На этом деле Ньеман облажался по полной. Любил он или нет убийцу, то есть Лауру фон Гейерсберг, значения не имело. Проблема заключалась в другом: он допустил тотальную ошибку и оказался очень далеко от истины. Ослепленный красотой графини, разгромленный на хорошо ему знакомом поле борьбы со злом, сыщик не замечал ничего вокруг. Уравнение почти абстрактной жестокости оказалось ему не по зубам.
Да, он убил своего девятого преступника, и это был бесспорный случай законной самообороны, но забыть, как легко лезвие ножа вошло в горло Черного охотника, никак не мог.
Ньеман отмалчивался уже три дня, и Ивана оставила шефа в коконе – у нее имелись более срочные дела. Нужно было составить последние протоколы и подвести общие итоги расследования.
Как это ни странно, лейтенант, в отличие от Ньемана, не испытывала ни сомнений, ни угрызений совести. Она видела куда меньше ужасов, но врожденная ненависть к привилегированным классам и естественное неприятие идеи любого врожденного превосходства, социального подавления и голубой крови позволяли ей легче принять систему Гейерсбергов.
Впрочем, она тоже ошибалась и мало в чем разобралась, но хотя бы пыталась обеспечить им возможность нормально работать, забыв об искалеченных трупах Юргена и Макса, собственных пальцах, зажатых стартером мотоцикла, и мертвом Шуллере, лежащем лицом вниз среди осколков лабораторной посуды. Воображение Иваны Богданович не шло ни в какое сравнение с извращенной фантазией Гейерсбергов.
Они могли бы сделать бумажную работу во Франции, но Ивана заявила, что ей необходимо согласовать некоторые пункты с немецкими коллегами. Это было правдой лишь отчасти.
У хорватки была совсем другая причина, чтобы задержаться: она каждый день навещала своего героя в Университетской клинике Фрайбурга. Раненого героя, чей вид в казенной пижаме неизменно переворачивал ей душу.
65
Кляйнерт, можно сказать, дешево отделался. Рентген показал ушиб мозга, но без гематомы, три сломанных ребра, трещину ключицы и вывих правого плечевого сустава. Впрочем, одно осложнение – и серьезное – имелось: сломанные ребра, как охотничий нож для свежевания зверя, разрезали мышцы, ткани и даже внутренние органы – Ивана толком не поняла: лечащий врач говорил на английском, щелкавшем на каждом согласном звуке.
А вот порезы век, производившие самое устрашающее впечатление, оказались поверхностными. Извлекали мелкие осколки долго и нудно, после чего Кляйнерту забинтовали лицо, как актеру из фильма о войне.
Когда приходила Ивана, он мог только слушать ее. Чистая романтика… Жаль только, что хорватке приходилось подстраиваться под расписание законной супруги и двух детей, – банальное унижение всех любовниц на свете. Так тебе и надо! – говорила она себе, приходя в больницу после достойной матери, сумевшей сохранить отца своим отпрыскам. Иване это оказалось не по силам…
Итак, она навещала своего Кляйнерта за спиной и у жены, и у шефа – так в молодости прячутся между дверьми, чтобы выкурить косячок. Уходила Ивана слегка опустошенная, брела, держась за стены и цепляясь за свои мечты. Этим «тупиковым» фантазиям конец положат печать на командировочном удостоверении и крепкое рукопожатие людей в форменных кепи цвета хаки.
В последнюю ночь расследования, по дороге из замка Франца, они занимались любовью. До финального аккорда дело не дошло, но намерение имело место. Только в кино любовники одновременно испытывают оргазм при первом соитии в автомобиле с запотевшими стеклами. И тем не менее Ивана получила несказанное удовольствие… душевное. «Ничего не получится, – говорила она себе, – так пользуйся по максимуму!» Отсутствие надежды есть высшая победа надежды: никогда не разочаровываться – ни в жизни, ни в мужчинах.
Сегодня все изменилось. Сегодня она шла навещать комиссара в последний раз – вместе с Ньеманом, так что долой любовные эскапады! Они простятся с коллегой, только и всего.
66
Ее ждал сюрприз: Кляйнерту сняли повязку, на нем не было даже очков, и он стал похож на себя прежнего, только смотрел устало и слегка затравленно. Похудевшее, очень бледное лицо комиссара напоминало маску Пьеро. Длинные, зачесанные назад волосы и бородка казались приклеенными.
Увидев выражение лиц посетителей, Кляйнерт поспешил успокоить их:
– Врачи обещают выписать меня через неделю.
– Блеск! – восхитился Ньеман. – А мы сегодня возвращаемся во Францию.
– Закончили отчеты?
Ньеман напрягся, но через мгновение уже улыбался, поняв шутку:
– Не доставайте, Кляйнерт.
Ивана стояла у стены на одной ноге, сложив руки на груди.
Кляйнерт протянул руку к тумбочке, взял картонную папку в стиле ретро и стопку набранных на компьютере страниц.
– У меня есть информация для вас обоих, – сказал он, садясь на кровать. – Ульрих Таффертсхофер, генетик из Института Макса Планка, продолжил исследования.
– Какие именно?
– ДНК Гейерсбергов. Он сделал несколько сравнительных анализов и выяснил поразительный факт: в кариотипе Юргена много хромосом, присущих линии клеток семьи.
