говорил.
— Я, должно быть, неправильно понял.
— Наверняка, вы неправильно поняли.
Мерфи обратился к Оливейре:
— Это правда? Вы тоже ничего не слыхали?
— Я не заметил ничего такого, — ответил Оливейра.
— Это значит, что я завтра мог бы улететь?
— Как только отремонтируют машину, — сказал де ла Маса. — Вы хорошо летаете, но без шасси стартовать не сможете. Подождите до завтрашнего разговора с полковником. Может, попадется какая-нибудь интересная работа, связанная с вашим возвращением в Линден. Фрахт в оба конца — это же идеал для кораблей и самолетов. Ну, до скорого свидания.
Черный «плимут» тронулся..
Мерфи сидел рядом с водителем, бой — на заднем сиденье.
Они въехали в Сьюдад-Трухильо.
Огромная неоновая надпись ярко сияла на темнеющем небе.
Мерфи прочел: «БОГ И ТРУХИЛЬО».
У меня не было желания встречаться с Гарриэт Клэр. Последний раз я видел ее три месяца назад.
— Гарриэт, — говорил я ей тогда, — не надо об этом. Подожди еще. Забудем пока о наших проклятых проблемах, об этих делах, которыми заморочены все вокруг, и мы тоже… Сможешь забыть?
Это было у меня дома. Гарриэт полулежала в кресле. Я сидел рядом с ней на поручне кресла. Гарриэт нервничала с самой минуты прихода.
— Ты обещал, что скажешь. Почему не говоришь? Зачем откладываешь? — спрашивала она. — Надо же как-нибудь это уладить.
— Гарриэт, красавица моя, неужели нельзя хоть часок не говорить об этом и не спрашивать вообще ни о чем?
Она отодвинулась, запрокинула голову и посмотрела на меня, как продавщица на покупателя, пытающегося всучить ей фальшивые ассигнации.
— Кажется… Можешь ничего уже не говорить. Я догадываюсь, что ты хочешь сказать. Лучше не говори.
Я пожалел, что пригласил ее к себе для последнего разговора. Она все портила. Мне хотелось побыть с ней еще раз, последний раз, и чтобы память об этой встрече оставалась такой же яркой, как память о первой ночи с Гарриэт.
— Гарриэт, — сказал я, тоже отодвигаясь. — Гарриэт, неужели мы должны говорить только об этом и больше ни о чем? Что же, вся твоя любовь, о которой ты столько говорила, сосредоточилась теперь на единственном желании? Мы поговорим сегодня обо всем, и я открыто скажу тебе, что думаю, но прежде, чем это произойдет, подари мне еще час, добавь час к тем месяцам, которые мы провели вместе. Будь великодушна.
Она придвинулась ближе, прижалась щекой к моему плечу.
— Майк, это бессмысленно. Ты сам знаешь, чем кончится этот прощальный час. Когда ты меня обнимешь, я снова скажу, что мне все равно, что я на все согласна, лишь бы не потерять тебя. Что один час вместе с тобой вознаградит меня за все, даже если я всю жизнь не буду знать счастья… Но я больше не могу так, пойми меня, не могу…
Я поцеловал ее, но это ничуть не напоминало вкуса наших первых поцелуев. Ее губы подрагивали, будто она плакала.
— Пойдем отсюда, — сказал я. — Пойдем в какой-нибудь бар и там поговорим.
— Ты не хочешь разговаривать здесь?
— Да, Гарриэт, лучше не здесь.
Мы вошли в узкий бар и уселись на высоких табуретах, привинченных к полу, в самом углу, там, где металлический барьер длинной стойки упирался в деревянную панель стены.
— Мартини, — сказал я бармену: он знал меня, я сюда заглядывал время от времени. — Для дамы еще пирожное с сыром.
У Гарриэт была странная привычка закусывать пирожными с сыром.
— Драй-мартини или особый?
— Перекрестите джин и добавьте лимонного соку.
Толстощекий, приветливо улыбающийся бармен наполнил бокалы на три четверти джином, добавил горького вермута и лимонного сока, поставил на маленький подносик и придвинул к нам.
— Тебя тут знают? — спросила Гарриэт. — С кем ты пил мартини?
— С массой всяких людей, которых тебе незачем знать, Гарриэт.
— Я вообще не знаю, что ты делаешь, когда я бываю в рейсе. Не знаю твоих друзей, не знаю, с кем ты встречаешься. Если б мы поженились, я была бы куда спокойней.
«Ты успокоишься, — подумал я, — избавишься от ста тысяч огорчений, от мыслей о том, с кем я встречаюсь. Мне будет плохо без тебя. Но я не изменю своего мнения о женщинах, которых замужество интересует больше, чем любовь. Ладно, Гарриэт, ты будешь замужем, как миллионы женщин, кто-то об этом позаботится, но не я…»
— О чем ты задумался, Майк? — спросила Гарриэт.
