рюзгшим, тревожным и даже – жалким. Вероятно, руководитель охранного агентства чувствовал, что почва уходит у него из-под ног.
Иначе он едва ли пришел бы сюда, к Свиридову, со своим рассказом, чем дальше, тем больше смахивающим на жалкое подобие исповеди безнадежного и перепуганного этим до смерти грешника.
– Конечно, не понравилось, – сказал Влад. – Потому что таварыщ Горин изображал таварыща Сталына. У того же кадровая политика, сам знаешь, какая была.
– Ну да… Сталина. Через три дня Горин встретился со мной лично и сказал, чтобы я готовил отработку депутата облдумы Нагоги.
– Нагоги? – поднимая голову, сказал Свиридов. – Это такой жирный ублюдок, которого взорвали в трехстах метрах от дачи Горина? Который…
– Да, да, – поспешно перебил его Липский. – Тот самый, который взорвался в ста метрах от твоего «Фольксвагена». Когда тебя угораздило увязаться за «Ауди», в которой была твоя жена… Я это позже узнал, Фокин сказал, а Фокину сказал ты сам. Мы вычислили твою машину по сигналу, который испускал «жучок». Мы тебя запеленговали. Ты же сам потом тот «жучок» из машины вытащил. По крайней мере, пеленгов больше не было.
– Ну да, вытащил. Значит, ты тоже был на даче Горина, когда туда привезли Наташку? – При этих словах Свиридов удивился самому себе, потому что выговорил эту фразу спокойно и, в общем-то, доброжелательно.
– Я подумал, что ты замыслил что-то нехорошее, раз без моего ведома торчишь ночью неподалеку от дачи шефа. И потом, Горин рассказал мне о твоем гээрушном прошлом, он, кажется, тебя давно знает. И я…
– И ты послал двух амбалов, которых разделал под орех мой замечательный тесть Михал Иваныч, – перебил его Влад. – Все это мне известно. Вот только один вопрос: ты уже тогда думал, что я могу предпринять какие-то враждебные действия? Мало ли что там было у меня в прошлом, против тебя-то, кажется, я никогда не злоумышлял.
Липский долго смотрел на Свиридова и со вздохом кивнул:
– Да, я так подумал. Добром все это закончиться не могло. Дело в том, что Горин положил глаз на твою жену. Конечно, я и мысли не допускаю, что он из-за одного увлечения… Если это можно сказать о таком человеке, как Багор… Что он из-за этого устроит такую свистопляску. Что-то тут другое… Но что он твою Наташку приметил и наводил справки – это точно.
– Почему ты так думаешь? – прищурился Влад.
– Потому что он наводил справки через меня.
Свиридову вспомнились слова капитана Курганова, сказанные непосредственно перед бессмысленным (бессмысленным ли?) убийством Лены Любимовой: «Значит, вот она какая – эта Наташа Свиридова, из-за которой заварилась такая каша? Красивая. Но красивых много, и получше есть, а тут такая свистопляска…»
– И что же ты сказал ему о Наташе?
– Все, что знал.
– И даже сверх того, – продолжил Свиридов. – Но ты ничего не рассказал мне о Краснове.
– А я ничего толком о нем и не знаю. Какой-то мелкий человечек из окружения Багра.
– Мелкий?
– Не знаю… – Липский замялся. – Мне показалось, что они старые знакомые. Может, на зоне вместе чалили. Горин, конечно, со всеми свысока обращается и с этим Красновым тоже, но мне показалось, что с Красновым он как-то получше, попроще обходится.
– Детектив… – пробормотал Свиридов. – Черный плащ… А меня-то зачем тут держат? Кончили бы – это понятно. А то как в заложниках.
– А я как раз и хотел тебе сказать. Сегодня вечером тебя собираются продать твоей жене.
Если бы Свиридова стукнули молотком по голове, усугубив и без того разламывающую мозги боль, он не отреагировал бы сильнее – вскинулся, привстав на кровати, и неосторожно смахнул на пол весь свой завтрак, оставшийся примерно наполовину недоеденным.
– Про-дать? – прорычал он. – Наташке?!
– Ну да, за пятнадцать тысяч долларов.
– Да что же это за издевательство такое, мать вашу? – рявкнул Свиридов. Игнорируя появление в дверях Кабана, он вдруг неуловимо быстрым движением бросился на Анатолия Павловича. Тот прохрипел какое-то ругательство, но Влад все-таки дотянулся до него и, крякнув, попытался нанести сочный удар в челюсть.
Будь Свиридов здоров, у Липского не было бы шансов. Но в голове все плыло и грохотало, из марева перед глазами то выныривало, то снова таяло ставшее ненавистным широкое лицо шефа, и потому Свиридов ничего не успел. Ничего – кроме как рухнуть на пол и больно въехать плечом в ножку кровати.
Грубые руки Кабана подняли его и, ткнув лбом в железную спинку кровати, приковали к ней наручником.
– Нехорошо так поступать, Володя, – донесся до него далекий голос Липского. – Я к тебе со всей душой, а ты тут такое вытворяешь. Нехорошо.
– Да пошел ты… – пробормотал Свиридов и сплюнул на пол кровью, обильно текущей из разодранной и стремительно набухающей губы.