– Исключено – Юргена усыновили.
– Сначала именно так и решили, ведь его ДНК не совпадала с анализом сестры, но ошибки быть не может.
– Значит, приемный ребенок – это Лаура? – срывающимся голосом спросила Ивана.
– Именно так. Таффертсхофер категоричен: Юрген – подлинный Гейерсберг.
– А Макс?
– Он точно приемный. Юрген и Удо – родные сыновья своих отцов.
Ньеман нервно барабанил пальцами по спинке кровати.
– Лаура была уверена, что она – природная Гейерсберг…
– Каждого из детей дополнительно мотивировали, внушали: «Вы – законные наследники по крови».
Ивана вообразила эту извращенную систему дрессуры детей – нет, подростков – науськивания друг на друга, чтобы позже свести в кровавом поединке. Их связывала любовь, они спина к спине противостояли властному отцу и его жестокому воспитанию, но потом высшая целесообразность все-таки разделила их.
Ивана не могла не думать и о другом аспекте истории: на сей раз победил «пришлый» ребенок. Кровь скромного происхождения завоевала империю Гейерсбергов, реквизировала богатства и вернула их народу. Вопреки всему этот поворот ей понравился, в том числе потому, что приз достался женщине.
Кляйнерт продолжал излагать, заводясь все сильнее. Хорватка подумала, что провальное по большому счету расследование очень много дало ему как профессионалу. Он вырос, стал сильнее, подтвердив тем самым убежденность Иваны: Легавые растут на навозе.
Вскоре в палате наступила тишина. Ньеман повернулся к окну и несколько секунд созерцал пейзаж. Ивана точно знала, о чем он думает или, во всяком случае, что чувствует: Поскорее бы свалить из этой перегревшейся палаты с ее атмосферой «выздоравливания»! Он слишком хорошо помнил, как долго и мучительно поправлялся сам после гернонского дела.
Ивана ждала, что он пойдет к двери, пробормотав себе под нос «до свидания», но ее шеф обернулся, просияв широченной улыбкой.
Он подошел к Кляйнерту, взял его правую руку с проступившими венами и сухожилиями:
– Мне трудно это выговорить, комиссар, но вы чертовски хороший сыщик!
Немец улыбнулся в ответ – как будто выдул мыльный пузырь.
– Могу я сказать несколько слов Иване?
Великан в круглых очках не собирался изображать руководителя-мачо, покровителя маленькой славянки.
– Уже ухожу, прощайтесь.
Оставшись наедине с Кляйнертом, Ивана поняла, что не способна выговорить самую простую фразу. Немец уже отошел в область воспоминаний. Кляйнерт, судя по всему, ощущал то же самое.
– Вряд ли мы снова увидимся, – сказал он.
Она присела на край кровати и взяла его за руку, сухую и легкую, как кусочек мела. Немец не шелохнулся. Его улыбка все так же «плавала» в воздухе.
Вот ведь ужас, нужно было написать прощальную речь.
– Мы похожи на выживших в катастрофе… – Кляйнерт решил помочь ей. – Мы живы, но смерть выиграла заезд.
Надо же, как красиво, – подумала Ивана, чтобы сбить пафос момента. – Я не сказала бы лучше.
Хорватка наклонилась, чтобы чмокнуть комиссара в лоб, как целуют в макушку мальчика, и, забивая последний гвоздь в гроб их несостоявшегося романа, нежно взъерошила ему волосы.
Вот до чего ты дожила, старушка, твой сын – мужчина, а с мужчинами ты обращаешься, как с детьми…
Она одарила Кляйнерта последней улыбкой и направилась к выходу. Взялась за ручку двери, и ее нежность превратилась в гнев, а любовь – в ненависть. Она задумалась о жене Кляйнерта, его детях, его упорядоченной семейной жизни, и ее затошнило от переизбытка посредственности.
Это была мысль-плевок, полная презрения и брезгливости, которая ничего не стоила, а весила ровно столько, сколько ее собственное отчаяние. Она злилась на комиссара за то, какой была, за то, что завидовала его банальности, потому что сама была не способна на подобную простоту.
На пороге Ивана обернулась и послала ему улыбку – искреннюю, свободную. В конце концов, она любила этого мужчину – как идею, проект, нечто витавшее над дерьмом обыденной жизни, и это никто не сможет у нее украсть.
Мушкетер улыбнулся в ответ, и она сказала себе: «Ты просто дура…» – и повторила это, закрыв дверь, вместо того чтобы вернуться и поцеловать его по-настоящему.
Идя к лифту, она собралась с силами, чувствуя, как возвращается ярость. Чувство, державшее ее на плаву.
Ньеман ждал ее. В машине Ивана все-таки разрыдалась, и он сначала смотрел в пол, потом поднял глаза к потолку и наконец перевел взгляд на кнопки, чувствуя, что оказался в клетке с диким зверем – всепоглощающим горем своей маленькой славянки.
67
Прежде чем сесть в «вольво», она посмотрела на нахальное голубое небо, не торопясь достала из пачки сигарету и закурила, чтобы выжечь стоявший в горле комок.
– Ты едешь или как?
У Ньемана был единств