ала взмокшие от пота волосы, чтобы прохладный воздух мог поцеловать меня в шею.
Индиго сказала, нам больше нет смысла возвращаться. Она утешала меня. Говорила, что если мне грустно – я оплакивала потерю той музыки так, словно потеряла конечность, – то это лишь доказательство того, как близко я подошла к черте, за которой потеряла бы всё. И разве не хорошо, что боль служила мне напоминанием о том, как ярко всё будет впереди?
Иной Мир не даровал мне утешения. Воздух, казалось, стиснул зубы. Лозы обвивались вокруг моих ступней. Я не ощущала тепла дровяной печи в башне или запаха коричных палочек, которые Индиго бросала в огонь.
– Не грусти, – сказала Индиго, погладив меня по волосам. – Может быть, Иной Мир немного обижен и потому не пускает тебя… это пройдёт. Я – половинка тебя, и я тебя простила. Всё будет хорошо.
Но если Иной Мир был холоден со мной, Дом был добр. Часто он убаюкивал меня перед сном. Я подумала, не пытается ли он помочь мне пережить эти дни побыстрее. Но казалось, на Индиго это имело ровно противоположное воздействие. Её сон стал беспокойным, она яростно рисовала в Комнате Тайн, хотя я не видела у неё в руках ни единого листа бумаги.
– Это будет чудесный дар, – говорила она мне.
И я ей верила. Ничего я не хотела больше, чем снова стать счастливой.
Но почему-то я всё равно всё портила.
Как-то вечером мы сидели на крыше, укутавшись в одеяла. Иной Мир соответствовал нам, вялый и сонливый – своего рода оцепенение, когда тебе и холодно, и лень что-либо с этим делать. День в школе был странным. Я услышала, как наша одноклассница, прелестная чёрная девчонка с щербатой усмешкой, которую я частенько видела на складе, обсуждала грядущую поездку со своей кузиной. Они собирались упаковать один рюкзак и повидать столько мира, сколько только сумеют вместить в одно лето. Она удивила меня, повернувшись на стуле, улыбнувшись. Её звали Алия.
– А ты что будешь делать после выпускного?
Я была благодарна, что в тот момент вошёл учитель и мне не пришлось отвечать. Сейчас я вспоминала это, ощупывая раны, вскрытые моей слабостью. Мне хотелось сделать что-нибудь.
Индиго рядом со мной вдруг замерла. Я подняла взгляд. Она уставилась на меня, хмурясь, а её губы были сжаты. В глазах стояли слёзы.
– Что случилось? – спросила я.
– Ты напевала.
– Что?
– Ты напевала, – повторила Индиго, и из её груди вырвался всхлип. – Напевала одну из этих глупых песен со склада, и я… я не понимаю, что делаю не так. Я думала, ты понимаешь!
Она резко встала, и кисточки, которые она чистила у себя на коленях, со стуком рассыпались по камню.
– Я хочу лишь защитить тебя, Лазурь. Всё, что я делала, – это любила тебя, а ты даже не пытаешься всё исправить…
Пространство Иного Мира вокруг нас пошло рябью, отзываясь тихим звуком, похожим на скулёж. Началась паника. Я посмотрела вверх и увидела, как дубовые листья бьют небо на части. «Расскажи мне, как всё это исправить», – умоляла я, поднявшись и сжав руку Индиго.
Она сбросила мою ладонь, и я пошатнулась, поскользнувшись на кисточке. Услышала, как она ахнула, почувствовала, как её пальцы потянулись к моему запястью, но слишком поздно. Я ударилась подбородком о камень, и рот наполнился кровью. Перекатилась на спину, а когда открыла рот, чтобы закричать, воздух застыл у меня на зубах. Подняв руку, я осторожно коснулась губ. Нащупала острые края.
Что-то ударилось о мой язык, и я сплюнула. В моей ладони лежали два предмета, сложенные в один: окровавленный осколок зуба и, наконец, ответ.
По пути от дантиста я была как в тумане от анестезии. За окном машины мир вымок в дожде, и очертания домов сливались с деревьями. Тати гладила меня по волосам. Я посмотрела на сиденье рядом, снова удивившись, что Индиго с нами не поехала.
– Я должна исцелиться от загрязнений внешнего мира, – заявила она ясным холодным голосом. – Одна из нас обязана сохранять чистоту.
У меня не было времени сообщить ей, что я нашла решение, способ вернуться к тому, какими мы были прежде, напомнить Иному Миру, что я была частью ткани его пространства, и наконец избавиться от слабости.
Я подняла взгляд на Тати. В эти дни она казалась старше. Время очертило линии вокруг её глаз, замкнуло её рот. Она перестала носить яркие шёлковые платки и теперь надевала на голову только однотонные хлопковые повязки.
– Тати, мне снова нужны наши молочные зубы.
Тати рассмеялась.
– Что они тебе там давали в кабинете, дитя?
– Мне снова нужны наши зубы, – повторила я.
Тати нахмурилась.
– Я всегда думала, что сделаю из них что-то особенное для вас, девочки, может быть, на ваш двадцатый день рождения…
– Нет смысла, – ответила я, прислонившись головой к окну. – Мы скоро трансформируемся. Индиго работает над нашим даром. – Сонливость отягощала мои веки, ослабляла челюсть. Я знала, что в этот самый миг Индиго сидела в Комнате Тайн и её волосы испачкались в краске. – Она всегда работает над нашим даром.
