Дом, кажется, замурлыкал в ответ, и комната исчезла. Я не мог сказать, пытался ли он вознаградить меня. Если так – его доброта и жестокость были на одно лицо.
«Смотри внимательнее, – настаивал он. – Смотри сейчас же».
Ещё одна истина, спелёнатая так туго, что она вытянулась и приняла форму всплесков и пятен.
Это было за день до того, как мы с братом вошли в кедровый шкаф, чтобы искать фейри.
Царила осень, и мир был весь соткан из золота и дыма.
Мама ещё не приготовила ужин, и мы с братом играли в пиратов в долгом морском путешествии, вынужденные заглушать урчание в животе солёными крекерами. Я сказал брату, что они очень дорогие. Задержавшись в этом воспоминании, я собрал то, что знал. Мама была милая и игривая; она, кажется, слишком отвлеклась или была занята приготовлением ужина, чтобы играть в глубоководного левиафана, преследующего нас из-за диванов.
«Нет, – сказал Дом Грёз. – Смотри ещё».
Мать сгорбилась над кухонным столом, а в чашке тлела зажжённая сигарета. Женщина накричала на нас, когда мы её разбудили. Она была левиафаном из глубины, вокруг которого нужно было маневрировать.
Отец вернулся домой раньше. Мы с братом смеялись, потому что он расчихался, как слон. Отец хотел присоединиться к нашему веселью. Он притворился ещё одним пиратом и побежал на нас.
– Что смешного? – прогремел он. Высокий золотой смех, чёрные глаза, как у оленя, ноги, запутавшиеся в…
«Смотри ещё», – велел Дом.
Я лежал на полу, с коленом, приставленным к груди. Мой брат плакал и раскашлялся, лицо у него побледнело. Мать поднялась из-за стола, раздражённая, схватила ингалятор моего брата из ящика в одном из тёмно-коричневых шкафчиков и бросила к его ногам. На меня она даже не смотрела, скрывшись в темноте.
«Почему ты смеёшься надо мной? – спросил отец. – Думаешь, это смешно, что я весь день работаю, чтобы только нас обеспечить…»
Мы шутливо боролись – лев и его детёныш. Фойе представляло собой огромное Серенгети[20]…
«Нет», – сказал Дом.
Я открыл глаза. Стена с тысячей шипов окружала тайну внутри меня. Тонкая кисея, которую я натянул над своим детством, надорвалась, и в прорехах я разглядел то, что не забыл, но умышленно переложил не в то место. Я знал, почему мы должны бежать.
Но куда бежать?
Можно подумать, это знание опустошило бы меня. Но у меня были годы практики избегать того, что мне было известно, и потому я отдалил знание от себя, чтобы прочувствовать его позже. На время, которое могло никогда и не наступить, если я не сыграю в эту игру как надо.
Глава двадцать пятаяЛазурь
В дни после травмы Тати я силилась осознать правду, назвать это трагической случайностью, хотя на сердце всё равно было неспокойно. Я поняла, что повторяю всё, что говорили врачи, – в ту ночь она работала допоздна, и к тому же она старела и могла растеряться.
Она, должно быть, поскользнулась и упала у себя в кабинете, а упавшая бутылка с отбеливателем брызнула ей в лицо, ослепляя. А тот перелом черепа, должно быть, случился потому, что она ударилась головой. Должно быть… потому что сейчас она была в шоке и настолько не в себе, что уже никогда не станет прежней.
Индиго оставалось несколько недель до официального вступления во владение трастом, но она взяла на себя обязанности по дому, когда Тати вернулась из больницы. В первую неделю нигде нельзя было насладиться тишиной. Рабочие двигались по Дому, передвигая мебель, обивая мягкими тканями углы. Кабинет Тати запечатали, инструменты убрали, а заказы доставили в том виде, в котором она их оставила.
По утрам мы с Индиго ходили в спальню к Тати. Мы надевали ей на запястья плетёные браслеты, а на шею ей вешали кулоны, сплетённые из светлых и тёмных волос. Окутывали её память в надежде, что она вернётся.
Но я не была уверена, имеет ли это значение теперь. Во время наших посещений Тати, казалось, пребывала в коме. Однажды, когда Индиго убежала в кухню, чтобы принести ей пиалу с тепловатым бульоном, я внимательно рассматривала лицо Тати. Её веки были плотно закрыты. Мы с Индиго закрывали глаза так, когда притворялись, что спим.
– Тати? – прошептала я, положив ладонь ей на запястье. – Ты не спишь?
Теперь она выглядела иначе. Яркий свет выпил коричное тепло из её кожи. Её тело было слишком тонким, высушенное потерей зрения и разума. Стриженая голова была перевязана и покрыта пятнами старости, которых я прежде не замечала под её прекрасными платками. Я провела пальцами по бархатистой коже, задаваясь вопросом, сумею ли нащупать жёсткие очертания тайны, которую она хранила у себя в черепе. Последние слова Тати вырезали во мне пустоту, и в этой новой тьме расцветало нечто, на что я не могла заставить себя взглянуть: «Я всё увидела неправильно».
Я сама была не уверена, чтó увидела той ночью. Мельком заметила белую ночную сорочку Индиго в коридоре сразу после того, как обнаружила Тати, но ведь не могло быть всё так. В тот миг, когда я закричала, Индиго показалась внизу лестницы, одетая в чёрное. Я была в отключке до того, как нашла Тати – спала и видела сны на груде лепестков. Наверное, я была сбита с толку.
– Тати, – я склонилась к ней и прошептала, – что ты увидела?
