А поскольку они вели весьма странную жизнь, порой вдруг исчезая на несколько недель подряд, неизвестно каким образом и в каком направлении; поскольку так же неожиданно возвращались неведомо когда и непонятно откуда; поскольку к тому же дама обычно появлялась в белом платье — правда, очень простом и скромном, — соседи не признавали ее плебейскую фамилию, и все называли загадочную женщину не иначе как дамой в белом.
Попробуем же приподнять завесу над этой тайной и заглянем в тихий дом.
Окно на улицу распахнуто настежь, так как в Париже очень жарко. За окном — нечто вроде мещанской гостиной. Мебель самая скромная, самая необходимая. По всему видно, что это временное жилище. Посреди комнаты стоит круглый стол. За ним сидят «дама в белом и ее мадемуазель».
Матери нельзя дать больше тридцати лет. У нее — изумительные голубые глаза, белоснежная кожа, отливающие золотом волосы. Она — небольшого роста, но удивительно хорошо сложена. Просто воплощение благородства. Действительно, дама. Неотразимо обаятельная. Легкий налет грусти на тонких и нежных чертах лица только подчеркивает ее привлекательность.
Дочь: точная копия матери в пятнадцать лет. Немного выше ростом. Крепче физически. Застенчивая и в то же время — не из пугливых. В ней чувствуется решительный характер. То же благородство. Чистый и открытый взгляд.
Обе были заняты вышиванием. Но не как проворные мастерицы, зарабатывающие этим на жизнь, а как светские дамы, для которых это — приятное времяпрепровождение. Несмотря на скромную обстановку и еще более скромную одежду, было понятно, что мать и дочь отнюдь не бедны.
Обе молчали, лишь изредка обмениваясь отдельными репликами. По всей видимости, каждая думала о своем, а шитье просто лежало у них на коленях.
Судя по выражению лица матери, ее одолевали грустные, может быть, даже тяжелые мысли.
Дочь-непоседа была чем-то смущена и обеспокоена. И все прислушивалась, вздрагивая при малейшем звуке, доносившемся снаружи. Тогда она грациозно вскакивала с места, бежала к окну и жадно вглядывалась в улицу и площадь. Потом на личике девушки отражалось разочарование, она вздыхала и медленно возвращалась к столу, грустная-грустная.
Мать при этом выходила из глубокой задумчивости, тревожно и нетерпеливо всматриваясь в выразительное лицо дочери. Дама в белом тоже вздыхала, а затем снова впадала в мечтательное оцепенение. Хотя все и так было ясно, иной раз в глазах у матери читался немой вопрос. Тогда девушка отрицательно качала головой. И дама снова бралась за шитье, думая о чем-то своем…
Обе они чего-то ждали, а время ползло медленно-медленно.
Иногда мать просила нежным голосом:
— Пойди посмотри, Жизель. Может, появился…
Жизель — именно так звали девушку — подымалась, спешила к окну, вздыхала и, возвращаясь на место, говорила:
— Нет, матушка.
И больше ни слова. А один раз она добавила:
— Неужели не дождемся?.. С тех пор как он вырвался из этой преисподней, мы видели его всего два раза… И то мельком. Еще несколько дней назад он предупредил, что будет. Каждый день мы ждем, а его все нет. Может, сегодня он наконец появится? Ах, матушка, я уже и надеяться не смею.
А мать ответила:
— Он не волен поступать, как ему хочется, Жизель. Теперь он принадлежит своей партии. — Женщина произнесла эти слова с затаенной горечью. — К тому же ему надо быть крайне осторожным.
Она как будто извинялась за того, кого они обе ждали. Дочь поняла это и мягко возразила:
— Что вы, матушка, я не осуждаю отца. Я же послушная дочь. Просто я очень за него переживаю… Все боюсь, как бы он не попал в беду.
— Увы! — вздохнула мать. — Он ввязался в такое рискованное дело, что не успевает отбиваться от врагов, а опасности грозят ему со всех сторон.
Женщина вздохнула и добавила с сожалением:
— А раньше мы были так счастливы. И сейчас могли бы жить в любви и согласии… Ах, зачем он впутался в эту политику!..
— Отцу видней, — твердо заявила Жизель, и в ее устах это был неотразимый довод.
— Зачем эти безумные химеры? — продолжала мать, будто не расслышав слов дочери. — Скольких слез они нам стоили, а ему — скольких жестоких разочарований, унижений и мук! И на это ушли лучшие годы, пропавшие безвозвратно!..
— Отцу видней, — упрямо повторила Жизель тихим голосом.
— Мы были так счастливы! — повторила мать со слезами на глазах.
— Счастье вернется, матушка, вот увидите! — воскликнула Жизель, сжимая ее в объятиях.
— К тебе, моя хорошая, — грустно улыбнулась мать, лаская дочь. — Да, ты достойна счастья и будешь счастлива.
Она встряхнула белокурой головой и горько добавила:
— А мне не видать уже счастья!.. Потому что прежнего Карла больше нет… Карла, которого я так любила… а он меня боготворил, меня одну!
И дама в белом снова погрузилась в скорбные раздумья, с болью вспоминая былое счастье. Ее угнетало мрачное предчувствие, говорившее, что его уже не вернуть.
Жизель вздохнула, с нежностью глядя на мать.
