«Ты – мой любимый синий. С любовью, Лирик».
Моё лицо было наполовину скрыто кроватным подзором, когда туфли Индиго зашуршали по дереву. Я поборол короткий дикий порыв ухмыльнуться и подмигнуть своему отражению в зеркале. Так я играл со своим братом. Если моё лицо оставалось непроницаемым, это означало «Не двигайся». А если я улыбался, это значило «Беги».
Воспоминание о грубом жёстком ковре заменило холодные деревянные половицы подо мной. Призрачный сигаретный дым пробивался сквозь пылинки. Я оказался под кроватью моих родителей – семейная реликвия из полированного ореха. Рядом тяжело дышал брат. Я посмотрел на свои руки – ладони были пусты. Мои пальцы казались посиневшими, изогнутыми под неестественным углом.
– Где вы прячетесь? – смеялся отец.
Он обожал присоединяться к нашей игре в прятки. И едва заслышав его тяжёлые шаги, мы жались друг к другу, словно щенки. Мы с братом лежали лицом друг к другу. Я опустился, выставив ноги. Я хотел быть найденным.
– Ага-а! – воскликнул отец.
Я посмотрел на брата и улыбнулся. Беги.
Меня резко выдернуло из воспоминания – голос отца всё ещё звенел в голове. Индиго проговорила:
– Ты же не можешь прятаться вечно, правда?
Я не слышал, как она подошла ближе – должно быть, она сбросила туфли. Её светло-коричневые ступни были почти целиком скрыты подолом чёрного бархатного платья.
Я ждал, когда она наклонится, изогнёт шею, чтобы посмотреть на меня. Но она не шелохнулась. Её ступни были направлены к зеркалу.
Индиго отступила, повернулась к комоду. Сквозь прорезь в кроватном подзоре я увидел, как она уронила руку, прижала другую ладонь к нарисованному скворцу. Один за другим она открывала ящики, что-то ища. Я глянул на кассету в своей руке. «С любовью, Лирик».
Разочарованно вздохнув, она с грохотом задвинула ящик. Я видел лишь заднюю часть её голеней, гладких, бронзовых, всё ещё поблёскивающих от абрикосового масла, которое я втирал ей в кожу прошлой ночью.
– Никто не знает, – сказала она. – Ты принадлежишь мне. Я владею тобой – и телом, и душой. Пусть даже я вижу крохотные частички тебя повсюду, Кошачья Шкурка. – Индиго вздохнула и дёрнула себя за волосы. – Я вижу тебя в этой комнате в тенях, но в этом нет никакого смысла, ведь я убила тебя.
Голос Индиго был нежным, убаюкивающим – голос сирены. Таким голосом она говорила со мной несколько месяцев назад, когда я пролежал несколько дней в постели с температурой.
– Ах, Кошачья Шкурка, – пропела она, и её голос стал ровным. – Почему же ты до сих пор не мертва?
Глава двадцать перваяЛазурь
В спальне Индиго я уставилась на своё отражение в её массивном серебряном зеркале, украшенном листьями аканта и миниатюрными нимфами. Я старалась сосредоточиться на деталях – на полуприкрытых глазах металлического сатира, на изящной арфе, затерянной в сплетении сияющих радужек, – но не могла избежать собственного взгляда. И это зрелище нашёптывало, оживляло мои сомнения:
«Что, если Индиго ошибается? Что, если мы – не одна душа, аккуратно разделённая между двумя телами?»
Я не сомневалась, что мы – сёстры или даже, возможно, близнецы родом из некоего магического места. Когда ей было больно, я плакала. Когда у меня были кошмары, за меня кричала Индиго. Но между нами также был неровный шов, где наши мысли спотыкались в сходстве. Я касалась его вспухшего края больше года, силясь разглядеть, – то есть пока огни складского танцпола не высветили его целиком.
Индиго говорила, как ей отвратительно в том месте… но я, честно говоря, его обожала.
В последнее время я стала замечать объявления из колледжей, приколотые на доску в школе. Я задерживалась рядом, выискивая имена своих одноклассников. Мы с Индиго не подавали заявки на поступление. В этом не было смысла, ведь уже скоро мы трансформируемся.
Поступление в колледж у нас на острове было редкостью, и администрация с гордостью выставила список с горсткой студентов на старинной пробковой доске, украшенной золотыми бумажными звёздочками. Когда никто не смотрел, я отмечала канцелярской кнопкой все штаты, которые знала: Нью-Йорк, Джорджия, Нью-Гэмпшир. Озвучивать их даже в уме казалось кощунством. А ещё большим кощунством были идеи, следовавшие за этим: как дождь будто засахаривается на окнах нового города, какая текстура у ветерка, овевающего незнакомые улицы, и мирные объятия моря, которое знало лишь прикосновения знойных солнечных дней.
До встречи с Юпитером моя мать как-то сказала мне, что женщины нашей семьи прокляты. Она никогда не поясняла, в чём именно заключалось проклятие. И всё же я задавалась вопросом, вдруг проклятие нашло меня и наполнило мой разум этими ядовитыми сомнениями. Я пыталась избавиться от них. В доме Юпитера я рассыпала круги соли у своих ног. Преподнесла золотой браслет моей матери водным нимфам у ручья. Даже умоляла Иной Мир исцелить меня. Когда ничто не сработало, я убеждала себя, что всё это пройдёт. Весной будет выпускной, мне исполнится восемнадцать, Индиго, став совершеннолетней, унаследует семейный траст, и мы трансформируемся. Я стану созданием воздуха.
