Не меня он ждал. Не меня желал.
Я направил фонарик вниз. Возможно, когда-то за этой землёй ухаживали, но со временем она превратилась в пустошь. Проходя, я по щиколотку увязал в мёртвой листве.
То тут, то там лучик света выхватывал воспоминания – пожелтевшую ленточку, пузырёк с блёстками, истлевшие атласные туфельки. Я приближался к башне.
На земле лежала пара посохов, увитых пластиковым плющом, а место их соединения было отмечено железным колом, так что они сохранили свою форму. Крест отмечал некую точку – как сокровище на карте.
Позвоночником я ощутил покалывание. Направил фонарик к концу посоха и проследил по прямой, ведущей к чёрному брезенту, покрывавшему ствол. Ветер колыхал ткань, и луч отскочил от угла из стекла и металла. Это оказался не стол, а какая-то стеклянная коробка.
Я подошёл ещё ближе; мои глаза медленно привыкали к вспышкам фонарика, отражавшимся в стекле. Когда я сморгнул, мне показалось, внутри я заметил что-то серое, покрытое пятнами. По форме оно было нечётким, округлённым, словно там в ловушке оказался какой-то несчастный кролик.
Ветер приподнял край брезента, потянул – словно зубы обнажились в улыбке. Мой фонарик высветил содержимое ящика.
Вот только это оказался не стеклянный ящик. Это был гроб.
А внутри покоилось тело.
Глава тридцать перваяЛазурь
Когда мы с Индиго были маленькими, то мечтали превращаться в разных животных. Мы примеряли крылья, набрасывали на себя пятнистые шкуры, задерживали дыхание под водой так долго, как только могли. Мы оставались в воде, пока подушечки наших пальцев не сморщивались, словно они вот-вот отслоятся и обнажат новые матовые конечности. Мы знали, что справимся, но в конце концов решили не доходить до конца. Мы не были уверены, останутся ли наши мысли человеческими в зверином обличье, и мы не хотели рисковать, чтобы не оказаться в ловушке.
Я подумала, это было милосердно, что те девы, возможно, никогда не осознавали, что случалось с ними, когда они менялись. Что, если их должны были проклясть, ограбить или изнасиловать, то, по крайней мере, они ничего не вспомнят. Может быть, потому полуночная скорбная песнь девы-лебедя звучала так сладостно. В ней хранилась не память об утрате, а знание об отсутствии всякой памяти. Возможно, потому, когда селки рассекали серые воды, они всегда подплывали ближе к краснощёким рыбакам, прежде чем броситься подальше от них и скрыться в скалах. Они не помнили, что значит быть неуклюжей хрупкой девушкой, замершей под тяжело дышащим незнакомцем. Всё, что оставалось, был звериный инстинкт: Тебя не должны поймать.
Когда я открыла глаза, я была не в своей комнате. Не в своей кровати. Не в своей шкуре.
Когда я приподнялась на локтях, с моих обнажённых плеч соскользнула заплесневелая меховая шкура. Это была серебристая норковая шуба, в которой пришла Индиго. Та же, которую – как я смутно помнила – она настойчиво пыталась мне вручить.
«… В самом деле будешь как Кошачья Шкурка…»
Ледяной воздух касался кожи.
На мне не было одежды.
Моё сердцебиение было звериным. Интересно, так ли себя чувствовали заколдованные девы, когда смотрели вниз и обнаруживали у ног груду перьев или тюленью шкуру? Стоял ли у них во рту привкус рыбьей икры с последней трапезы? Чувствовали ли их тела то же самое, словно были завоёваны королевством, которое даже не попыталось выучить их родной язык?
Ощущения возвращались медленно. Края моего восприятия размывались, и лишь спустя целую минуту я осознала, что лежу в кровати матери и Юпитера. Застеленная вчера постель была смята. В воздухе висел запах пота и аммиака, и желудок у меня сжался. В десяти футах от меня дверь была приоткрыта, и в коридоре я различила три тени.
– … Ничего не сделал, – произнёс голос.
Голос был дымным и льстивым. Принадлежал Юпитеру. А рядом – всхлипывания, рыдания, словно кого-то выворачивает наизнанку от силы собственного крика. И я знала, чей это плач.
Моей матери.
А потом, ясный, серебристый, зазвучал третий голос:
– Так продолжалось почти год. Я пыталась заставить её остановиться, но вы же знаете, какая она упрямая, – проговорила Индиго. – Я заволновалась, когда вчера она не появилась у меня дома… и тогда обнаружила их здесь.
– Дорогая, это неправда. Ничего не случилось…
Я коснулась своего бедра, подъёма стопы, вен на запястье. Моё тело онемело. Я оставалась во мраке.
Позже Индиго уверяла меня, что ничего не случилось. Она восполняла недостающие детали с клинической точностью: успокоительные, которые она подсыпала мне в шампанское, подействовали; одежду с меня сняли; смяли постель; разложили мои руки и ноги на меховой шубе. Рано утром Юпитер вернулся, звал меня, а когда я не ответила, стоял у кровати и наблюдал за мной.
– Он трогал только себя, – сладким голосом заверяла Индиго, словно это помогло бы мне ощутить себя в безопасности. – Не тебя. Я бы никогда не позволила, чтобы с тобой что-то случилось, Лазурь. Я же говорила, что со мной ты всегда будешь в безопасности – и я уберегла тебя.
