Когда всё было закончено, я смотрела, как дождь осыпает бриллиантами стеклянный гроб, а потом ушла. Споткнулась о мысль, куда же теперь идти без Индиго. Я хотела покончить с нами, но не хотела, чтобы конец был таким.
У врат в Иной Мир я сняла свой ключ в форме скворца и закрыла их, а потом ещё долгое время стояла там, удерживая ладонь на железной ручке.
Я не понимала. Словно сквозь дымчатое стекло я видела вещи, которые мне ещё предстояло ощутить, – гнев за то, что она покинула меня, тогда как это я должна была покинуть; тошнотворное чувство облегчения, что она никогда не обнаружит мой рюкзак и пару кроссовок, которые я спрятала под лестницей в подвал; боль, рассекающую сердце надвое, от осознания, что мы больше никогда не свернёмся рядом, читая книгу, – когда я удерживала корешок, а она листала страницы; мечту о горячем шоколаде и пирожных, форма которых рождалась в нашем сознании.
Сквозь железную решётку я смотрела на дуб, на башню, на небо. Иной Мир наблюдал и плакал, и ничего не делал.
– Я думала, ты любишь нас, – срывающимся голосом проговорила я. – Или может быть, я просто не понимаю твоей любви.
Скорбящий ветер поколебал деревья.
«Ты поймёшь».
Я пока не понимала, куда иду.
Меня тянуло лишь туда, где не было Иного Мира, и потому я не заметила, что пиршество и веселье окончились. Смутно я осознавала отсутствие гостей, перевёрнутые шатры. Периодически под ногами хрустело стекло. Песня, слова которой я не знала, играла для измождённой публики, среди которой были либо пьяные, либо друзья пьяных и неподвижных.
– Индиго! Эй!
Мой желудок сжался. Я обернулась и увидела Алию. Она всегда держалась со мной дружелюбно – не как другие девчонки, которые изображали дружелюбие, а потом сплетничали о нас с Индиго за спиной. Алия переезжала в Нью-Йорк, где поступила в киношколу, и сегодня выглядела так, словно ограбила школьную театральную мастерскую. В волосах у неё были рога, а тёмные руки покрывали блёстки. Она направилась ко мне, и я всё ждала, когда же она поймёт, что я – не Индиго. Но её взгляд оставался ясным.
– Просто хотела поблагодарить тебя за потрясную вечеринку! Даже жаль, что приглашение я получила только в конце выпускного, эх… О, а где Лазурь?
Я сморгнула.
– Что?
– Она что же, уже ушла домой? – спросила Алия, привставая на цыпочки и глядя мне за спину.
Я потрясённо уставилась на неё. Подруги Алии позвали её. Две из них тащили под руки парня, голова которого была безвольно откинута. Вместе они медленно шли к выходу.
– Да, не очень он хорошо выглядит. – Алия тихо рассмеялась. – В любом случае, огромное спасибо!
Она развернулась и побежала к друзьям. Я смотрела ей вслед и почти сказала: «Я – Лазурь». Но моё собственное имя, даже в мыслях, на вкус было словно кислота.
В недрах моего черепа раздалось тихое гудение, когда я вошла в Дом Грёз. Дом молчал, даже часы остановились. Впервые Дом был безмолвным и отстранённым. Я чувствовала, что он старается держать дистанцию между нами и всё же наблюдал – так кот наблюдает за чужаком.
Чувство неправильности захлестнуло меня. Волоски на шее встали дыбом, когда я поднималась по ступеням. Взгляд Алии был таким уверенным. Поднимаясь, я тянулась ко всем тем мгновениям, когда Тати говорила, что любит меня. Эти моменты жили в потайной комнате в моих костях, и сейчас, стоя перед закрытой дверью к ней в спальню, я чувствовала, как они начинают растворяться. Каждый раз, когда её ладонь задерживалась на моей голове, когда она обнимала меня за плечи или позволяла вдыхать жжёный аромат её кожи. Через несколько мгновений она узнает меня и улыбнётся, а я сознаюсь ей во всём, и её улыбка увянет. Я увижу, как её рот раскрывается, услышу её звериный вой, длящийся до тех пор, пока приедут полицейские машины, и лучи фонарей не выхватят зубы Индиго, а железные обручи не сомкнутся на моих запястьях.
Я открыла дверь.
– Тати?
Она сидела в кровати, глядя в никуда. Её глаза были уничтожены, но внимание – чётко сосредоточено, когда я вошла. Она пребывала в ясном сознании, и я готова была пасть ниц, только чтобы этот последний миг ясности, когда она узнавала меня и любила меня, продлился бы хоть на минуту дольше.
Тати принюхалась, и мускул на её щеке дёрнулся от отвращения.
– Я чую на тебе запах твоих грехов, дитя, – проговорила она. – Что же ты наделала?
Я подошла к ней, опустилась на колени у её постели и склонила голову. Голос у меня дрожал.
– Тати, мне нужно рассказать тебе кое-что. Это случилось, когда мы пошли в Иной Мир.
Тати вся сжалась на своих подушках, стиснула в кулаках покрывало. Её начало трясти, и хотя её ладонь лежала в паре дюймов от моей, я не смела дотронуться. Не хотела увидеть её отвращение.
– Песнь одного из сердец прервалась.
– Клянусь, это был несчастный случай.
Слёзы покатились по коричневой коже Тати. Она всхлипывала почти целую минуту, прежде чем крепче стиснула свои покрывала и кивнула.
