— И я мужики так думаю! Терять особо нечего. Тем более что мент сам в зэках. Пусть отрабатывает то, что мы его терпим и дышим рядом с ним, лягавой собакой! — рассмеялся Дамир.
Весь следующий день ходил как по горячим углям.
«А что, если Смирнов насмехаться станет над ним или проговорится, как и чем помогал ему Дамир на воле? Такого мужики не простят, вмиг вышвырнут. Если Власу они не поверили, то этому Смирнову — как родненькому, без сомнений! И тогда обслуга все вспомнит мне. А следчий может такое отмочить. Ведь нынче он не лягавый! Какой с него спрос за прошлое?» — ждал вечера не без дрожи в теле.
Михаил Смирнов пришел в барак после ужина. Оглядел мужиков, скучившихся за столом. Присел молча и глаза в глаза встретился с Дамиром.
— Зачем звали? — спросил коротко, холодно.
— Слышали, что ты на воле следователем был?
— И что с того? Я этого не скрываю. Мне нечего стыдиться! — глянул на Дамира мрачно. Тот невольно съежился, сжался в комок.
— Говорят мужики, что хорошим следователем был.
— Если б так, не оказался б здесь.
— От этой участи никто не заговорен. И зарекаться всякому смешно.
— Дошли до нас разговоры, что сильные жалобы пишешь своим из барака. Может, и нам поможешь? Ведь тоже не каждый по правде осужден. А в зоне, где ты ни вкалывай, неволя — она и есть неволя. Если в силах, выручи и нас. В долгу не останемся. Поверь пока на слово, — попросил за всех щекастый седой повар.
— Отчего ж не помочь? Но только уговор: я сначала беседую с каждым, потом даю конкретный ответ, кому берусь писать жалобу. Право выбора останется за мной, оно не подлежит обсуждению. Поясню, есть категории дел, в которые предпочитаю не вмешиваться. Случаются дела, по которым вынесены справедливые приговоры. И я попусту не стану транжирить время. За такие дела не возьмусь. И еще, меня не торопить, а главное, не врать. Я буду помогать лишь тем, кто мне поверит. Результаты не гарантирую. Плату за свой труд Не назначаю. Это останется на совести каждого, да и то лишь по результату. Если мои условия устраивают, время терять не станем.
— Подходит! — улыбнулся повар и первым подсел к Смирнову, попросив остальных зэков не мешать и не шуметь.
Они говорили тихо, вполголоса. Повар подробно рассказывал о деле, выкладывая Михаилу все, до чего не докопался следователь, что не доверил адвокату, о чем даже не догадывалась родня. Если кто-то из обслуги пытался задержаться и подслушать, повар прогонял бесцеремонным окриком, грубой бранью, нимало не заботясь, как это скажется на дальнейших взаимоотношениях.
Этот разговор скорее был похож на исповедь. Смирнов слушал внимательно. Он никак не реагировал на смысл сказанного: ни тени осуждения или сочувствия не проскользнуло. Он запоминал. Иногда делал пометки в потрепанной тетради. Случалось, просил рассказать о чем-то подробнее. Разговор с поваром затянулся почти до полуночи. Уходя, Смирнов сказал, что возьмется обжаловать приговор суда.
Два дня Михаил не появлялся в пристройке, и обслуга зашепталась по углам:
— Наверное, пишет кляузу?
— Куда там? Пошел срать, забыл, как звать! Разве жалобу два дня пишут? За пару часов, и отскакивай. Длинные жалобы не читают. Это еще мой адвокат говорил.
— Что он знал? Если жалоба по сути, то станут рассматривать. Коль там козий бред, так и две строчки отбросят.
Михаил появился на третий день. В руках аккуратно исписанные листы бумаги. Мужики вмиг облепили стол и приготовились слушать. Глаза горели, рты полуоткрыты, каждый норовил сесть поближе к Смирнову.
Дамир не решался подойти. Он сидел неподалеку и удивлялся: «И как это он, кто направлял дела в суд или прокуратуру с просьбой наказать, вдруг написал жалобу в защиту? Разве такое мыслимо?»
— Дамирка! Сообрази чайку на всех! — внезапно попросил повар, и мужик заторопился.
Тщательно помыл кружки, не поскупился на сахар и заварку. Кипяток до свиста довел.
— Пейте! — подвинул чай, но зэки замерли, не дыша.
Михаил заканчивал читать жалобу.
— Сильно! Круто разделал следствие и приговор. Теперь бы светлый путь ей, да чтоб не застряла в черствых руках, на чьем-нибудь столе! — Горели глаза людей, а повар сидел потерянно.
Неужель все услышанное о нем? Стекает пот по седым вискам, а из полинявщих глаз торопливо побежали слезы.
Нет, он не голодал и не мерз от холода, но есть муки сильнее. Их, как непереносимую боль, скрывают мужчины. Они не дают покоя ночами, а утром на висках проступают новые седины. Их не спрячешь. Белый цвет — знак приближающегося финала. Неужели суждено встретить его в зоне? И уже никогда не увидеть себя в повзрослевших детях, не услышать звонкий смех внуков? Они всегда перед глазами, но не ощутить тепла. Они так далеко. За что на долю выпало самое непосильное — разлука? Дрожат плечи человека.
Суровый народ — зэки, но, увидев горе в лицо, не высмеивают, потому что оно опалило каждого.
— Завтра пошлю! А дальше, сам понимаешь, как повезет, — говорит Михаил и в который раз видит глаза людей, обращенные вверх.
Смирнов пришел на другой день.
