По словам Индиго, нам оставалось меньше года на этой стороне мира. Ради Тати она согласилась окончить школу, в чём мы видели завершение нашего смертного покаяния. После выпускного мне исполнится восемнадцать. Индиго сказала, что когда мы обе станем совершеннолетними, лунный свет потечёт по нашим венам, а из наших лопаток развернутся крылья, и мы вступим в земли, которыми нам всегда было предназначено править. Но до тех пор нам нужно было собрать определённый смертный опыт.
После той поездки, которую мы так и не совершили, мы с Индиго делили лето между Иным Миром и морским берегом. По утрам мы вырезали звёздочки и расклеивали их по телу, чтобы к вечеру снять наклейки и увидеть, как солнце выпекало на нашей коже целые созвездия. Мы смотрели, как наши одноклассники бросались в ледяные волны, и задавались вопросом, кого из них – если придётся – мы соблаговолим поцеловать.
Мы понимали, что поцелуй мог стать ключом. Прикосновение губ могло пробудить принцессу ото сна, что сродни смерти, или стряхнуть ощетинившийся мех с чудовища, чтобы освободить сокрытого внутри принца. Но тот, кто поцелует тебя, может и присвоить тебя себе, а поскольку мы отказывались принадлежать кому бы то ни было, кроме нас самих, это первое священное прикосновение мы тоже доверили только друг другу.
На берегу, мы слышали, одноклассники обсуждали складские пристани и осенние концерты, и решили, что один из них и будет нашей точкой отсчёта. Местом, где мы поцелуем и поцелуют нас, где мы будем прижиматься к чужим конечностям и позволим музыке прокатываться по нашим костям. Мы соберём каждое мгновение, чтобы оплатить наш проход в Иной Мир.
Рука у меня задрожала при одной мысли об этом, и Индиго перехватила мою ладонь, улыбнулась.
– Всё хорошо, Лазурь, – сказала она. – Бояться нечего.
Но то, что я чувствовала, было не совсем страхом. Я не вполне могла дать этому чувству имя. Причмокнула губами, думая о поцелуе Индиго. Её губы были холодными и гладкими, как у змеи. Когда она разомкнула мои губы языком, я ощутила сладость, прежде чем она укусила, и вспышка боли озарила мой разум.
Индиго рассеянно покусывала нижнюю губу. Я заметила, что её зубы тревожили то самое место, где она укусила меня. Она пошарила у себя в ящике.
– Какого цвета помаду возьмём? Коралловый? Алый?
– Алый.
Как боевая раскраска.
– Отличный выбор, – сказала Индиго, открывая тюбик.
Она нанесла блёстки на наши веки и скулы, втёрла подводку из сурьмы в основания наших ресниц и добавила немного туши. Мы расчёсывали наши волосы до тех пор, пока они не заструились по нашим спинам, словно одинаковые чёрные покрывала. В ту ночь на нас были одинаковые сапоги до колена, кружевные колготки, лакированные кожаные юбки и блузки, открывавшиеся у шеи.
Когда мы спустились по лестнице и направились к двери, я заметила в гостиной Тати. Она сидела, поджав под себя ноги, расчёсывая пряди тёмных волос, струившихся по полу. После нашей провалившейся поездки за границу Тати стала тихой. Иногда я ловила на себе её пристальный взгляд. Не знаю, что она искала в моём лице. Я подумала, она поднимет глаза, когда мы прощались, но она продолжала расчёсывать пряди.
Причалы пахли солью и мёртвыми тушами. И хотя было слишком темно, я знала, что вода мелкая и едва солоноватая, полная окурков и крышек от бутылок. Над головой кричали чайки, а толпа – в основном ученики нашего возраста или студенты с материка – образовали рваный круг вокруг гофрированных стен склада. Индиго сморщила нос, когда кто-то сплюнул на землю рядом с нами. Скрестила руки на груди и нахмурилась, когда её взгляд остановился на лице одного из наших одноклассников.
– Не выбирай кого-то из знакомых, – чуть слышно сказала она. – Не выбирай кого-то, кто постарается нас удержать. – Индиго вздрогнула. – Я уже ненавижу это место. Ты тоже?
От необходимости отвечать меня избавил скрежет открывающихся металлических ворот. Толпа хлынула, и нас понесло вперёд. Я никогда не оказывалась в таком большом скоплении людей. Мы держались подальше от всех так долго, что я улыбнулась, когда молния чьей-то кожаной куртки зацепилась за мои волосы, а чей-то локоть пихнул меня под рёбра. Каждый раз, когда кто-то смотрел на меня, я ощущала это как чью-то ладонь, нежно касающуюся моей щеки, и в животе разливался жар.
Я понимала, почему Индиго возненавидела это место – грубое и лишённое какой бы то ни было элегантности, жаркое, громкое, – но даже прежде, чем мы вместе с толпой хлынули на массивную, залитую бетоном танцевальную площадку, я ощутила там магию. Магия была в медленной пульсации, собиравшей толпу, в блеске глаз, чёрных и диких в неверном флуоресцентном свете.
Потом зазвучала музыка, и я осознала тончайшие слои этой магии тоже, вплетённые в волнение толпы, дневной свет, прокрадывающийся по краям ночи, звуки бас-гитары, отдающиеся дрожью в ногах и в зубах, косые лучи света, омывающие наши тела в благословении. Я покачивалась, поражённая сиянием всего этого. Мы с Индиго смешались с массой людей. Я чувствовала синяки, формирующиеся на теле – толчки в спину, удары чужих коленей о мои, спиртное, брызгающее мне на волосы, – и вдруг поняла, что полюбила этот склад так сильно, что меня даже разозлило, что другие знали о его существовании.