– Несчастный случай, – хрипло повторила она. – Я верю тебе, дитя. Знаю, что ты не хотела. Откуда тебе было знать? Ты никогда не хотела ничего плохого.
Тати повернула ладонь вверх. Я не могла говорить. Помнила, как мать на прогулках вот так же протягивала мне руку. Предлагала себя, как живое звено, что отметит меня и даст понять, что я чья-то. Я схватила Тати за руку, вжалась лицом в её ладонь и плакала. Она вздыхала, другой рукой гладя меня по голове.
– Ах она бедное дитя, – сказала Тати. – Она этого не заслужила. Ты же знаешь, я её тоже любила, но ты – моя кровь, и я всегда буду тебя беречь.
Я разрыдалась сильнее, испытывая отвращение от собственного восторга, даже более сильного, чем чувство облегчения.
Иногда я мечтала о том, что бы случилось, если бы Индиго ушла и у Тати осталась бы только я и только меня ей оставалось любить. Мечтала, как она позволит мне прильнуть к ней, а спустя много лет тихо признается: «С самого начала я бы выбрала тебя».
– Я сохраню твои тайны, Индиго, – проговорила Тати. – Сохраню твои тайны до тех пор, пока они не отравят меня, но тебе нужно уехать. Сейчас же. Лазурь хотела сбежать – так мы и скажем миру. – Тати облизнула губы, кивая сама себе. – Никто не станет её искать, но ты никогда не должна сюда возвращаться. Никогда. Честно говоря, дитя, я благодарна своей слепоте, потому что не знаю, сумела ли бы я снова взглянуть на тебя.
Медленно я подняла голову. Попробовала снова произнести своё имя, но оно застряло. А когда я вздохнула, то ощутила лишь запах яблок. Единственный запах, который я ощущала, был её.
– Я… Я…
– Знаю, ты сожалеешь, – сказала Тати. – И мне тоже очень жаль.
Я с отвратительной отчётливостью осознавала механизмы, что заставили меня подняться и выйти из комнаты – каждый мускул, поднимающий мои кости, каждую вспыхивающую внутри нейронную связь, каждый толчок крови, танцующий в сердечных камерах. Я была машиной, брошенной на милость моих телесных частей, которые никто не сочтёт моими собственными.
Осев под дверью Тати, я притянула колени к груди. Гудение в моём черепе стало громче, и наконец я осознала любовь Иного Мира. Он пытался дать и мне, и Индиго то, чего мы больше всего желали. Закрыв глаза, я вспомнила яростный дикий взгляд распахнутых глаз Индиго: «Я никогда не оставлю тебя, а ты не оставишь меня…»
Медленно я поднесла руки к лицу. Я не помнила, всегда ли они были такими – резко очерченными, бледными, пальцы – маленькими, не пухлыми и не длинными – или они тайно принадлежали и Индиго. Её набросили на меня, словно саван? И это сделало меня достойной прощения, любви?
Тогда я ещё не знала, что этот вопрос будет преследовать меня, словно призрак. Что то и дело я буду думать, было ли отвержение самой себя – величайшим благом, которое мир мог даровать мне, ибо тогда и только тогда я могла бы получить хотя бы подобие любви.
Сидя одна в коридоре, я коснулась концов своих волос. Я обменяла их длину на все воспоминания о свободе, но была так небрежна в формулировке. Мне оставили всё и ничего. Я была свободна и вместе с тем – навсегда в ловушке. Я стала смешением множества оттенков синего.
Я была многим, но больше не была Лазурью, и возможно – никогда уже не стану.
Глава тридцать четвёртаяЖених
Разрушение заклятия – не что иное, как перемещение света. То, что прежде было невидимо, теперь можно увидеть во всём богатстве сияния. В тот миг, когда я произнёс истинное имя своей жены, я заглянул сквозь ослепительный свет разрушенного заклятия и увидел своего брата.
Он держал меня за правую руку. Левая была вывихнута, после того как отец наступил мне на запястье. Перед нами были распахнуты двери кедрового шкафа. Зимние пальто и шубы зависли, настороженные и тёмные, как декабрьские деревья.
Мы сбежим навсегда.
Я выждал до полуночи и снёс брата вниз по ступеням. Велел ему собрать его любимые сладости, запаковать лучшие его игрушки и завернуть в старое кухонное полотенце. Он тихо ухмылялся нашей новой игре. Он был слишком юн и не помнил вчерашнее. Его не били, только схватили за шкирку, словно котёнка, и швырнули в воздух, а потом он упал. Когда это случилось, он посмотрел на меня, а я заставил себя рассмеяться, и это сообщило ему, что не было причин плакать.
– Иди внутрь, – я указал в темноту шкафа. – Я найду тебя, и мы отправимся к фейри. И каждый день будем на улице.
Он обвил меня за пояс пухленькими ручками, и я обнял его в ответ.
– Мы всегда будем вместе.
Когда он оказался в безопасности в темноте, я пошёл собирать собственные вещи. Но на полпути по лестнице вспыхнул свет. Меня поймали.
Отец стащил меня вниз по лестнице. Мои колени бились о каждую ступень. Он закричал. Я увидел его поднятую руку, а после не видел уже ничего.
Уснул. И мне снился снег. Внизу, в сладкой кедровой тишине шкафа, мой брат отчаянно искал воздух и не находил. Его ингалятор был у меня в рюкзаке и молча лежал рядом, пока лицо брата синело. В ту ночь мне снилось, что я открою глаза и мы побежим под деревьями, на которых росли луны, под небесами, покрытыми радугой. Но когда я