– Именно так я и намеревался поступить, – сказал Анатолий Павлович. – Ты уж меня прости, Влад. Да, кстати: тебе настоятельно рекомендовали вспомнить какой-то бурный эпизод из твоей жизни восьми– или девятилетней давности. Когда ты еще работал в «Капелле». Или, по крайней мере, только что закончил там работать. Не знаю, что за эпизод такой, но он должен вызвать ассоциации с текущим моментом. Был там такой человек по прозвищу Гриб, и ты с ним работал. Это меня просили тебе передать. Вот так. Что до твоего недалекого будущего, то вряд ли оно будет безоблачным. Скорее всего – его вообще не будет. И даже твой профессионализм не поможет. Кажется, ты чем-то помешал Горину, и, по всей видимости, весь этот спектакль с выкупом ни к чему для тебя хорошему не приведет.
– Для тебя тоже…
Лицо Липского тревожно дрогнуло, казалось, он хотел что-то сказать, но тотчас поджал губы и вышел из комнаты широченными – неверными – шагами.
Через минуту за ним хлопнула входная дверь квартиры.
– Че, мудак, думал, что Толя за тебя впряжется? – послышался голос Кабана. – Это ты зря так думал.
Свиридов туманно разглядел шрам на лбу Кабана и ответил откровенно грубо, уже не в силах удержаться от бессильной злобы:
– Да тебе тоже кто-то грызло вскрыл, мудила… Наверно, не на того лаял, шавка?
– Кудахтай, кудахтай, – неожиданно миролюбиво проговорил гоблин. – Как говорится, не перепились еще на Руси богатыри – добры молодцы.
Непонятно, к чему были эти туманные речения Кабана, но улыбался он так радостно, словно только что выиграл в лотерею миллион долларов и пожизненный пансион на Антильских островах в придачу. Как говорится, «а парень с улыбкой счастливой гармо-онь свою к сердцу прижа-ал… как будто он волжские видел разливы-и-и… как будто Россию обня-а-ал!». Примерно так охарактеризовал бы эту рожу Михал Иваныч Буркин.
Буркин… Наташа… Что же теперь с ними будет, господи? И из-за чего… За что?
Страх, такой редкий гость в груди Влада, пронзил Свиридова навылет похлеще иной пули. Тяжелая, отчаянная тревога, словно пятно крови на белом полотне, расползалась в нем вместе с упругой, животной яростью. Если бы она, эта ярость, густо замешанная на страхе, могла превратиться в аналогичное по мощи физическое усилие, то, вне всякого сомнения, Свиридов разорвал бы цепь наручника как гнилую былинку.
В этот момент в комнату вошел мужик явно кавказской национальности со свежеоткупоренной бутылкой грузинского вина. Свиридов мутно глянул на него.
– Выпить дайте чего-нибудь, – сказал он, но его голос, вместо того чтобы прозвучать уверенно, звякнул нотками какой-то жалкой мольбы.
– А ты у нас, оказывается, вэселий парэнь, – грубо хохотнул кавказец и пнул его в голень. – Может, тебе еще и телку подогнать, бля? Тыпа из «Анэлли», да? Жина-то ужэ нэ дает?
– Да харош тебе, Резо, – осадил его Кабан, по всей видимости, более благоразумный. – Он че тебе, лох педальный, типа? Он же с Палычем год в близких бегал. Так что… Чего тебе выпить? Водки, что ли?
– Ты понял, какой казель! – возмутился не желавший униматься Резо. – И в сосэдней комнатэ такой же мудила таращится! А ты, Кабан, еще базаришь…
Что уж там хотел сказать Резо, осталось тайной за семью печатями, потому что, произнося сакраментальное «козел», грузин занес нижнюю конечность во внушительном ботинке с массивной рифленой подошвой, чтобы во второй раз произвести акт экзекуции, но Свиридов уже выбросил вперед правую руку, перехватил ногу кавказца и, с силой потянув на себя, легко вывернул в сторону.
А потом швырнул в направлении телевизора так, что тот ударился о тумбочку, проломил черепом тонированное стекло дверцы и въехал носом в видеокассеты. Но это было еще не все. Телевизор угрожающе покачнулся и рухнул кинескопом прямо на задницу Резо и припечатал того к полу. Чурка вяло дернулся и, оглушенный, затих.
Этот всплеск отнял у Свиридова все силы, он вытянулся на кровати, тяжело переводя дыхание, и проговорил:
– Хорошо, жопа у Резо жирная. Амортизатором послужила. А то телевизор бы разбился.
Кабан был так ошеломлен, что ничего не сказал и не сделал, а просто водрузил телевизор обратно на тумбочку и буквально выволок из комнаты незадачливого Резо, болтавшегося, как тряпичная кукла.
И все затихло. Владимир лежал, вытянувшись в полный рост и закинув руки за голову. Ему было дурно. Думать он ни о чем не мог, редкие мысли путались и тонули в кровавом желевидном месиве, которое Влад представлял себе на месте собственного мозга. Видимо, Свиридов не насытил голод, потому что желудок то бурчал, то хрипел, то гудел, всей этой какофонией давая понять своему полуомертвевшему владельцу, что хочет кушать.
Беспорядочные звуки, издаваемые утробой Влада, были тем единственным, что нарушало мертвую тишину, царившую во всей квартире.
Свиридов мог только догадываться, насколько она велика, эта квартира, и может ли он вообще слышать все, что в ней происходит.
В голове бурлила кровавая муть, из которой, как ряска во взбаламученной воде, внезапно всплыл какой-то старый сюжет, выхваченный из прошлой жизни.
Восемь или девять лет тому назад… Когда он только что закончил работать в «Капелле».