Индиго знала наверняка, потому что всё это время оставалась за дверью с «Полароидом» в руках. Она знала о том, как ревнива моя мать, и подумала, что фотографий в доказательство будет достаточно, что ради меня не стоит менять свою жизнь. Но фотографии, оказалось, и не были нужны.
Моей матери не понадобилось доказательство.
– Дорогая, подожди… – звал Юпитер.
Я тоже кричала ей «подожди!», но моя мать была права насчёт нас. Мы были прокляты, и мы были в ловушке. Она – в ловушке кошмара своей любви, а я – в его реальности.
Мои воспоминания о той ночи были чёрным омутом, подвижным ужасом, потому что не за что было ухватиться – и таким было истинное проклятие трансформации. Не тело, в которое ты возвращалась, а воспоминания, которых ты была лишена, новые пещеры в твоих мыслях, обретающие форму ночей, которые у тебя украли. Несколько дней спустя Индиго предложила мне посмотреть фотографии, рассчитывая, что, когда я их увижу, это исцелит меня от молчания. Я бросила их в огонь, не глядя, надеясь, что, если сожгу – это вернёт мне утерянные воспоминания.
Но кто бы ни хранил меня – темноглазые боги или рогатые фейри, безмолвные звёзды или только ветер, – они не приняли мою жертву. Когда Индиго увидела, что я сделала, то упрекнула меня.
«Нужно было посмотреть».
В последний раз я видела мать в потёртом сером седане Юпитера – она красила губы. Весь последний час я стояла, полускрытая чахлыми соснами, росшими на другой стороне дороги. Смотрела, как он вытаскивал их чемоданы, загружал их в багажник, который удерживался закрытым только с помощью верёвки. Смотрела, как он выключал свет, забирал почту и газеты, и всё это время насвистывал. Смотрела, как он садился на переднее сиденье, а потом похлопал себя по карману рубашки, пробормотал что-то матери и вбежал обратно в дом.
Он оставил ключи от машины на переднем сиденье.
Я могла открыть дверцу и сесть на прокуренную кожу сиденья. Могла положить ладони на руль, поправить зеркала заднего вида, выбросить мохнатые розовые кубики Юпитера, висевшие на зеркале, и увезти нас в утренний туман. Я знала, что могу. В конце концов, моя мать научила меня.
Но этого было недостаточно. Я хотела, чтобы она попросила.
Я подошла к окну в тот момент, когда моя мать вытирала помаду. При виде меня она задрожала и закрыла глаза. Её плечи поникли, и она уронила лицо в ладони.
В отражении в стекле я казалась водянистым, прозрачным призраком. Я смотрела, как она всхлипывает, и понимала, что именно этого она и желала – чтобы я стала привидением.
Вдалеке повернулась ручка двери дома Юпитера. Я могла бы выждать. Могла бы вытряхнуть мать из машины и заставить поговорить. Но в итоге вернулась в лес.
Раз уж я была призраком, я выбирала не преследовать её.
Дом Грёз заскулил, когда я вошла. Я ни с кем не разговаривала. Свою роль я знала. Заползала в постель рядом с Индиго. Носила одежду, которую она для меня выкладывала. Ходила в её тени. Любопытно, но именно Индиго больше всего понимала моё молчание.
– Ты в шоке, – говорила она, сочувственно похлопывая меня по спине. Это можно понять. Тебя выдернуло из одного мира в другой, Лазурь. Когда будешь готова вернуться, скажи. И если захочешь хоть что-то – что угодно, – я всё для тебя сделаю реальным.
До нашего выпускного оставалось несколько недель – и до окончания школы, и до окончания нашего смертного существования. Всего месяц, а потом моя половина души растворится в пахнущей яблоками пыльце Иного Мира. Индиго отказывалась впускать нас, пока мы не будем готовы, и я скучала по нему.
Когда мы были вместе, она ласкала меня нежными пальцами и успокаивающими словами. Расчёсывала мои длинные чёрные волосы и вплетала в них золотые нити. Скармливала мне крохотные пирожные, намазывала на крекеры мягкий сыр с травами и осторожно подносила к моему рту, словно я была зверем, которого она только-только приручила.
И хотя мы не могли войти в Иной Мир, я посещала его каждую ночь во сне. В его каменных стенах царила зима, а когда падал снег, он был словно поэзия в стекле. Снежинки украшали мои волосы, как речной жемчуг. Башня за порогом казалась замёрзшей. Рядом с ним скрипел дуб, и Иной Мир говорил со мной на языке, который я слышала лишь в своих снах…
«Прости нас, дитя. Мы не хотели любить тебя настолько сильно».
То была истина, которой я не понимала до сих пор.
Видите ли, ничего хорошего не случается, когда тебя любят древние боги. Любовь к смертным делает их небрежными и мелочными. Когда они идут, то оставляют на своём пути опустошение – крылья цикад и медвежьи следы, мешочки из паутины, эхо анемонов, конечности влюблённых, превращённых в звёзды.
Я была всего лишь тенью, жившей в запоздалой мысли о великолепии. Движущимся пятном холода. Обителью призраков.
И я могла бы остаться в таком состоянии навсегда, если бы не конверт, который однажды я получила в середине урока. Словно порыв ветра другой земли. Индиго отпросилась в туалет, когда бледный прыщавый дежурный передал его мне.