Этот миг всегда виделся мне в причудливом свете. Но теперь, когда я представляла, как врата закроются за нами, обилие света стало обжигающим. Я поняла, что принимать сокрытую часть мира означало отвергать его другую часть.
Выбор должен быть прост. Разве мог мир из металла сравниться с миром волшебства? Я знала это, и всё равно было больно.
Ведь это были мысли Сьюзен Изгнанницы.
Я бы навсегда спряталась от позора, если бы одним декабрьским днём Иной Мир не заставил меня признаться.
– Не понимаю, почему ты не можешь поехать с нами, – сказала Индиго, когда мы направлялись к кованым воротам. – Ну и что, что пропустишь пару дней школы? Не то чтобы скоро это имело какое-то значение.
В последние несколько дней Тати брала Индиго с собой в город. Там нужно было подписывать какие-то бланки, сидеть на конференциях. Иногда я сопровождала их.
– Это из-за города? – спросила Индиго, поморщив нос. – Столько железа. Знаю. Я тоже ненавижу там бывать.
Это было из-за города. Но не потому что я ненавидела его. Пока Индиго ждала на своих совещаниях, я смотрела в панорамные окна, наблюдала за незнакомцами, сидевшими на скамейках, восхищалась тайной близостью в пространстве между их телами. Я бы считала утекающие секунды, которые люди тратили на пешеходном переходе, зная, что они нужны где-то ещё. И по мере того как часы отсчитывали время до появления машины Тати, я представляла себе, как круг внутри меня становится всё теснее и теснее.
– Ага, – ответила я. – Это из-за города.
Мы стояли у ворот в наш Иной Мир. Мороз провёл серебряным пальцем по железным узорам. Позади нас куски льда цеплялись за изгибы ручья.
– Готова? – спросила Индиго. – Скоро будет последний раз, когда мы это делаем.
Мой разум зацепился за эти слова. Воздух, металлический привкус которого обещал снег, теперь хранил и оттенок привкуса крови. Я отбросила эту мысль, когда мы взяли наши ключи в форме скворцов, и ворота распахнулись… но это был не наш Иной Мир.
Зима должна была посеребрить его – развесить жемчужины льда по ветвям дубов, облачить яблони в стекло, нежно свернуть папоротники, как кулачки младенца. Наша башенка раньше светилась, обещая тепло своего очага, кашемировые покрывала, аккуратно сложенные в кедровые сундуки, и самовары, ожидающие чаепития.
Это было нечто иное – словно вывернутый наизнанку карман. Я отшатнулась.
– Что с ним не так? – спросила я.
– Что случилось? – Индиго нахмурилась. – Что такое?
– Да ты посмотри! – воскликнула я, указывая. – Дерево всё неправильное. И башенка… неправильная.
– Я ничего не вижу. – Индиго прищурилась.
Я уставилась на неё расширившимися глазами. Разве она не видела, каким тусклым стал свет? Как жёстко стоял дуб? Какой обыкновенной казалась башенка, словно не была ничем большим, чем грудой камней? И вдалеке раздался звук моторной лодки, рассекающей воду. Этот звук прежде никогда не вторгался в Иной Мир.
– Тебе всё разве не кажется иным? – спросила я и услышала, как в мой голос прокрадываются дикие нотки.
Индиго рассмеялась.
– Нет. Всё по-прежнему, Лазурь. Нет ничего неправильного…
Кроме меня. Это я была неправильной. И таким, как я вдруг осознала, было моё наказание. Иной Мир отказал мне в своей магии.
Я упала на колени, и Индиго опустилась на колени рядом со мной; её тёплая ладонь легла мне на плечо.
– Со мной что-то не так, – призналась я и подняла взгляд, встречаясь с ней глазами. – Что, если я – слабое звено? Я больше не вижу Иной Мир. Думаю, он меня наказывает. Я чувствую себя неправильно, Индиго. Думаю о вещах, о которых не должна. Желаю того, чего не должна желать. Иногда я даже задаюсь вопросом, не ошибаешься ли ты на наш счёт. Что, если мы – не одна душа? Что, если я – другая, созданная неправильной, и может быть, во мне есть некое пустое пространство…
Индиго зажала мне рот ладонью. Её холодные пальцы так сильно прижали мои губы, что я почувствовала контуры собственных зубов. Она поморщилась вместо меня, но руку не убрала.
– Нет с тобой ничего неправильного, – яростно, горячо сказала она. – Это называется испытанием. Способ разделить нас, не позволить объединиться, оставить нас этими слабыми смертными созданиями. – Она буквально сплюнула последние слова, прежде чем убрала руку и погладила меня по щеке. – Не бойся, Лазурь. – Её голос надломился. – Нам нужно лишь ещё немного подождать, и ты сама увидишь. Мы будем связаны, и не останется прорех. Обещаю.
После этого дня Индиго уехала в трёхнедельный тур по Северной Америке, осматривать владения своей семьи.
В ту пятницу, когда она уезжала, Индиго стояла перед зеркалом и расчёсывала волосы долгими задумчивыми движениями. Всякий раз, когда она это делала, мой взгляд то и дело падал на пол – я буквально ожидала, что рубины цвета рассечённого горла будут сыпаться с её прядей, постукивая по дубовым полам. Когда я подняла голову, наши взгляды встретились в зеркальном отражении. Взгляд Индиго был проницательным, оценивающим, словно она составляла список всех моих чёрточек, пока я не смотрела.