Я не знала ни группу, ни слова песни, но всё равно открывала рот, и текст оставлял сочный вкус на языке. Когда я откинула голову, песня поймала меня за горло и вышвырнула за рифлёные металлические стены и сумрачные воды пристани, пока я не стала такой огромной, что могла обернуть собой целую вселенную.
Индиго прижала меня к себе, крикнув, чтобы её голос был слышен: «Пойдём, я вижу, кого хочу поцеловать».
Я пошла за ней, пока она двигалась сквозь толпу к бару в глубине. Необъятный ритм музыки всё ещё околдовывал меня, отвлекая, отвечал на что-то во мне, о чём я не смела спросить, и пока я двигалась сквозь толпу, мои ноги не касались земли.
Индиго подошла к одному из мужчин, до этого бывших на сцене. У него было прекрасное точёное лицо и полные губы, изогнувшиеся от восторга, когда она заговорила с ним. Я отвела взгляд, глядя, как вышла играть следующая группа, когда вдруг ощутила на языке вкус сигаретного дыма. Поморщив нос, я повернулась к Индиго и увидела, что она обняла мужчину, а его руки зарылись в её волосы. Она прервала поцелуй и рассмеялась ему в лицо, когда он подался вперёд, пытаясь поймать её.
– Одного раза для нас достаточно.
Мужчина, казалось, был убит горем. Он смотрел на Индиго с ужасающей жаждой, и жар отпечатался в моей крови. Если Индиго и заметила, каким у него было лицо, она никак этого не показала, схватила меня за запястье.
– Твой черёд.
Я едва успела сделать шаг, когда руки мужчины подхватили меня. Его губы, такие мягкие, что мне захотелось ахнуть, нашли мои. Он разомкнул мои губы, как делала Индиго, но не укусил, лишь застонал, словно я вызывала у него слабость. Спустя несколько мгновений я чуть отстранилась, восхищённо глядя, как его глаза заволокло дымкой. Зубы у меня заострились. Я что-то выиграла, и, хотя было слишком темно, чтобы разглядеть, я чувствовала, как моя тень задушила его тень во мраке.
Подавшись вперёд, я снова поцеловала его. Мне нравилось погружаться в поцелуй, почти теряя себя. Нравилось, как жар окрашивал мои внутренности. Нравилось слышать, как Индиго смеётся в темноте.
Склад стал нашим ритуалом по выходным – местом, где музыка и мужчины, а иногда и женщины, оставляли на нас свой след. На складских концертах Индиго вела себя так, словно отбывала покаяние – так для неё и было, унижение смертной жизни. Целовалась она с энтузиазмом, но после всегда содрогалась от омерзения.
– Скоро всё закончится, – говорила она мне, точно успокаивая.
И я никогда на это не отвечала. Музыка делала меня огромной, но возможно, она же сделала меня и слабее. Потому что каждая ночь, которую мы проводили, танцуя в неверном свете огней, не казалась мне отбыванием покаяния. Я ощущала это как молитву.
И не ведала, о чём именно молюсь.
Однажды тем летом мы решали поплавать в ручье рядом с Иным Миром. Там было холодно, и тело ныло после вечеринки прошлой ночи, а губы распухли и саднили. Один из парней, с которым я целовалась, – тёмный как ночь, с золотыми нитями, вплетёнными в косички, – припал губами к моей шее и оставил засос. Я почти забыла об этом до утра, когда Индиго перевернулась в постели и я увидела круг потемневшей кожи у неё над ключицей.
Мне не хотелось выходить из воды, потому что придётся идти домой к Юпитеру. Обычно я ходила туда раз в неделю, когда мать начинала звонить и злиться. И каждый раз в ходе этих визитов я высиживала весь застывший ужин на кухоньке, потом делала вид, что отправляюсь спать, а на самом деле выбиралась через окно и спешила обратно в Дом.
Индиго всегда считала моё возвращение какой-то игрой. Каждый раз, когда мне удавалось прошмыгнуть мимо великана-людоеда, я доказывала ей, что я – сказочная принцесса. Она говорила, это как в сказке «Кошачья Шкурка»[19], в которой отец возжелал собственную дочь и попытался запереть её в спальне.
– Он мне не отец, – заявила я.
– Он думает иначе, – смеялась Индиго.
Для неё Юпитер был лишь далёкой тенью, которую можно раз за разом обхитрить.
– Моя храбрая, бесстрашная Лазурь, – говорила Индиго, но никогда не спрашивала меня, хотела ли я быть такой.
В тот день, когда мы выбрались из ручья, нашей одежды нигде не оказалось. Может, ветром унесло, а может, украли длиннопалые фейри, влюбившиеся в нас.
– Просто возьми что-нибудь из моего, – дрожа, предложила Индиго.
– Ты же знаешь, моей матери это не понравится.
– Сможешь переодеться, когда доберёшься туда, – сказала она. – Её, может, и дома не будет. Давай, Кошачья Шкурка, пойдём внутрь, пока я не превратилась в Снегурочку.
Я тоже вздрогнула, но не от холода, а от этого прозвища. От него у меня по венам протянулись ледяные щупальца. В доме Индиго одела меня в одно из своих платьев. Никогда его на ней не видела – с глубоким декольте и длинными шёлковыми рукавами. Даже не застёгнутое, оно охватывало моё тело.