— Отправил! — сказал, улыбнувшись, и снова подсел к столу, заговорил с банщиком.
Теперь в пристройке не было человека более желанного, чем Михаил. Ему радовались все, и только Дамир встречал его настороженно. Он ничего не ждал и не просил. В отличие от других не верил в жалобы, поэтому старался перед приходом следователя залезть к себе на шконку и выспаться до утра.
Он полюбил свой отдых за сны. Ох и разные они были: спокойные и озорные, то возвращали мужика в забытое детство, то забрасывали в юность, целая Дамира свободным и счастливым хотя бы на короткое время.
Вот он снова бежит с кошелкой по лесной росистой тропинке. Сзади, кряхтя, ковыляет дед, не успевает за быстроногим внуком. Устал. Ему хочется присесть, а Дамир торопит:
— Ну быстрей пошли, дедуль! Девки ждут, когда воротимся. А мы еще ничего не нашли! Побежим в чащу. Там боровиков тьма!
Но дед не отзывается. Он пропал, словно и не было его рядом. Мальчонка испугался, кричит, зовет. Лес обступил со всех сторон вплотную, а он в нем один, беспомощный малыш. Как выбраться отсюда? Куда бежать? Вокруг чертоломины и коряги преграждают путь.
Дамир растерялся, сел на пень и заплакал так жалобно и горько. Ему уже не нужны стали грибы, ведь он потерял деда. Как теперь выйти и выжить?
— Ну что, допрыгался? В погоне за мелким главное потерял! Так-то вот вслепую бегать! — слышит чей-то чужой голос. Дамир просыпается от страха, поворачивается на другой бок.
— Дамирка! А тебе слабо на ту яблоню залезть?
— Зачем она мне сдалась?
— Там яблоки красивые и вкусные, какие мне маманя на могилку привозит. А вот ты ни разу не навестил! — встретился глаза в глаза с Катериной.
— Змея ты, Катька! — Пересохло в горле.
— Глупыш! Я вовсе не змея, баба, как и все. Любила тебя больше всего на свете, а ты просмотрел. Даже на добрые слова скупился. Нельзя так с бабой. А одному в жизни студено, один не сможешь. Да и заведешь — намаешься. Мало в тебе тепла. Единого себя во всем свете любишь, оттого судьбина твоя полынная.
— Я любил тебя, а ты…
— Если б любил, теплом дышала б ко мне душа, в глазах горели б звезды, а улыбка была бы ярче солнца! Да только ничего такого не видела. Обомшелостью и плесенью несло от твоей души. Ни разу на подарок не расщедрился. И меня, как корову, обсчитывал, полезна ль я в доме или нет! Даже смеялся шепотом. В своем доме тенью жил! Вонял и то под одеялом, чтоб тепло ненароком не упустить. Всего мало было. Копил! Для чего? Много ль теперь нужно?
— Я жил правильно! Не то что ты!
— Эх ты! Праведник! Пенек трухлявый. Сколько лет жизни на тебя впустую ушло? И зачем папка нас сосватал? Уж лучше одна прожила б свой век!
— Еще меня упрекаешь, потаскуха? Я за всю жизнь ни разу не изменил тебе!
— Глупый Дамир! Ничего не понял. Да разве от хорошего мужа уходят к другим? Лишь когда со своим невмоготу! Вот и я так-то. Что с того, что он вором был? Ласковей его в свете не было. С тобой дите имела, а с ним женщиной себя почувствовала. Он умел любить. Он горел, а ты тлел. С ним, пусть недолго, была счастлива. Зачем его у меня отнял? — двинулась на Дамира громадной скалой.
Тот вжался в стенку, увидев в руках Катерины тот самый окровавленный топор. Она взмахнула им над самой головой. Дамир в ужасе закричал и проснулся.
— Катька! Сгинь, дура! Чур меня, чур! — обливался потом, вжимаясь в шконку.
— Ну чего орешь? Иль на том свете без проездного билета оказался? — ругались зэки.
Нет, не всегда пугала его Катерина во снах. Случалось, просила прощения за свою шкоду, но постоянно говорила, что не хотела бы в следующей жизни стать женой Дамира и состоять с ним даже в дальнем родстве.
Дамир, как и другие мужики, постепенно оттаяв, стал откровеннее с хозобслугой зоны. Рассказал, как и за что попал в зону, получив немалый срок.
Мужики ему сочувствовали, жаловались на своих баб, ругали на чем свет стоит, а ночью обнимали тощие пропотелые подушки, целовали, называя именами жен.
— Стервы! Лярвы! Пропадлины, но как без них дышать на свете? — сознавались сами и тосковали каждый по своей, самой пакостной и дорогой.
— Дамир! Эй, слышь? Письмо тебе пришло! Возьми вот! — протянули конверт, предусмотрительно вскрытый спецчастью.
— Мне? Да кто напишет? С того света, что ли? Ни от кого не жду, — не поверил в услышанное.
— Читай! Кто-то и тебя на воле помнит, кого ты забыл…
Дамир взял конверт, и сердце дрогнуло. Почти четыре
года, таясь от всех и самого себя, ждал этого письма. От сына…
Алешка не писал. Дамир помнил его в зале суда. Он не видел своего мальчонку все долгие месяцы, пока шло следствие. Тот очень изменился: совсем похудел, подрос, на целую голову обогнал отца. Он сел неподалеку и как-то пронзительно и осуждающе смотрел на Дамира. В том взгляде не было сострадания, жалости или осуждения. Сын словно заново открыл для себя отца, изучал, вслушивался в сказанное, но оно не доходило до сердца.»