ли синие, или желтые, будто кто-то там, за прозрачным дымчатым занавесом, меняет, как в театре, цветные стекла. Но это если смотреть на стены. А можно и не смотреть, и тогда замечаешь лишь верхний, солнечный свет – на скалах, на цветах, на падающей воде...
– Ничего не скажешь,– громко, слишком громко восклицает гость |– поработали основательно! Там, наверное, и есть та самая зима, которой нас пугали ученые. Сначала всего наготовили, а после пугали... Вот уж где штормики – в кромешной тьме! Брр!
Весь вечер мы просидели под березками: костер, звезды над головой, можно подумать, что на Земле все как прежде. Правда, ночью все на острове – все предметы, вещи (и наши фигуры, лица) – фосфоресцирует от немых, «зимних» молний, но это можно посчитать даже красивым. Тем более, когда в эту фантастическую игру цветов, красок включен и Ее прекрасный, а сегодня почему-то грустный профиль.
Где есть разыграться-поиграть всем цветам молний – так это на маслено поблескивающих груди и спине нашего гостя: ночью еще заметнее, какой это правильный треугольник, а зубы, яркая улыбка – то розовая, то голубая, то желтая. Жрец, египетский жрец! Нет, мальчик-жрец: что-то очень юношеское в этой его геометрической фигуре, не говоря уж об улыбке.
Еще засветло мы притащили побольше высохших водорослей для ночлега. Гость таскал со мною на пару, Она их частью в пещеру затолкала (старые, потертые пойдут в костер), а частью под березками распластала и даже легла и весело примерилась, как будет спать,– разровняла, примяла.
– Это чтобы мне хорошие сны привиделись,– по-солдатски хохотнул гость.
– Совсем нет,– очень серьезно возразила хозяйка,– вы будете спать в пещере.
Чем-то недовольна, даже неловко: хозяйка как-никак, а он все-таки гость.
Тем более стараюсь я – вежлив, услужлив, гостеприимен, как хозяин пустующей, прогорающей гостиницы. Стал зачем-то убеждать, что в пещере очень хорошо, прохладно.
Но тут совершенно неожиданно хозяйка перерешила:
– Под березкой будет лучше. И звезды видны – ваш любимый Космос.
Что-то в нашей головке еще разок повернулось-покрутилось и, как диск рулетки, остановилось против другого деления (знать бы наверняка, что и как там вертится-крутится).
И вот: семья в пещере, гость – снаружи и действительно занят Космосом.
– Они что, по оси у вас вращаются? – доносится его голос.
– Именно так,– откликаюсь я,– и, заметьте, все помещаются на такой маленькой сковородке, и Медведица и Южный Крест.
– А Луна бывает?
– Только во сне.– Я напоминающе прижался к теплому лицу, снова улыбающемуся, снова близкому, заговорщицки ждущему.
Она уже озорничает, надоела Ей наша болтовня, становящаяся все более ученой, специальной: отчего небо такое и какие законы тут обманно-оптические, а какие – в подтверждение теории относительности? Прямо-таки издевается над нашими умными вопросами-ответами, над тем, как мы все на свете понимаем, и Ее руки, губы, колени, ее плечи, горячие и под тканью, тоже словно издеваются над нашей серьезностью и ученостью, не верят, что главное какой-то там Космос. И действительно я сбиваюсь с мысли, отзываюсь невпопад и все более хриплым голосом. А тут еще смеющиеся глаза приближаются ко мне вплотную, я таращу свои, показываю: услышит мол, неудобно! А Ей еще веселее от моего испуга.
Нет, когда вас только двое во Вселенной, вы можете считаться парой, прародителями, чем и кем угодно, но семьей становитесь, лишь когда объявится некто третий. Прежде мне казалось (нам казалось): семьей нас сделает ребенок. Оказывается, чужой человек (но человек!) объявился, и тут же потребовалось выяснение.
– Кто мы? – вдруг шепотом спрашивает Она.
– Как кто!.. Ты так и будешь одетая? – Нетерпеливый вопрос мой прозвучал откровенно обиженно.
Она тихонько рассмеялась:
– Еще побеседуйте! – Но тут же сама обиделась:–У вас одно на уме ... Я знаю – противное слово: любовница!
– Есть другое: возлюбленная.
– А откуда ему знать, что не любовница?
Вот-вот, ему!
– Он не думает об этом, он завидует,– прошептал я. Сам не понимаю, как неосторожно и самоуверенно говорю.
– Все вы одинаковы! Лежит и подмигивает! Фу!
Отодвинулась подальше, к самой стеночке.
А голос снаружи продолжает мысль, на которую мы набрели сообща, объясняет, что уже однажды люди выходили в Космос – это когда вышли из воды на сушу. И однажды уже обжили его, пусть «малый», но тоже космос. Потому-то и начали крушить все вокруг себя, всю экологию как чужое. Оно и было чужое. Родное – вода.
– Как будто вы и океаны не убили? – Это уже Ее голос, вмешалась-таки.
– А это мы заодно уж! – захохотал под березками гость.– Остановиться не могли.
Доволен, видно, что выманил к себе Ее голос. Хотя бы его.