— Выпей до дна, тогда скажу.
— В таком темпе?
— Над следующей порцией посидим дольше.
Мы выпили.
— Еще два мартини, таких же, — сказал я бармену.
Он убрал пустые бокалы и приготовил еще два.
— Я слушаю, Майк, — сказала Гарриэт.
— Ты не снимаешь свой ультиматум?
— Я не могу. Сам подумай. Мы встречаемся третий год, и оба убедились, что нам вместе хорошо, правда, Майк? Скажи, что нам хорошо…
— Лучше быть не может, Гарриэт, — сказал я. — Не могу себе представить, чтобы мне было лучше с другой девушкой. Гарриэт, не повторяй того, что тебе советует мать. Подумай, разве это не преступление — расстаться, когда нам так хорошо вместе?
— Господи, кто говорит о расставании? Поженимся, поселимся вместе, и все будет в порядке. Я жду этого год с лишним и больше не могу ждать.
— Гарриэт, ты действительно не можешь обойтись без официальной печати на любви?
— И долго ты будешь любить меня? Я ведь не жена, ты можешь меня бросить в любой момент. Я знаю, как это бывает.
— Свидетельство о браке не может принудить оставаться с женщиной, которую разлюбил. Ты ведь знаешь, что существуют разводы… Как мне убедить тебя, что я порядочен и не брошу тебя именно потому, что ты способна любить, как свободный человек, без официальной санкции, без принуждения…
Все мои аргументы ничего не стоили. Гарриэт была трезвой и практичной.
— Моя мама никогда на это не согласится, — сказала она.
— Твоя мама. А ты?
— Моя мама права.
— Но ведь она меня совсем не знает.
— Она хочет, чтобы я была счастлива.
— Если ты уйдешь от меня, ты будешь уверена, что поступила правильно?
— Правильно, потому что так подсказывает мне мое чувство к тебе.
— Это поразительно трезвое и благоразумное чувство.
— Что поделаешь, я женщина и должна быть рассудительной.
Кто-то сел поблизости от нас, заказал виски-сода и черный кофе.
— Гарриэт, — сказал я, — понизив голос почти до шепота, — я не могу от тебя отказаться, но чувствую, что ты заставишь меня сделать это. Тебя брак интересует больше, чем любовь.
— Я считаю это гарантией сохранения нашей любви.
— Бумажка с печатью… Да, это первоклассная гарантия. Если б я стал тебе изменять, ты могла бы обратиться в суд, если б меня посетила какая-нибудь девушка, ты могла бы ее выгнать, если б мы развелись, ты имела бы право на часть моего имущества. Об этом речь? Это ты хочешь себе гарантировать? Я тебе гарантирую все это и даже больше того, без всякой печати.
— Ты говоришь это с ненавистью, Майк. А я вовсе об этом не думала.
— Так о чем же ты думаешь, черт возьми, скажи мне, наконец, о чем?
Она украдкой утирала слезы.
— Я платок забыла — у тебя…
Я достал платок и вытер ей слезы.
— Мне казалось, что ты не покинешь меня, во всяком случае пока нам хорошо вместе… Я отдаю тебе свою жизнь, но не могу дать то, чего ты просишь, потому что для меня это — пустой звук. Скажу тебе больше: выполнение такого условия унизило бы тебя в моих глазах, убило бы то, что для меня важнее всего. Гарриэт, не уходи от меня.
Она взяла бокал.
— Хочется выпить… Ты не боишься, что я начну тут плакать? Я тебя перестала понимать. Не понимаю ни твоей любви, ни твоего страха… Мы не можем договориться по такому простому вопросу, а это лишь начало нашего пути, что же будет потом?
— Потом ты уйдешь, а я буду ждать, пока ты вернешься.
— От другого… И ты бы меня принял?
— В некотором смысле никто не может тебя отнять… Гарриэт, оставим это, не надо об этом говорить…
Она с трудом сдерживала рыдания. Я отсчитал деньги, оставил их на подносике с полупустыми бокалами, и мы вышли на улицу.
Мы пошли к моему дому. Гарриэт остановилась у ворот.
— Майк, подожди!
— Идем ко мне. Выпьем еще немножко, может, поедим и пойдем спать. Ты летишь завтра в два?
— Да, но в двенадцать я должна быть в бруклинской конторе «Пан-Ам» на 459 Фултон-стрит.
— Ладно. Я вовремя доставлю тебя.
— Майк… я не хочу идти к тебе. Позови такси, я поеду в гостиницу. Так будет лучше.
— Я бы очень хотел, чтобы ты осталась со мной.
— Ты позовешь такси?
— Моя колымага стоит во дворе.
— Нет, не надо. Поймай такси.
— Иди, Гарриэт, я отвезу тебя. Ты всегда, если будут какие дела, звони мне. Я буду возить тебя всюду, куда потребуется. Ты основательно сэкономишь на такси, эти деньги тебе пригодятся на подвенечное платье…