А потом Дока убило: в марте шестнадцатого разнесло на фугасе в каком-то ауле. В том самом месте, где «деньги платили нормальные». Было ему двадцать восемь лет. Жил он в Челябинске. Не женат, детей нет. Идеальное мясо для мясорубки. «Поминальные» от ЧВК выданы матери.
Прощай, Док. Прощай, Ватсон. Прощай, Рома Анищенко. Ты был добрый, и это главное, что осталось теперь вспоминать.
Шайтан.
– Ты про меня не пиши! Чем меньше людей будет знать, что я существую, тем дольше я проживу! – вечно жужжал он над ухом, проведав про книгу.
– Так я ничего плохого не буду, – старался я вспомнить плохое.
– Это значит, что ничего хорошего, – сразу угадывал он.
– И о мертвых правду, Шайтан! – знал я, что всё напишу.
Он уезжал из республики в конце четырнадцатого года. Протолкался дома лишь пару недель, да дернули черти обратно.
Шайтан освобождал Углегорск, благополучно дожил до победы в Дебальцеве, да вот на ровном месте вляпался в грязь. В Чечне был сапером и здесь по привычке прилип к взрывчатке. Шайтан разбирал патрон ДШК, когда тот взорвался. В госпитале отрезали кисть левой руки и вынули левый глаз.
Вернулся в Россию, долго доказывал свою инвалидность и с помощью общества получил третью группу. Почти ни с кем не общается.
Да мы не в обиде, Шайтан. Мы помним тебя и всё понимаем.
Орда. Прошагал Весёлое и Дебальцево, хорошо послужил и потужил в армии двух республик. Были у него Афган, и Чечня, и Осетия, и вот на старости лет занесло в Донбасс.
В мае пятнадцатого областью Войска Донского Орда был приговорен к расстрелу по доносу своих бойцов. Вызвали в казачий штаб в Донецке по надуманному предлогу, а там поставили у забора вместе с товарищем, ополченцем Уралом, кого за компанию, и зачитали расстрельный им приговор: «За подрыв казачьего духа в войсках…»
– Называл казаков трусами и мародерами? – спросили у стенки.
– Еще как называл! – прямее стал у забора Орда. – Называл тварями и мерзавцами. Не хотели у меня идти в бой. Я им: «Вы нечисть! Вы же за свою землю воюете! Вперед!» Бесполезно! С позиций сбегали. Под Дебальцевом рота Севера взбунтовалась в окопах, оставила передовую и двинулась в тыл. Мы с Синим встали с пулеметами и били им под ноги: «Назад!!! Туда! В окопы! Там – ваша Родина! Застрелю!!!» А они мне: «Два месяца там! Нам Север ни рубля не дал, нам жить не на что. Ты тоже пойми!» На меня те доносы про «трусов» и «мародеров» не казаки писали. Казаки в бой шли нормально. А писала нечисть и твари, что спрятались в казаках.
– Расстрелять! – утвердили ему приговор. – Собрать пока желающих на расстрел.
– Парня-то отпустите. Он ни при чем, – кивнул старик на Урала.
– Покурите, пока добровольцев найдут…
Пока собирали команду, некий Ирбис успел бросить Бате за приговор: «Они ж россияне! Кого расстреливаете?»
Это спасло.
Последний раз я видел Орду летом шестнадцатого. Уже не в армии, а в тяжелом запое, в освобожденном им же Дебальцеве.
– Ну что. За Россию? – гляжу я на поднятый им стакан.
– Россия много раз меня оставляла. И много у меня отнимала.
Не вышло у него молча попить.
– Так то ж не Россия, – сижу я напротив, сам в федеральном розыске в этой России. – Это же люди такие. Что прикрылись Россией.
– Орда, хватит уже, – забирает стаканы Зем.
– Это ж не вылечишь, – поясняю я Зему. – Жизнь еще идет, а судьба уже кончилась.
– Слышь, Ангара, – встает из-за стола совсем тяжелый Орда. – Домой поедешь, Оби от меня поклонись. Мне с ней не свидеться.
Через месяц я катил автостопом Донецк – Красноярск. Шофер растолкал меня на середине моста:
– Вон она, Обь! Че хотел от нее?
– Царский поклон передать…
Урал – золотые руки войны. «Убийца танков» – назвал его кто-то однажды. Нажег на Весёлом украинской техники, развел такие же костры под Дебальцевом. Гранатометчик, пулеметчик, минер. В душе ни капли страха, а для друзей – последняя рубаха.
Война сожрала его изнутри, когда завершились бои. Запил, загрустил, собрался из Донбасса домой, по пьянке захватил с собой невесть какую жену. Потужил еще дома да оттуда прямиком в ЧВК, а дальше в Сирию – разжиться копейкой.
– Урал, ты здесь за Родину погибнешь, хоть и бесплатно, – звонили мы из Дебальцева. – А там за кого?
– Семью кормить нечем, – сознался он по чести.
Урал погиб в Сирии в сентябре семнадцатого. Хоронили его, Алексея Гладышева, всем двором. Было это в Перми. Остались у него старые мать с отцом, сестра да невесть какая жена. Было ему тридцать лет, детей он завести не успел.
Эх, Урал… Зачем тебе деньги, коль был ты сам чистое золото.
Зем начал одним из первых: Аэропорт, Саур-Могила – все самые трудные бои четырнадцатого года. Из боев – на госпитальную койку да снова обратно. Дошел до Дебальцева, где под Логвиновом вывел его из строя Урал: выстрелил перед ним из огнемета в укропов. «У меня мозг в кашу!» – объяснился после на госпитальной кровати Зем, списанный со службы в утиль.