А время шло. Уже в сотый раз девушка приблизилась к окну. И вдруг, затрепетав от радости, громко вскричала:
— Он, он!
Жизель подбежала к матери, обвила ее шею руками и, осыпая лицо женщины горячими поцелуями, смеясь и плача, восторженно шептала:
— Он, матушка, отец! Я узнала его по походке!.. Он, точно он!.. Ах, не плачьте же!.. Вот мы и дождались!.. Да что это я!.. Надо же отворить дверь!..
Девушка грациозно сорвалась с места, выскочила на лестницу, как молодая лань, подлетела к выходу, отперла засовы, распахнула дверь и застыла на пороге. Сердце у нее колотилось, а глаза были устремлены к Свекольному Ряду.
Какой-то человек выходил оттуда на улицу Фуражек. Только любящее сердце дочери могло подсказать Жизели, что это ее отец. Потому что видела она лишь мягкие высокие черные сапоги с длинными шпорами из вороненой стали, широкий серый плащ, из-под которого торчал конец длинной шпаги, и серую шляпу с красными перьями. Эта шляпа полностью скрывала лицо мужчины, шагавшего по улице.
Дочь смотрела на отца во все глаза. Слезы радости струились по ее щекам.
Через два дома стояла повозка с сеном. Вот она дрогнула и тронулась навстречу мужчине в сером плаще. Улица была узкая, сено на повозке доходило до второго этажа, а сама она занимала весь проход. Девушка вынуждена была отступить назад, когда повозка поравнялась с ней. Потом и мужчине пришлось остановиться и прижаться к стене. Скрипучая повозка медленно проползла мимо него.
Тогда человек в плаще пошел дальше. Увидев дочь, он прибавил шагу — и вскоре уже прижимал Жизель к груди, покрывая поцелуями ее чистый лоб и золотые локоны и непрестанно повторяя:
— Дочь моя! О моя девочка! Ненаглядная моя Жизель! Мое милое, милое дитя!..
— Отец! Батюшка! — шептала Жизель. — Наконец-то!.. Живой и здоровый, слава Богу.
И снова начались объятия и поцелуи. Отец и дочь обнимали и трогали друг друга, словно не веря собственным глазам и всячески пытаясь убедиться, что не ошибаются и встреча их происходит наяву, а не во сне.
Было видно, что отец души не чает в дочери, а та любит и почитает своего дорогого батюшку.
Они забылись на какое-то время. Обоим казалось, что не прошло и секунды, а на самом деле они стояли на пороге уже несколько минут.
Пардальян прекрасно знал, что улица Фуражек принадлежит торговцам фуражом. Когда он говорил Ландри Кокнару, что им троим, может быть, представится шанс на спасение, он рассчитывал именно на это. Он думал, что есть «шанс» выбраться на улицу Фуражек, что потом, «может быть», появится «шанс» углядеть кучу сена или соломы и спрыгнуть на нее, не рискуя свернуть себе шею. И вот тогда у них действительно будет «шанс» выжить.
Этот спасительный фураж Пардальян и высматривал с кровель после сумасшедших трюков на островерхой крыше, благодаря которым вся троица оказалась над нужной улицей. Но счастье, похоже, отвернулось от беглецов. Напрасно шевалье озирал мостовую, рискуя свалиться вниз.
Пардальян был близок к отчаянию, когда вдруг увидел наконец то, что искал: открылись какие-то ворота, и из них выкатилась повозка, груженная сеном. На нее-то и показал Пардальян своим спутникам, когда проговорил:
— Все, пришли. Теперь вниз.
И они прыгнули — один за другим. Сено смягчило удар, и никто из беглецов не пострадал.
До сих пор Пардальян не размышлял над тем, что будет делать, когда спустится с крыши. Он был из тех людей, которые считают, что всему свое время и что не следует опережать событий. Теперь же, после основательной встряски шевалье сразу задумался над этим жизненно важным для беглецов вопросом. «Шанс» представился, и они не свернули себе шеи. Это было уже кое-что. Однако — еще далеко не все…
Они не могли втроем противостоять Кончини, у которого было пять или шесть офицеров и свыше пятидесяти воинов. И если бы только они… А то еще этот цепной пес Фаусты с десятком великанов, число которых того и гляди возрастет — никогда не знаешь, что может выкинуть эта женщина. Да еще прево со своими стрелками. И его лейтенанты с другим отрядом. Нет, врагов было слишком много.
Единственное, на что можно было рассчитывать, — так это проскользнуть у них между пальцами. Трудная задача, ничего не скажешь.
Вот над ней-то и бился сейчас неутомимый Пардальян.
К несчастью, особенно раздумывать было некогда: повозка простояла на месте ровно столько времени, сколько понадобилось ее хозяину, чтобы закрыть ворота. Правда, он особенно не спешил. Как бы там ни было, ворота захлопнулись, и владелец телеги взял лошадей под уздцы. Шевалье де Пардальян, граф Одэ де Вальвер и его оруженосец Ландри Кокнар отправились в путь в стогу сена.
Самым неприятным было то, что хозяин повел своих лошадок к Свекольному Ряду. Иными словами, навстречу Кончини, д'Альбарану, прево и его стрелкам. Навстречу своре бешеных псов, которые неслись со всех ног, чтобы обыскать улицу. Не обнаружив трупов, они наверняка заинтересуются повозкой с такой мягкой поклажей.