Её глаза распахнулись. Моё лицо было всего в нескольких дюймах от её. Губы Тати влажно причмокнули, взгляд молочно-белых глаз устремился в никуда. А потом она открыла рот и закричала.
Миссис Реванд распахнула двери, поспешила внутрь. Индиго стояла за порогом, и её лицо странным образом ничего не выражало.
– Дайте ей время, – сказала миссис Реванд, потянувшись за шприцем, и схватила мечущуюся руку Тати.
– Я ничего не видела! – выла женщина. – Я ничего не хочу видеть!
– Тшш, мисс Ипполита, нечего тут видеть, – пробормотала миссис Реванд и посмотрела на нас через плечо. – Идите поиграйте, девочки. Я позабочусь об этом.
За дверью я встретилась с Индиго, чувствуя, как волнуется Дом – половицы вибрировали, занавеси срывались с крючков, стены оседали. Я провела ладонью по перилам, пытаясь успокоить его.
Индиго рядом со мной молчала. Мы долго не оказывались наедине. В ту ночь Индиго погрузилась в измученный сон без сновидений, а утром поверенные и агенты требовали её внимания. Две недели с несчастного случая мы не ходили в школу, и хотя были приняты меры, чтобы мои оценки не пострадали, эти две недели слились в единую ужасную ночь без привычного ритма уроков. Даже моя мать не пыталась звать меня домой. Когда она услышала о трагедии, приключившейся с Тати, то лишь прикрыла глаза и сказала:
«Побудь с ней столько, сколько нужно».
Я всегда думала, что почувствую облегчение, даже триумф, в тот день, когда увижу вину во взгляде матери, но когда это наконец случилось, я ощущала лишь изнеможение. «Как мы вообще дошли до такого?» – хотелось спросить мне, когда мы стояли в противоположных концах грязной кухоньки. Но Тати – та, кто целовала мои расцарапанные коленки с тех пор, как мне исполнилось десять, – нуждалась во мне, и я ушла.
– Знаешь, Тати сама виновата, – заявила Индиго, заваривая нам чай из гибискуса.
Это я нашла Тати, кричащую, царапающую себе лицо. Я не видела никаких признаков вины, только боль.
– Ты же слышала, что она сказала. – Индиго бросила взгляд наверх, на лестницу, словно могла разглядеть сквозь потолок кухни спальню Тати. – Она увидела то, что не должна была. Может быть, попыталась проникнуть в Иной Мир, когда нас там не было, и фейри наказали её. Божественные создания не любят быть выставленными напоказ. Ей повезло, что там не оказалось богини, наславшей на неё стаю диких псов, или бога, мечущего молнии. – Индиго содрогнулась, и лишь тогда холод в её голосе истаял. – Но именно так мы можем понять, что Иной Мир любит нас. Он сохранил ей жизнь, хотя мог поступить куда хуже.
Индиго любила Тати. Плакала, когда мы поехали в больницу. Каждый раз пробовала чай и бульон поутру, чтобы убедиться, не слишком ли горячо, а когда мы уходили из спальни Тати, то всегда целовала ту в щёку. Я знала, что она не скорбит, как остальные. Даже когда её собственные родители погибли, она сказала мне, что почти не плакала.
– У священного мира свои счёты, – сказала она.
Не было никаких причин приглядываться к изгибу её губ, к развороту её плеч, и всё же я присмотрелась.
– Где ты была, когда Тати упала?
– А что такое? – Индиго нахмурилась.
– У меня так и не выдалось шанса спросить, – осторожно сказала я, но мой взгляд, должно быть, выдал меня.
Сейчас Индиго была в той же чёрной льняной сорочке, как и в ночь несчастного случая, и я уставилась на неё, уверенная, что раньше в тот вечер на ней было надето что-то другое.
– Кажется, ты была в белом в ту ночь, – сказала я.
– А, это… – Индиго теребила ткань. – Я испачкала белую сорочку краской, поэтому пошла переодеться в прачечную, когда услышала твой крик.
Я кивнула. Мне хотелось, чтобы тёмное пространство внутри меня исчезло… но когда я поискала в прачечной, там не осталось ни следа белого платья.
– Пойдём в Иной Мир. – Индиго схватила меня за руку. – Хочу уже начать готовиться к своему дню рождения.
Весна касалась тёплым пальцем ветвей грозовой сливы и павловнии, хотя бутоны яблонь всё ещё были тесно закрыты, как надутые губы. Нарциссы вокруг большого дуба оставались твёрдыми и зелёными. И глубоко в груди, в том месте, где мне больше всего хотелось доверять Индиго, ледяной узел сомнений отказывался расплетаться.
Я старалась игнорировать его, хотя чувствовала, как он растёт, распуская морозные нити, преследовавшие в каждом движении. Может быть, я выпустила его из-под контроля. Может, нити переплелись с моими венами, и вот как за несколько дней до дня рождения Индиго я оказалась в одиночестве у неё в спальне.
Дом дремал, убаюканный послеобеденными огнями в камине гостиной. Индиго была на встрече в Camera Secretum, а миссис Реванд вместе с сиделкой, которую они недавно наняли, купала Тати. Я должна была навёрстывать школьные занятия, но вместо этого провела ладонью по комоду Индиго. Я и сама не знала, что именно искала – знала лишь, что там было что-то, что она не желала мне показывать. В первом ящике оказались шёлковые сорочки и чёрные трусики, смятые резинки для волос и любимая шаль Тати в горошек. Индиго когда-то жаловалась, что Тати носит её слишком часто. Во втором ящике пахло тошнотворной сладостью – как перезрелые фрукты. Там ничего не оказалось, кроме листов для рисования и аккуратных кедровых шкатулок, в которых Индиго хранила свою пастель.