– Не думай, ты об этом не думай!
Сами мы или океан нас заботливо выкатил на мелководье, почти на берег, нас щекочуще опутывают резко пахнущие йодистые водоросли, песок сделал кожу, тела наши жесткими, но нам и хочется, нам надо, сладко быть жесткими, грубыми.
– Пусть, ничего, пусть! – Она покорно улыбнулась, резко, делая себе больно, выдернула свои волосы из-под моих неловких локтей.– Саго! Amore mio![12]
А глаза спрашивают: что, что еще, как я должна? – всматриваясь в меня и в то, как я смотрю на Нее.
– Тебе хорошо?..– Она уже о себе готова забыть.
Нет, что-то подлое в этом, каждый раз отдельном, сладком забытьи – точно труп пытаешься оживить. Дать, дать Ей дотянуться, не твое, а Ее обмирание сейчас нужно фригидной Земле! Миллиарды лет назад и тоже в таком вот теплом, подогретом вулканами океане зародилась жизнь – не от удара ли молнии?..
– Делай, делай, как тебе лучше, как тебе! Мальчик мой! Ragazzo mio!..
И вдруг что-то случилось, произошло в мире: Она услышала, а я еще нет. Но я вижу Ее побелевшие, вдруг умершие глаза.
...Вселенная, влекомая непреодолимой потребностью быть, длиться, пульсируя упругим светом, сжимаясь через расширение, возвращаясь через убегание, будто позванная кем-то, снова устремилась к точке, породившей ее. Точки-уколы по всей коже!..
– Мальчик, ragazzo mio! Теперь я понимаю: так умирают. Совсем не страшно, это вас и погубило, что не страшно!
7
Если блеск тысяч солнц
Разом вспыхнет на небе,
Человек станет Смертью,
Угрозой Земле.
– Теперь все мы негодяи!
– Всем приготовиться! Муляж не муляж – сбиваем!
– А если наши?
– Никаких наших! Мы не можем рисковать. Сбиваем всех подряд. На то мы –»Последний удар», «Мстящее небо». Последний удар должен быть за нами. Это – главное.
– Объект исчез.
– Возможно, его и не было. Тень тех, кого уже нет. Как там Земля?
– Черная.
– Ничего, там еще есть где-то наши. Под водой, под скалами.
– Если и наши, то только черные.
– Не понял?
– А обгоревшие все черные. Да и Земля стала негром.
– Уберите от меня этого болтуна! Замолчи, Боб!
– Нет, все это научно-фантастическая белиберда! Бредовый фильм или роман.
– Уберут наконец от меня этого читателя, заставят замолчать? Через десять минут начинаю отсчет времени. Последний. Приготовиться к залпу возмездия! Аппарат первый!
– Готов!
– Второй аппарат! Третий!
– Готов! Готов!
– Слава богу, кончилось наше бегство от всех. Начинаем атаку мы. Вступаем в игру.
– Берегитесь, последние жучки и червячки! Нет, подождите: а Юг долги Северу выплатил?
– Да замолчит он наконец? Тебе не здесь а в конгрессе заседать, среди оплачиваемых болтунов.
– Отзаседались. Ни конгрессов, ни Советов – стерильная планетка. Еще добавим миллиончик градусов – будет совсем как стеклянная. Стерилизуем по первому классу! Интересно, господь бог завел карточки на каждую планету, какие наш док заполняет на нас: количество рентген, бэр, может плодоносить, не может?.. Давно в записи заглядывали? Можете добавить собственной рукой: «Репродуктивность семени – невосстановима, сексуальная составляющая – ниже нормы, мягко говоря». Ни детей от вас, ни удовольствия!.. Интересно, как высоко сюда поднимется сажа? Ночь... Нет, кому повезло с этой войной, так это Югу, так и не выплатил долги!
– Дождешься, Боб, что катапультируем тебя.
– Замолкаю, полковник. Еще лишь словечко. Мой отец говорил: «Когда одолевают мелочи, ухожу побродить по кладбищу». А еще интереснее – полетать над таким вот крематорием. Не хочешь, а станешь философом.
– Надоел! Доктор, полную порцию сна этому конгрессмену. Веселящего, чтобы не заскучал.
– А интересно, они там, на кладбище, под землей, тоже выясняют политические взгляды?.. Простим долги ближним своим... С победой, негодяи! С по...
8
И вот весь город вышел навстречу Иисусу...
Что это с нами? Что произошло? Вдруг поползли, ползем на коленях, Она так даже руки молитвенно простерла. Как будто подхватило нас что-то. Мы лежали на влажном песочке, оглушенные и опустошенные недавней волной, что наконец слила, соединила нас, и вдруг Она подняла голову, приподнялась: «Боже, смотри!» Я тоже глянул, там – человек. Метрах в ста от нас стоит человек и смотрит в нашу сторону. И мы поползли. Чтобы только не исчезло чудо, не растворилось, как мираж.
Поползли, как ползали – кто там? прокаженные, блудные сыновья? – к воображаемым спасителям, ступившим на Землю богам. А тут было большее: нашу Землю снова удостоил, осчастливил посещением человек! «Следу человеческому радоваться будете» – а тут не след, а сам, весь, вот доползем, и можно потрогать рукой. Чудо длилось, не пропадало, оно в голубом, в небесно-голубое одето, за ним на земле горит оранжевое пятно, человек что-то снял, бросил – скафандр астронавта, что ли?
Странно, но мы и правда с Нею почувствовали себя потерянными и найденными Мы уже стояли, поднявшись с земли и прижавшись друг к другу, как дети. А ему, пришельцу, казались, наверное, дикарями.
