Иво молчал, как бы пребывая в тяжком раздумье, в неких сомнениях.
— Теперь между нами все ясно, — светло улыбнулся Гавриил, — и у меня с души свалилось бремя, все эти дни, не стану скрывать, меня тяготившее.
Рука Иво судорожно ухватилась за кинжал, торчавший у него за поясом.
— Ты нарочно меня злишь? — вырвалось у него хриплое. — Ты хочешь, чтобы я сорвался?
— Возможно. Но ты, наверное, и шел сюда с мыслью выпустить из меня кровь? Тем лучше, брат, тогда мне не придется иметь дело с уважаемым таллинским судом и виселицей. Ведь от твоих так называемых судей мне все равно живым не уйти. У меня есть еще одна просьба: отвези Агнес фон Мённикхузен к ее отцу. Он должен быть в Таллине сейчас. Можешь быть уверен, ты получишь щедрые чаевые. А на большее не надейся! Агнес видит разницу между честным человеком и Иво Шенкенбергом. Я не знаю, какого она мнения о тебе, но я уверен, что после моей смерти мнение это не улучшится. Ты можешь ей клеветать на меня с пеной у рта, что ты уже, кажется, и делал… Однако твои слова никогда не отменят совершенных мною поступков…
Иво вдруг ступил шаг вперед и изо всей силы вонзил кинжал в грудь Гавриилу. Велика была ненависть, крепка рука — не дрогнула. Гавриил приподнялся, короткий стон вырвался у него из груди; потом он безмолвно упал на спину. Иво несколько минут стоял над ним неподвижно, затем махнул рукой, вытер лезвие кинжала полой своего кафтана, вышел из палатки и, позвав людей, мрачно приказал им:
— Бросьте эту падаль в реку! И приберите все в палатке…
Христоф глядел на брата широко раскрытыми глазами.
— Иво, Иво, что ты наделал! — воскликнул он сокрушенно.
— Я отплатил изменнику по заслугам.
— Но не доказано судом, что он изменник.
— К чему тратить время и средства на доказательство очевидного? — с злобной улыбкой заметил Иво. — А смерть его пусть останется тайной!
Христоф, конечно, нашелся бы, что сказать. Но он знал: говори, не говори… если Иво что-то втемяшил себе в голову, его уже не переубедишь. Поэтому, круто повернувшись к брату спиной, он ушел.
Ополченцы, что сидели у костра, вытащили тело Гавриила из палатки, сбили с рук и ног цепи.
Пока сбивали эти железа, кто-то сказал:
— Как жалко выглядит безжизненное тело! А еще четверть часа назад он казался великаном и силачом.
— Поделом ему — ублюдку! — отозвался другой.
— Ты, Сийм, даже мертвого его не простишь? — спросил третий.
Тело Гавриила подняли и отнесли на высокий берег реки. Раскачали. Внизу смутно блестела черная поверхность воды. Светила луна, далеко в лесу кричала неясыть. Раздался всплеск… и над исчезнувшим телом сомкнулись вечные волны.
— И кто велел ему спешить к названому брату! — не без сожаления пробормотал Андрее — он тоже был в числе людей, тащивших тело.
Остальные пожали плечами, еще с минуту поглядели вниз и отправились обратно в лагерь. Их совесть была спокойна. Они исполнили свой долг.
X. Встреча
пустя несколько дней после описанного события Иво Шенкенберг со своим большим отрядом подошел к Таллину. Однако он не вошел с войском в город, а расположился лагерем под Ласнамяги, на месте нынешнего Кадриорга. Из города толпами приходили люди, чтобы посмотреть на лагерь, повидаться с родственниками и накупить у воинов по дешевке награбленного добра. Лагерь, едва был разбит, превратился в огромный базар. Здесь продавалось все: скот, рабочие инструменты, домашняя утварь, платье, украшения и книги, зерно и… рабы, — главным образом, эстонские девушки; хотя следует сказать, что спрос на них был невелик — девушек и без того в городе набралось достаточно, их можно было взять чуть ли не за корку хлеба.
Роскошный шатер Иво стоял отдельно, в дальнем конце лагеря, и вокруг него была расставлена стража, не подпускавшая близко никого из посторонних.
На следующее утро после прибытия в Таллин Иво и Агнес сидели в шатре за завтраком. Агнес уже поправилась, только левая рука ее была еще на перевязи. Но девушку не выпускали из шатра: прогулки, как объяснила старуха, могли бы на первых порах еще повредить слабому здоровью Агнес. Следовало еще недельку-другую попить отваров целебных трав, отлежаться. Девушка выглядела очень нарядно в шелках и бархатах. Она уж и не помнила, когда последний раз надевала мужское платье — платье юнкера. В ее распоряжении были огромные сундуки с роскошной женской одеждой и ларцы с великолепными украшениями — на зависть европейским королевам. И платья, и украшения эти Иво почти силой заставил ее принять в подарок.
