А может, я больше не желала, чтобы это было правдой.
Я прижала к груди конверт матери. Её взгляд был болезненным приглашением. Я не могла заставить себя ответить напрямую, поэтому потянулась к стулу рядом с ней и, впервые за целую вечность, села.
Неделю спустя я обнаружила Тати в спальне одну. Ясность сознания в эти дни приходила к ней краткими вспышками. Она замерла, услышав, как я вхожу, принюхалась, и по коже у меня побежали мурашки. Тати всегда говорила, что может сказать кто из нас кто по одному лишь запаху, потому что Индиго пахла яблоками, а я – жимолостью.
– Индиго знает, что ты здесь?
– Я сказала, что хочу почитать.
Тати улыбнулась.
– Но не сказала, что хочешь почитать мне.
Тати ткала для меня свои собственные чары, соблазнительные, едва ощутимые, как волосок, незаметно высвобождающийся из косы.
Тати была права. Я не сказала Индиго, что собираюсь почитать для её тёти. Ей не нравилось, когда я оказывалась с Тати наедине.
– Подойди, – прохрипела женщина. Жестом подозвала меня ближе, и я подчинилась.
Я чувствовала запах еды, упавшей ей на халат, не замеченной сиделкой и теперь вонявшей. Тати разомкнула губы. Её дыхание пахло сладостью медикаментов поверх гнили.
Тати потянулась, погладила мою руку. Я наклонилась, решив, что она хочет что-то мне нашептать. Она коротко погладила меня по щеке, потом схватила за шею, притягивая ближе.
– Мои глаза могут быть бесполезны, но мы обе знаем, что слепа – не я, – яростно прошептала Тати. – Открой свои глаза!
Глава двадцать шестаяЖених
Когда-то я отдал Индиго своё сердце.
Это был наш первый День святого Валентина вместе. Я знал, что она ненавидит этот праздник, а мне было нечего предложить – она могла купить себе в десять раз больше. Но в то утро я скользнул к ней в постель, держа в руках плюшевого кролика.
– У меня для тебя кое-что есть, – сказал я. – Подарок. Дар, вдохновлённый самим Кащеем.
Глаза Индиго распахнулись. Она увидела игрушечного кролика, и уголок её рта чуть приподнялся.
– А кто такой Кащей? Кролик?
Я притянул её ближе к себе. Она была взъерошенная со сна, а бронзовая кожа казалась свежеотглаженным атласом.
– Нет. Он был чародеем, которого невозможно было убить. Он отделил от себя собственную душу, которую спрятал в яйцо, потом в утку, потом в зайца, потом в сундук на дереве.
Индиго на меня не смотрела – очерчивала круги по моей груди.
– Сокрытые души и сокрытые тайны.
– Именно.
Она потянулась к кролику.
– Значит, твой подарок – это твоя душа?
– Что ты, лишь моё смертное сердце. Но я спрятал его в розе, в яйце, в шкатулке и в кролике, – заявил я.
Индиго нашла шов в игрушечном кролике и открыла. Я вскрикнул, схватившись за грудь, и она рассмеялась. Внутри оказалась шкатулка, в которой была яичная скорлупка, а в ней – пачка семян помидоров «Индиго Роуз»[21].
Не так давно она рассказала мне, что мечтала о садике, где будет расти всё яркое и питательное. Я подумал, она будет в восторге, но вместо этого у неё задрожали пальцы. Не успел я спросить, понравился ли ей подарок, Индиго притянула меня к себе, и пачка семян упала на пол.
Она их так никогда и не посадила, а я теперь знал, что в тот день она лгала. Индиго всегда знала, что Кащей отделил свою душу от тела и вытянул смерть, как булавку, удерживавшую ткань. Она знала, потому что когда-то сделала то же самое.
В Комнате Тайн я разгладил галстук, посмотрел на золотые с хрусталём часы, стоявшие рядом с мёртвым оскалившимся чёрным медведем. На часах было без пятнадцати до ужина. Я ждал Индиго. И это был последний раз, когда я ждал её.
Прислуга, готовившая нам ужин, ушла, и Дом был пуст. Повар сообщил мне, что в обычное время они бы остались, чтобы прибраться после ужина, но поскольку это было последнее пиршество в честь умирающей, Индиго сказала, что тарелки могут подождать до утра. Я представил себе Ипполиту в её огромной кровати. Интересно, различала ли она хотя бы мигание огоньков аппаратуры вокруг? Хотелось верить, что она принимала их за звёзды.
Пока я ждал жену, я изучал Комнату Тайн. Она казалась сдержанной. Тени были аккуратно приколоты под сохранёнными мордами косуль и ориксов, зайцев и бизона. Свет свечей, в отличие от теней, лакировал бедренные кости, клыки и выбеленные нижние челюсти.
На столе расположился наш последний ужин – жареная оленина, тушенная в собственном соку, обложенная сливами и вишней. Сыр с голубыми прожилками и лунно-белыми корочками горками стоял рядом с мисками с фруктами. Рядом – несколько стеклянных графинов с гранатово-красным и бледно-медовым вином покрылись капельками кварца.
Скоро мы с Индиго сыграем в нашу последнюю игру.
«А что потом?» – хотел спросить я у Дома, но тот был тих – так тих, что даже скрыл шаги Индиго по ковру, пока она не оказалась чуть ли не напротив меня.
– Это неправильно, что смерть так усиливает мой аппетит? – спросила она.