Тати молчала. Я не смотрела ей в лицо – слишком занята была, разглядывая, как деревья запутывались в облаках.
– Тогда зачем тебе нужны зубы? – осторожно спросила она.
– Ты говорила, что зубы хранят наши воспоминания – о том, кем мы были до того, как мир коснулся нас, – ответила я. – Мне нужно вспомнить.
– Зачем вызывать к жизни прошлое, Лазурь? – спросила она. – Молочные зубы не позволяют поглощать этот мир, вот зачем потом нам даются зубы крупнее, лучше. Маленькие зубки означают, что ты всё ещё слишком нежен и не можешь есть. Ты ведь такого не хочешь, правда?
Но я хотела именно этого: не поедать, а быть поглощённой Иным Миром целиком. Я хотела стать слишком нежной, чтобы есть, чтобы Иной Мир высосал мою жалкую половинку души из костей и я могла бы навсегда воссоединиться с Индиго.
Но я зашла слишком далеко. Мои зубы болели от всего того, что я поглотила, – концертная музыка, неестественная приторность огней кинотеатра, уязвимый стон парня, рваный край брошюры колледжа с фальшивой осенью.
Мне нужно было забыть.
Нужно было вернуться.
И когда я засыпала, мне показалось, что я почувствовала, как Тати кладёт ладонь мне на плечо и с болью спрашивает:
«Куда Индиго забирает тебя?»
Когда мы вернулись в Дом, Тати привела меня к себе в кабинет. Она гладила стены, и Дом счастливо забормотал.
В её мастерской расположился незавершённый проект. Прядь волос лежала на верстаке рядом с парой синих перчаток и бутылью отбеливателя. Тати склонялась к своим ящикам, пока наконец не вытащила ту же золотую шкатулку, которую я помнила.
– Знаешь, – сказала она, – перемены – величайшее благословение смертных. Создания Иного Мира всегда ограничены некими условиями – лунным светом, железом, текущей водой. Но единственное, что воздействует на людей, – это время. Мы не прелестны и не статичны. Мы постоянно меняемся, как времена года. Нам суждено меняться. Ты понимаешь, Лазурь?
Слова Тати достигали меня осторожно – так лапка рыси пробует замёрзший пруд, прежде чем прыгнуть на лёд. Но я видела, что скрывается в той воде: пустые глаза моей матери, помехи экрана телевизора, мир, лишённый яблоневого цвета.
Да, я прекрасно понимала.
Индиго очень понравилась моя идея.
Она держала в руке сосуд с зубами, осторожно гремя ими, пока, наконец, не открутила крышку и не заглянула внутрь. Я думала, у зубов будет запах – эхо аромата мяса и костного мозга, как лежалые собачьи лакомства, но никакого запаха не было. Индиго высыпала несколько себе на ладонь. Зубы были молочного цвета окаменевшей памяти.
– В них столько силы, – проговорила Индиго. – Мы похороним их вокруг Иного Мира, чтобы воспоминания вернулись в землю, и тогда он больше не будет злиться на тебя. Начнём всё с начала.
Она очертила круг под моими ключицами.
– Закрыть все прорехи, чтобы ничто уже не могло проникнуть внутрь, – тихо добавила она. – Никто больше не сумеет приблизиться к нам, а если подойдёт – мы сделаем так, чтобы они больше никогда не заглянули в наш мир.
Мы посадили наши зубы в полнолуние, и наши кулоны-скворцы покачивались у нас на шеях. Мы впивались в холодную землю пальцами, пока под ногтями не остались полумесяцы грязи. Над каждым зубом мы шептали наши имена, и они были словно голубые булавки, привязывающие нас к этой земле…
Индиго и Лазурь. Индиго и Лазурь. Индиго и Лазурь.
Мы повторяли наши имена, и наши голоса поднимались в крещендо, а каждый слог становился синей спиралью. Я понимала, как пара слов может обернуться молитвой, мольбой или пророчеством. Но я не могла сказать, чем именно они стали.
Я знала лишь, что вместе мы были чем-то большим, чем каждая из нас по отдельности. Вместе мы были безграничны, как океан. Вместе в нашем распоряжении была масса целой планеты.
И нас невозможно было обогнать.
В последующие недели иная магия укоренялась во мне. Иной Мир больше не огрызался зимними грозами, лозы не хватали меня за лодыжки, а зимние анютины глазки вернулись к жизни. В эти дни я могла игнорировать песнь сирены из внешнего мира. Я знала, что если пробуду здесь достаточно долго, то этот беспокойный дискомфорт шатающегося зуба уймётся сам.
Как-то вечером Тати обнаружила нас в гостиной – мы лежали на животе, связывая длинную верёвку из бархатцев и гвоздик, чтобы сделать весенний полог для нашего ложа. Я то и дело колола ладони, и Индиго морщилась от боли.
– Индиго, – сказала Тати, появляясь в дверном проёме. Она туго обернула шаль вокруг плеч. И я никогда не слышала, чтобы её голос был таким – настойчивым и тихим, кипящим. – Мне нужно с тобой поговорить.
Тати сжимала в кулаке смятый лист бумаги. За несколько мгновений до того, как Индиго обернулась, я была поражена её невероятной красотой: гибкая и золотистая, с кожей, подсвеченной огнём камина, и такой нежной, что казалось, её можно поцарапать одной мыслью.
А потом она обернулась.