И мягкость обратилась в камень. Я видела, как в её глазах блестел совершённый выбор. Что она выбрала, я не знала.
– Минутку, – сказала Индиго.
Я смотрела, как она стряхивает лепестки роз со своей длинной ночной сорочки, а потом они с Тати оставили меня у камина одну. Я повернулась, продолжив плести гирлянду из цветов. Пол был тёплым, а желудок был полон домашней пастой миссис Реванд. Мир вокруг меня был наполнен теплом и хрупким атласом лепестков, и вскоре мои веки сомкнулись.
Но ненадолго.
Меня разбудил крик – громкий, глубокий. Древний. Я поднялась, и цветы посыпались с моего лица. Огонь потух, и в гостиной повисла холодная серебристая дымка.
– Тати? – позвала я. – Индиго?
Я побежала по коридору, чувствуя, как Дом паникует и вибрирует, как удлиняются его залы, чтобы увеличить расстояние между мной и тем ужасным звуком. Я остановилась у основания ступеней. Там корчилось и извивалось какое-то существо. Лунный свет очерчивал его полосами, обнажая горбинку бедра, локтевой сгиб бледной откинутой руки. Я прокралась по ступеням и увидела чёрную вуаль, наброшенную на лицо фигуры. Костлявая рука вытянулась, а другая скребла лицо…
– Помогите…
Дом узнал голос и осветил тело. Это оказалась Тати, и страх истаял. Вуаль оказалась всего лишь её развязавшимся платком. В нос ударил резкий аммиачный запах. Тати застонала, медленно стягивая чёрную ткань с лица. Я потянулась к ней. Под моими касаниями она отпрянула, как перепуганное животное. И мне совсем не понравилось, что я тоже отшатнулась от неё.
– Это я, – проговорила я.
Ткань облепила её лицо, когда она втянула воздух. Вдох, выдох, вдох, выдох. Словно она не до конца поверила мне.
– Я увидела всё неправильно, – проговорила она, и её голос казался расколотым, высоким.
– Где Индиго? – спросила я. Мой взгляд блуждал по пустым коридорам. Показалось, что я увидела вспышку белого у комнаты Тати, но когда я сморгнула – всё исчезло.
Тати заскулила, когда длинный отрез чёрной ткани соскользнул на пол. Я увидела осколки кости, налившуюся кровью багровую кожу, пряди волос, упавшие на обнажившиеся мышцы щеки. И некогда карие глаза Тати стали молочными, вращаясь в красных глазницах. Она открыла рот, но на этот раз вместо неё закричала я.
И Дом закричал вместе со мной.
Глава двадцать четвёртаяЖених
Вот почему сказки опасны: их слова проникают в твои вены, проходят в залы твоего сердца и нашёптывают тебе о твоей исключительности. Они говорят: «О, ты помнишь того мальчика, что вошёл в лес, а вышел королём? О, а ту девушку, которую все обижали, и она спала в золе? Помнишь мужчину, который просто был добрым, и жизнь изгибалась по форме его улыбки?»
Но мы не исключительны.
Когда Индиго поймала меня у комнаты Ипполиты, я вспомнил обо всех жёнах, что были до известной Шахерезады, – обо всех тех женщинах, что выходили замуж за кровожадного султана, знаменитого тем, что он убивал своих невест. Вот как сказки калечат тебя. Ты начинаешь считать, что смерть не коснётся тебя так, как касалась других. Ты ложишься в эту пропитанную кровью постель и забываешь, что на рассвете петля будет ласкать уже твою шею. Ты смотришь в глаза собственной жене и знаешь, что она тебе чужая, что к настоящему моменту она уже догадалась, как ты копался в её тайнах. Но когда она кладёт руку тебе на щёку, ты поворачиваешь голову, чтобы поцеловать её ладонь.
«Где ты бродил, дорогой?»
За моей спиной аппаратура в комнате Ипполиты всё так же визжала. Улыбка Индиго даже не дрогнула.
– Я заблудился.
Индиго спрятала зубы за губами, хотя усмешка осталась.
– Ну, хорошо, что ты не поранился, – сказала она. Её рука соскользнула с моей щеки и торжественно очертила моё лицо – ресницы, изгиб подбородка, узелки костяшек, которые она целовала днём. Меня запечатлевали в памяти.
Плотность, которую Индиго когда-то придавала моему существованию, растворялась. Я чувствовал, как перестаю для неё что-то значить, как моя кожа мерцает, делаясь полупрозрачной, а её взгляд едва замечает мой.
– Я очень не хочу, чтобы с тобой что-то случилось, любимый, – проговорила она.
Я начинал понимать, как опасно было перестать что-то значить для Индиго Максвелл-Кастеньяды, а за моим страхом таилось унизительное осознание, что она была для меня гораздо важнее, чем я для неё.
– Я тебе верю, – солгал я.
Миг мы молчали, и я готовился к её вопросам. Я сказал ей, что буду в библиотеке на материке, а стоял перед ней. Но Индиго не спрашивала. Может быть, она больше не видела в этом смысла.
– У тётушки есть последняя просьба, – сказала Индиго. – Она бы хотела, чтобы мы в последний раз поели под этой крышей, пока Дом всё ещё принадлежит ей. Мы организуем пир в честь её жизни – в столовой для торжеств.
Я заметил, что она не использовала правильное название – Camera Secretum. На миг в её взгляде промелькнула вспышка. Как голод.
Или скорбь. Я не мог различить.