Нет, вот так стояли первые люди, первые Он и Она, познавшие стыд, пред грозным оком создавшего их и приревновавшего – к чему, к кому, долго выяснять; была, была в том гневе ревность, а иначе не объяснишь силу гнева и суровость кары. Где третий, там ищи ревность. Мысленно я так и называл уже пришельца – Третий. Мы были наги перед ним, а он – в тонком голубом трико астронавта, и взгляд у него был совсем не как у нас – не молитвенный, а удивленно-иронический и немного как бы пьяный.
– О, смотрите, что я вижу! – орет он, точно не один спустился, а кто-то там еще есть.– Завидуйте мне, негодяи: тут лето, тут люди, женщина!. Загорают!. Молодец, писака, сочинять так сочинять!
Кажется, он по-английски прокричал, но для нас все языки – лишь различные фонетические вариации языка, на каком мы сами думаем. Совсем как во сне бывает: ты этого человека не знаешь, но его мысли – это не его, а твои мысли...
Однако парень приятный, а плечи, плечи! Лицо, правда, немного шальное, если не пьяное и ослепительно белозубое. Кожа темная, ну не совсем, скорее смуглая, а улыбка прямо-таки детская! Да что говорить: он прекрасен! Ведь это – человек! Она первая на шею бросилась, как сестра к обретенному наконец брату. Повисла, поцеловала. И уступила мне эту радость – обняться с человеком. Но мы лишь похлопали друг друга по спине, а я при этом почувствовал и не мог не отметить, что мускулы у него вялые, опавшие, хотя от размаха плеч веет силой. Долго летал. Неужто кто-то еще летает, плавает?..
Как он прекрасен, мой недавний враг, как рад нам, как счастлив, что я жив, что увидел Ее, нас видит! Что нас осталось хотя бы трое. Снова схватил меня за плечи, ослепляет белозубой улыбкой, орет, закинув лицо кверху:
– Вот он, человек,– живой! Живой! Будь проклят ваш вонючий гроб!
А Женщина уже возле скафандра, ощупывает его оранжевое покрытие, яркий цвет просто ослепляет. Пытается прикинуть, приподняв, с трудом удерживая перед собой, к лицу ли Ей материал. О, женщина!
Наш гость – истинный джентльмен – тотчас стал стаскивать, срывать с себя голубое трико. Остался в розовых трусиках. (А я уже и забыл, что бывают на свете такие вещи.) Отвернувшись (вот уже и стыд на острове нашем объявился!), Она натягивает наряд астронавта. Из прекрасной сделалась незнакомо прекрасной, новой, глаз не оторвать: нет, настоящая женская нагота – это угадываемая, умело прикрытая нагота.
– Дьявол меня забери! – все удивляется гость.– Сверху кажется, что сплошь дым и сажа, а у вас тут!..
– Так вы все еще...– При Ней не захотелось договаривать. Он за меня это слово выкрикивает:
– Все еще воюем! Пока Юг не выплатит все до последнего цента Северу, а Восток не уберет свои лозунги. Ха-ха-ха!..
Нет, джентльменскими не назовешь ни хохот, ни восклицания веселящегося гостя, а лицо – узнаю лицо пьяного человека. Но все равно, все равно здорово, что он здесь. И поговорить очень бы хотелось, что и как там (он ведь откуда-то оттуда), что с нами со всеми – и с Востоком, и с Западом, и с Югом, и с Севером. Но не до того, все наше внимание – на Женщину: самое важное для нас сейчас, чтобы Она была счастлива обновой. И мы дружно помогаем Ей – взглядами, восклицаниями – понять, как на Ней это выглядит и, главное, как выглядит Она сама.
Когда Она так одета, а медовые волосы пчелами вьются-летают вокруг прекрасного лба и длинно падают по шелковистому голубому морю, а в лице такая оживленная и счастливая скромность совершенства (боттичеллевская!.. Стоп, туда не надо!) – никакая война, никакая смерть не кажутся случившимися окончательно. Вместе с Красотой, собою занятой, по-детски уверенной в своем бессмертии, ты тоже скользишь, сползаешь в мир, как бы все еще существующий...
Не Каины, нет, и не Всекаины перед Нею, перед Всеженщиной, а люди, которые встретились в далеком, дальнем Космосе, состыковали свои аппараты, и о чем же нам говорить как не о родной, о прекраснейшей своей Земле? Про то, как много на ней всего и как все отрегулировано на тысячи и тысячи лет счастливой жизни, на миллионы лет для сотен тысяч поколений: воздух и вакуум, вода и огонь, свет и тьма, тепло и холод, любые краски, звуки, пища на любой вкус... Но главное, сколько всего лишнего, вроде бы необязательного, но без чего и самое необходимое будет пресным, без радости,– сколько на Земле всего, что не загрузишь, не возьмешь, не прихватишь в самую вместительную ракету или подлодку, не запасешь впрок и что потом в снах видишь – самое «ненужное», «необязательное» как раз и видишь. Роса до колен, холод в мокром еловом лесу (почему-то железная горечь во рту), шершавый от мелкой щебенки, голубой, озвученный на всю глубину бегущими вниз ручейками, дышащий постоянны ветром ледник; сладко налипающий в ноздрях, в глотке степной мороз... И люди, люди, тысячи случайных, надоевших, мешающих, не знаешь, куда от них убежать, уединиться,– но это лишь когда они есть, окружают, теснят и когда знаешь, уединившись, что они