Летом пятнадцатого сидим мы у Зема в Донецке на крыльце летней веранды: я, он, Шайтан (уже без руки и без глаза) да один бывший урка, уже в камуфляже – полиция Донецкой Республики.
– Всю жизнь босяком был, – не темнит полицейский о прошлом. – Два года назад еще электриком был. Кто бы сказал, что в «мусора» пойду!.. Мне блатные звонят: «Ты шо, „красным“ стал?» Я им: «Да бля буду, в зеленом стою!» Они снова: «А как братик?» А шо им ответить? Я же опять: «Да война, понимаешь.» Но те на своем: «Ну, оно, конечно. Спросу нет. Но шо всё-таки за канитель?»
Сам с Запорожья, оттуда же пришел воевать за республику. Перед уходом успел дома коктейлем Молотова сжечь «псовый»[13] уазик. Другие «псы» в отместку украли ребенка – шестилетнего сына. Товарищи-урки смогли выкрасть обратно, вывезли тайно в Донецк.
– На родине мне три вышки объявлено и два срока лет по пятнадцать, – знает он про дорогу назад.
А Зем женился в Донецке, и летом того же года родился у него сын. Здоровый и рослый, как он. А отец снова восстановился в армии, послужил еще год, получил младшего лейтенанта.
Зем родился на Украине и была у него в жизни мечта: стать российским офицером.
– Теперь уже никогда, – показывает он шрамы от «града», на которых в двадцать лет кончилась эта мечта.
«Молодой человек, может, вам время комиссоваться и оформлять инвалидность?» – смотрели его и качали головами врачи в больнице Дебальцева.
Но из армии Зем ушел не поэтому. Жизнь сама разобралась с мечтой.
– Не могу я уже. Воевать мог, а служить не могу. Что-то начнется, тогда и вернусь, – бросил он службу.
– Не вышел из тебя офицер?
– Не вышел, – развела Зема с мечтою жизнь. – И так же в Российской армии? Не служат, а тужат? – еще не верит он жизни.
– Похлеще. Тяни лямку, пока не выкопают ямку…
Хакер. Было поколение пепси и рок-н-ролла, пришло поколение интернета. Были у Хакера игровые приставки «Дэнди» и «Сега», и прилипла зараза к рукам до самых восемнадцати лет, когда все ядерные процессоры подвинул военкомат.
Хакер примчался из России в Донецк еще в апреле четырнадцатого. Герой компьютерных игр, зашел он в палатку на площади Ленина, где бесплатно раздавалось «Стань легендой – армия Донецкой Республики», и вот уже покатился к Стрелкову в Славянск. А дальше Ямполь и Краматорск, и где отступай, а где наступай, кому гуд бай, а кому и бай-бай. Иди по костям, а хруста не бойся.
Аэропорт, Дебальцево, Светлодарская дуга, промзона Авдеевки – все затянувшиеся вехи этой войны. Окопы, землянки и раны, водка и конопля меняют любого, только не сумасшедшего. Хакер не изменился. Также в компьютере или в планшете бьет фараонов или пришельцев.
– Устал я в пехоте, – только всего у него и случилось.
– Давай в кавалерию! Лошадь сама в генералы вывезет, – предложат ему.
В строю до сих пор. А сколько прошло ураганов, сколь многих из строя вырвало время. Не пули, а время. Ушли боец за бойцом, кто первые поднялись в четырнадцатом году. Кто встал за идею, за Русский мир, за всю Новороссию. И не пережил, когда это рухнуло.
Для Хакера ничто это не гибло. Потому что никогда не рождалось. Он пришел играть в «Новороссию» – невероятно реальную компьютерную игру нового поколения. Где вместо кнопок приставки чаще жмут на спуск гранатомета. И столько врагов пережег, перекалечил в этой игре…
И останется играть дальше. Дальше, до конца всей игры, пока не свалится замертво.
Неужели еще рождаются такие люди?… Японец! Почему ты не стал писателем?! Сколько людей ты воспитал бы на книгах! Где в каждом слове живет дух революции, где лает правду каждая уличная собака.
Настоящий русский, чьи предки черкесы служили русским царям, деды воевали за Россию, а сам дрался за Новороссию. Настоящий русский, кому не досталось России.
«Я всей душой с Россией! До конца. Ее конец – это мой конец. Что бы здесь ни было… Пусть она уйдет отсюда, пусть оставит Донбасс, а я в сердце останусь с ней! Я двадцать три года здесь приспосабливался без нее. И я больше не могу так жить! Не могу жить с их Украиной! Я русский. У меня фамилия русская. А мои предки – черкесы. Они всю жизнь служили русским царям. У меня дед воевал за Россию! А я куда от него?! Да как я приду на его могилу, с какими глазами, если останусь дома?… Я в лес пойду, в поле волком жить буду в норе, но не уйду с русской земли! Я зубами укропам горла грызть буду! Я ненавижу их „украинское“! Я ненавижу их!!! Я до конца за Россию!»
Так и стоит он перед глазами – невысокий и простоватый, в черной казачьей папахе, на фронтовой полосе, где встретились мы осенью четырнадцатого года.
Японец до последнего верил в эту войну. Потеряешь ты человека (вроде рядом вчера воевал, а нынче ни слуху ни духу), спросишь о нем у Японца.
– У меня нет его номера. Я тех, кто ушел, убираю из своего телефона. Их больше нет для меня, – по-своему понимал он людей, уставших служить.