– Последняя трапеза, последнее прощание, – сказала Индиго, и её пальцы скользнули по моей руке.
Когда она коснулась меня, это напоминало мне обо всех тех разах, когда она прижимала пальцы, нащупывая мой пульс, или дежурила надо мной по ночам. Я не всегда мог видеть её в темноте, но какую бы форму она ни принимала – девы или чудовища, – тогда это не имело для меня значения.
Но сейчас под её касанием я осознал две вещи. Во-первых, что бы она ни сделала с Лазурью, она собиралась сделать то же самое со мной. Я был уверен, что, когда она упомянула последнее прощание, это касалось не Ипполиты. И потому мне оставалось лишь несколько часов, чтобы исполнить свою часть сделки.
Во-вторых, я осознал, что, хоть я не ведал, кем или чем была Индиго на самом деле, я всё равно любил её.
Возможно, на этом самом месте в нашей истории я должен был бегом спускаться по лестнице Дома Грёз. Но как и все прекрасноликие дураки до меня, я не сбежал. Иногда тебя соблазняет не обещание безопасности, а осознание, что здесь определённо что-то есть.
Вот – путь, в конце которого ты можешь найти как богатства и чудеса, так и верную смерть. Тебе никогда не придётся возвращаться на ту сторону, скупую на чудеса, где богатства так редки. Там смерть сокрыта, но здесь у смерти лицо, которое ты любишь. Здесь можно быть уверенным, что смерть тоже любит тебя, просто по-своему.
Я улыбнулся Индиго.
– Назови время.
После Индиго обещала послать за моим костюмом и сказала, что ей нужно сделать ещё несколько звонков.
– Скоро увидимся. – Она поцеловала меня.
Этот поцелуй был неприличным и яростным, и когда она отстранилась, была в её взгляде некая окончательность.
Теперь я понимал, почему все те греческие юноши расправляли плечи, прежде чем встретиться с Минотавром в лабиринте. Таким было последнее испытание – увидеть, соответствует ли твоя мечта о себе самом твоей судьбе. Если окажется, что ты – настолько же обыкновенный, насколько боялся, по крайней мере твоя эпитафия будет краткой.
Миссис Реванд провела меня через фойе, заранее украшенное каллами и букетами соболезнований, мимо гудящей, кисло пахнущей гостиной, где полдюжины поверенных оставляли кофейные кольца на древнем дереве, и мимо входа в винный погреб, где повар, как я предполагал, вместе со своим помощником изучал запылившуюся бутыль вина. Здесь были люди, но они не оставили после себя никаких впечатлений. Я чувствовал лишь Индиго. Мою Индиго, неумолимую и непознанную, как сама судьба. С каждым шагом я был уверен, что этим она и являлась – завершением, собранным из молока звёзд задолго до того, как я посмел сделать первый вздох.
Наконец миссис Реванд открыла дверь в гостевую комнату, оклеенную выцветшими обоями, с щелями в стене вместо окон. В воздухе пахло запущенностью и пылью. На кроватях не было белья, матрасы – все в пятнах. В ванной комнате расположилась бронзовая ванна в форме половинки яйца.
– Прошу прощения, – проговорила миссис Реванд. – Если бы меня уведомили заранее, я бы успела проветрить комнаты, но мисс Индиго сказала, вам они нужны, только чтобы переодеться. Я подготовлю главную гостевую комнату вам для ночлега.
Мой взгляд привлёк столик между двумя кроватями, с золотыми ножками и круглой столешницей из зелёного мрамора. На нём стояли три черепа врановых, рядом со стеклянной вазой с сухими цветами и вороньими перьями.
– Знаете, вы никогда отсюда не уедете, – с улыбкой сказала миссис Реванд. – Я чувствую, что Дому вы понравились. А когда Дому кто-то нравится, он оставляет их себе навсегда.
– Дому нравилась Лазурь?
– О да, – ответила миссис Реванд, взбивая какую-то заблудшую подушку. – Он любил её даже больше, чем любил Индиго, хотя ей я этого никогда не скажу. Индиго родилась в этом величии. Но Дом выбрал Лазурь.
– И Дом оставил её себе навсегда? – уточнил я.
«Она спит под полом в пластиковом мешке? Или в очаге, разбитая на тысячу осколков?»
Миссис Реванд рассмеялась.
– О, даже не знаю. Никогда не приглядывалась. Дом и меня любит, знаете ли, поэтому я никогда не остаюсь здесь ночевать, чтобы не подавать ему ненужных идей.
Она погладила изножье кровати, словно то было неуправляемым псом, и с последней нежной улыбкой прикрыла за собой дверь.
Я остался наедине с тенями и уходящими часами, размышляя о том, что мне было сказано. Ипполита сказала, что у каждой девочки был ключ к Иному Миру. Я мог бы с лёгкостью попытаться перебраться через ворота, но что, если ключ открывал что-то ещё? Что, если там содержалось послание?
– Куда же она спрятала его?
Мой взгляд то и дело возвращался к черепам врановых, к их зияющим овалам и пожелтевшим гребням. И чем дольше я смотрел, тем больше уверялся в том, где могли быть сокрыты ключи. Я вспомнил второе любимое место Индиго – стены, украшенные непроницаемыми ликами созданий, которые ничего не могли рассказать о том, что увидели. Комната Тайн. Свет скользнул к моим ногам, словно в ответ. Лишь Индиго знала наверняка, и хотя она тщательно скрывала свои тайны, было кое-что, чему, как я знал, она не могла противиться: игра.