– Нет, – ответил я. – Я умираю от голода.
Это было правдой. Я умирал от голода по завершению этой истории, хоть какому-то.
– Как ты? – спросил я, и тотчас же пожалел о пустой банальности вопроса.
Индиго изогнула бровь и одарила меня властным взглядом. На ней было чёрное платье, украшенное перьями, с высоким траурным воротом. Скорее даже не платье, а словно пара больших крыльев, сложенных вдоль её тела. Её волосы блестели, собранные назад. Если она и плакала потому, что у неё умирала тётя, на её гладких чертах не было ни следа слёз.
– Устала, – ответила она.
Мы созерцали друг друга. Я не знал Индиго и любил вопреки этому. А может быть – именно из-за этого. Во всём неведомом, сокрытом в нашем браке, я узнал сам себя, и это тоже было инкарнацией любви.
Первые полчаса мы ели в тишине. Индиго едва поднимала взгляд от тарелки. Не то чтобы она была сосредоточена на еде, но скорее старалась не сосредотачиваться на чём-то ещё.
Позади неё морда оленя повернулась в нашу сторону. Тени его рогов казались огромными и странно подвижными, растекаясь по стенам, словно густой чёрный сироп. Комната оживала. Время пришло.
Я отёр руки и подался вперёд.
– Я подумал, сегодня тебе понадобится отвлечься. Подумал, мы могли бы сыграть в игру.
– В игру? – переспросила Индиго, поднимая взгляд от тарелки. Она говорила осторожно, но голос был напряжённым от затаённого рвения. И снова я вспомнил, что Индиго шла по миру с бесконечной точностью создания, знающего, что может растоптать всё под своим каблуком. – Какую игру?
– В твою любимую. Со сказкой и небольшой долей жертвенности, где ключ к победе – не что иное, как сдержанность.
Лицо Индиго осталось непроницаемым.
– Каковы правила?
– Я расскажу тебе сказку, а ты должна слушать. Ни единого звука не должно сорваться с твоих уст. И даже тень призрачной эмоции не должна промелькнуть на твоём лице.
Уголок её губ дёрнулся немного игриво. Мы играли в подобные игры на протяжении всего нашего брака. Игры касаний, где вздох наказывался поцелуем, и даже проигравший был в восторге от поражения. Индиго всегда была искуснее в таких играх. Я всегда слишком желал дотронуться до неё, слишком желал проиграть.
– А если я это сделаю?
– Тогда ты должна будешь поведать мне, где хранишь все свои тайны.
Она могла бы уйти. Могла бы отказаться. Но вместо этого замерла, выдержав мой взгляд. Повернула своё обручальное кольцо – простой железный ободок.
– Ты солгал, – безучастно сказала она. – Ты говорил, что сумеешь прожить, не зная. Ты принёс обет.
– Это не было ложью, – ответил я. – И мой обет предназначался женщине, а не невесте из цветов, какой бы прелестной я ни находил её.
«И как бы сильно её ни любил».
Я видел, что удар пришёлся точно в цель, по тому, как напряглись губы Индиго. Но она не вздрогнула, лишь кивнула со сдержанным одобрением. Мы создали для нас целый мир, и хотя я намеревался уничтожить его, я собирался следовать его правилам.
– Что ж, давай сыграем в игру, муж, – сказала она, потянувшись за бокалом с вином. – Начинай свою сказку.
Индиго замерла. Перья вокруг её шеи подрагивали, хотя ветра не было. Она предупреждала, что, когда я узнаю её тайны, это уничтожит нас, и потому я перековал свои слова в нож и начал рассказ:
– Однажды давным-давно жил король, и он пообещал своей умирающей супруге, что не женится ни на одной женщине, если только та не будет равна ей по красоте. Прошло время, и единственной, кто соответствовал данному описанию, оказалась его собственная дочь.
Комната Тайн по-прежнему любила Индиго. Набрасывала защищающие тени на её лицо, открывая лишь подрагивание перьев. Такой я узрел её впервые, в апартаментах в Париже, когда она казалась женщиной, сотканной из квадратов света. Индиго сделала глоток вина, а я продолжал:
– Отчаявшись сдержать ухаживания своего отца, принцесса попросила у него три платья. Одно – золотое, как солнце, другое – серебряное, как луна, третье – сияющее, словно звёзды. А последним, конечно же, была мантия из пёрышек и шкурок всевозможных птиц и животных, населявших королевство. За ночь до свадьбы она накинула мантию из всевозможных мехов, обмазала лицо сажей, чтобы стать невидимой, и сбежала, пока не обрела убежище во дворце другого короля. Молодой король пожалел её за жалкий вид и согласился дать ей работу. А поскольку имени у неё не было, её называли Аллерлейраух[22].
Бокал вина задрожал в руке Индиго. Мы танцевали вокруг истины, которую оба знали, осторожно стараясь не наступить на края, но на следующих словах я открыл свои карты:
– Или, в зависимости от версии сказки, её звали Кошачья Шкурка.
Глава двадцать седьмаяЛазурь
Мне хотелось верить, что Тати прокляла меня.
До нашей трансформации в новых нас оставалось меньше месяца, а тёмное пространство внутри меня росло. То и дело я заглядывала за край и разглядывала все те вещи, которые забросила туда, – конверт и информацию по банковскому счёту от матери, брошюру из колледжа, которую спрятала под бугристым матрацем в доме Юпитера, вкус чая, что теперь был мне отвратителен.