Агнес не хотелось ни есть, ни пить; грустно сидела она напротив Иво и думала о Гаврииле, который… который, по словам Иво, злоупотребил дарованной ему свободой и недавно бежал; при этом едва не убил кого-то, ибо очень неплохо владеет мечом. А кто учил его владеть мечом? Кто показывал приемы боя, как не названый брат?.. Иво Шенкенберг настаивал: если бы у Гавриила была совесть чиста, он не боялся бы суда и не бежал бы. И все сложилось бы хорошо…
Речь Иво была мягкой и учтивой, он не скупился на любезности, шутил и рассказывал о своих славных подвигах. С врагами быть дьяволом, с друзьями ангелом, с женщинами покорным рабом — таков был, как утверждал Иво, его девиз, которым он руководился во всех своих поступках; следуя этому девизу, он всегда побеждал врагов, приводил в восхищение друзей и покорил не одно женское сердце. Люди любят веселых и щедрых, а ведь он — Иво Шенкенберг — как раз и есть такой человек: самый веселый и самый щедрый… Разглагольствуя на эту тему, Иво поглядывал на Агнес одним глазом. Он удивлялся и втайне досадовал, что его вдохновенные речи не находят у Агнес должного отклика, она даже как будто и слушала его не вполне внимательно; он замечал, что его пламенные взоры не вызывают блеска в потускневших от печалей и слез глазах девушки, и едва мог скрыть злобу по этому поводу; хуже того, он с болью должен был признаться себе, что в глазах у Агнес, если она случайно встречалась с ним взглядом, отражались тайный страх, недоверие и порой даже отвращение. Едкой горечью наполнялось сердце Иво, когда Агнес в сотый раз заводила речь о том, что занимало ее мысли.
— В какую сторону мог бежать Габриэль? — спрашивала она, как бы разговаривая сама с собой. — Быть может, он сейчас где-нибудь поблизости?
— Куда же, как не к русским, ему бежать, ведь от них он и явился, — сухо отвечал Иво.
— Но у него было дело в Таллине.
— Какое дело?
— Он ведь много лет разыскивает отца. Именно за этим он шел в Таллин.
— И вы верите болтовне этого хитрого плута? — презрительно смеясь, спрашивал Иво. — Его отец был русский бродячий торговец, беглый преступник. И его двадцать лет тому назад повесили в Таллине за кражу. Он висел неделю — для всеобщего обозрения, в назидание, так сказать…
Это Иво придумал прямо сейчас. Откуда ему было знать, что девушке в подробностях известна история отца Гавриила. И опять неприятно удивился Иво Шенкенберг, наткнувшись на недоверчивый, выражающий отвращение взгляд!
Иво слегка тряхнул головой и продолжал уже в менее презрительном тоне:
— В сторону Таллина он бежать никак не мог — он ведь хорошо знает, что его там ждет: расплата за предательство и страшная, мучительная смерть. Я могу поверить, что он раньше стремился в Таллин, однако стремился он сюда вовсе не в поисках отца. У русских воевод, несомненно, есть намерение напасть на Таллин, и они выслали этого человека вперед как лазутчика; Гавриил прямо-таки создан для этого — он знает город с детства, владеет всеми языками и вообще хитер как лиса.
Иво бросил взгляд на Агнес. Та молчала. И он продолжил:
— То, что он по дороге попал к нам в руки, было, вероятно, большим счастьем для нашей родины: это показывает, что какая-то высшая сила охраняет древний Таллин. Жаль, что я поддался на его плаксивые просьбы; нужно было его в цепи заковать и держать до поры в глубокой яме, как зверя. А теперь он на свободе и может нам еще немало насолить. Но сейчас, по крайней мере, нечего опасаться, что он скоро осмелится появиться в Таллине.
Агнес думала о чем-то своем и не прикасалась к еде. А Иво, напротив, ел с удовольствием и запивал пищу вином из серебряного кубка.
— Есть, признаюсь, одна причина, которая заставляет меня даже радоваться его бегству: этот негодяй, к сожалению, является мне названым братом. Мой отец до сих пор проклинает тот день, когда из милости принял в свой дом сына коробейника, но что тут поделаешь? Он вырос вместе со мной, и мне было бы больно увидеть его на виселице, изуродованного пытками, поклеванного птицами… Кроме вас, фрейлейн Агнес, я никому не решаюсь признаться в этой душевной слабости, а то подумают, что я намеренно дал ему возможность бежать. И призовут к ответу…
— Он, значит, действительно бежал? — спросила Агнес, точно пробуждаясь от сна; казалось, она ни слова не слышала из того, что так долго рассказывал ей Иво.
Шенкенберг едва не выронил кубок и пробормотал, бледнея:
— Какой странный вопрос!..
— Вы от меня ничего не скрываете? — спросила Агнес, смотря в лицо Иво острым, испытующим взглядом; она будто чувствовала, что судьба обошлась с Гавриилом жестоко. — Не случилось ли с ним какое-нибудь несчастье?
Шенкенберг отвел свой единственный глаз в сторону; он спрятал свой глаз в кубке. Плеснул себе еще вина.
Агнес сказала:
— У него вспыльчивый нрав, вам это известно не хуже меня. Он мог поссориться с вашими людьми и… кто знает? Может быть, вы скрываете это от меня, боитесь меня испугать и огорчить? Не бойтесь, я смогу вынести самую страшную правду, но эта неизвестность может меня убить.
На лбу Иво блестели капли холодного пота, зубы его стучали. Он не выдержал пристального взгляда Агнес, вскочил и несколько раз прошелся по шатру.
Потом Иво сказал сдавленным голосом:
— Вы бредите, фрейлейн фон Мённикхузен; я вижу, болезнь вас еще не покинула. Вам крайне необходимы покой и отдых. Я сейчас пришлю старуху для ухода за вами.