Снова Ее шепот, горячий, щекочущий ухо:
– Зачем он нам? И что он все хохочет?
– А что? – храбро говорю я.– Когда нас трое, как-то надежнее.
– Что надежнее?
– Ну, вообще.
– Что ты имеешь в виду?
– Природа любит количество.– Самоуверенность моя не знала пределов.
– Ну-ну! Раз природа, тогда не обижайся.
– Ты у меня смотри!
Сам не думал, что у меня может быть такой голос. Но Ей он нравился.
– Ты так и будешь в этой, его? – Я ненавидяще потянул гладкую, скользкую, как кожа змеи, ткань.
– Хоть к костюму ревнуешь, и то хорошо. А какие вы слова говорили? Вот так, в своих домах и ночью?
Ага, старая истина: женщина любит ушами. И я прямо из поцелуя неловко, бормочуще леплю слова: любимая... лягушонок... солнышко... мураш...
Отстранилась, чтобы я мог пояснить, что такое лягушонок, мураш. Узнав, что общее у Нее с ними – длинные и голенастые ноги, глаза во всю голову, моя Женщина подумала минутку: не обидно ли? Нет, не обидно. Прижалась снова по-домашнему.
– Продолжай. Какие еще слова?
А я обнаруживаю, что таких слов знаю на удивление мало. Схитрив, вовлекаю в оборот разноязычные:
– Love![13] Коханая! Tesoro mio![14] Chica![15] Honey bee![16] Bass![17] Silly-billy![18] Солнышко! .. Cara![19] Ma petite![20] Schätzchen![21]
Есть еще слова, которые я должен бы повторять, но я этого не делаю. В моей капитанской каюте на подволоке, изогнутости потолка, за которой угадывается стальной корпус лодки, приклеена большая цветная репродукция картины самого лирического из великих итальянцев: «Рождение Венеры». Я знаю, что человек, которому дано полюбить, несет в себе заранее, изначально некий образ: любовь еще до любви. Для него самого до конца не проясненный. А образ моей любви столько людей внимательно рассматривали, столько столетий он перед глазами! И чтобы так совпало: Она и боттичеллевские женщины! Совпадает именно образ, а точнее – мое чувство. А их внешность – в том-то и дело, что внешность Ее какая-то ускользающая. Но именно туда ускользающая – к реальным полотнам. Они-то реальность, миллионы людей могли бы это подтвердить, я сам часами стоял возле них. Когда еще существовал город Флоренция, и можно было пройти под колоннадой музея Уффици и когда... Ну вот, стоило подумать об этом, и сразу опасно заскользил – за Нею следом.
Лучше не называть, не додумывать...
– Я себе представила, какой шепот стоял над всей Землей,– отзывается Она на мои любовно-филологические упражнения,– одно слово, по-разному, но одно: любимая, любимая!..
– Не забудь – и «любимый» тоже.
– Да, да, любимый, любимый! Одно-единственное слово в полной, над всей Землей, темноте.
– На одной стороне был день, так что...
– Не мешай мне. Одно слово и над всей Землей! Ну подожди, stupido[22], пусть уснет он.
– Вот видишь, а ты завидуешь. Сколько было нас и как мешали друг другу!
Теперь уже я враг «количества», а Она смеется, счастливая и гордая моей настойчивостью, обидой, моей ненавистью к проклятому трико, которое точно приросло, приварилось к горячему телу.
– Лежи, я сама, ты, бедненький, устал от умных разговоров. Целый день умные споры, а мне так хорошо, и я вас не слышу, одно только: было? неужто было? что же я в тот миг почувствовала? Так боюсь, что не смогу вспомнить.
– Сможем,– говорю самоуверенно, убирая куда-то за спину комок побежденного наконец трико.
И тотчас получаю в ответ:
– У вас одно в голове!
И пошло-поехало, все по порядку. Нет, лучше не слушать, не отвечать словами. Не наше это занятие – любить ушами...
Наконец мы вспомнили, что не одни на Земле, запоздало замерли, смущенно вслушиваясь в уходящее эхо недавно бывшего.
– Хоть бы слово доброе сказала,– лицемерно пожаловался, прислушиваясь к дыханию-всхрапам Третьего,– хоть бы раз.
– За что?
– Как за что? Теперь знаешь, как это...
– Ах, как это бывало у тебя с ними? Вот будет ребеночек, нам будет хорошо вдвоем, а ты можешь возвращаться к своим шлюхам.
И если бы шутя, а то ведь всерьез готова отправить.
– А мне лучше было, когда ничего этого не знала. Это какое-то рабство. Нет уж, спасибочки! – И смеется, смеется.– Мне теперь собачки, птички снятся.
– Не сны, а Ноев ковчег.
– Надо же и этим парочкам где-то быть, если вы отняли у них Землю.
Постучала по моей голове косточками пальцев, как по кокосовому ореху, но тут же погладила ласково.
– У тебя все отсюда. Может, и я – отсюда. А они ко мне все льнут. Надо же им где-то...
И вздохнула, даже всхлипнула, как наплакавшийся ребенок, которому захотелось спать. И тотчас заснула.