Она надеялась, что придет, и надеялась, что не придет. Весной, под Пасху, она всегда становилась… какой? Озабоченной? Такое слово мог употребить Оливер, а если бы она сделала ему замечание, Ханс бы сказал самым саркастическим своим тоном: «По-моему, секс, это нечто прекрасное, чем занимаются два любящих человека».
Сквозь шорох кондиционера она услышала, как скрипнуло кресло в кухне, и иронически улыбнулась, заметив, что сердце у нее забилось чаще. Впрочем, через минуту до нее донеслось приглушенное пощелкивание электрической пишущей машинки, она перекатилась на бок и закрыла глаза.
«Он все же лучше, чем ничего», – подумала она. Неужели все они такие – лучше, чем ничего? Уолли Райан был совершенно никчемным мужем, да еще и триппер притащил, потому что ему позарез понадобилось трахнуть другую женщину. Он наговорил всем своим друзьям, что я фригидна, но, думаю, все они понимали, что дело лишь в том, что он был оскорблен тем, что женат и что у него есть настоящие дети. Женщин можно считать безопасными двумерными существами, едва ли не чем-то вроде одушевленных магическим способом животных со страниц «Пентхауса», если только тебе не нужно… жить с одной из них, каждый день иметь с ней дело, как с настоящим другим человеческим существом.
Она подумала и о том, как Скотт ладил со своею женой. Диана была практически уверена в том, что не что иное как смерть жены так глубоко расстроила его перед самым Новым годом. Тогда она ощутила сильнейшую, очень личную эмоцию потери. Она подумала тогда, что нужно позвонить ему, но где-то через неделю решила, что прошло много времени, и теперь звонить уже неловко, и пусть все идет, как идет. И все же его скорбь с неделю не давала ей уснуть.
Диана всегда думала о жене Скотта, как об «этой шлюхе», хоть и знала, что это несправедливо: в конце концов, она никогда не знала эту женщину, не разговаривала с нею и даже не видела ее.
Диана пыталась обосновать свою неистребимую неприязнь, убеждая себя в том, что ее названый брат всего лишь пьяница-картежник и что любая женщина, которая согласится выйти замуж за такого человека, заведомо недостойна ее брата, у которого, как-никак, доброе сердце, но она и сама знала, что на самом деле причиной ее злости было потрясение, которое она испытала в один летний день, когда ей шел восемнадцатый год, поняв, что он как раз сейчас женится, самым натуральным образом говорит какому-то священнику: «Да», глядя при этом в глаза какой-то женщине.
К тому времени прошло уже девять лет, как она не видела его – но, как и в детстве, была почему-то уверена, что он женится на ней. Ведь они же не были кровными родственниками.
Теперь она могла признаться себе в том, что годом позже вышла за Уолли Райана как бы в отместку Скотту, зная, что он тоже узнает о ее свадьбе.
Уолли не знал себе равных в рыбалке и охоте, еще он был загорелым до смуглоты и носил усы, но под внешностью мачо скрывался неуверенный в себе, несдержанный и злой человек. Такими же оказывались и все прочие спутники жизни, которые бывали у нее с тех пор. Она была просто помешана на широких плечах и прищуренных глазах со смешинкой. Но каждый раз, когда наступало время неизбежного разрыва, она чувствовала, что очередной мужчина с его закидонами смертельно надоел ей. Узнав пару лет назад от адвоката, который вел дело о разводе, что Уолли спьяну разбился насмерть в автокатастрофе, она почувствовала лишь легкую печаль, да и та была порождением обычной жалости.
Она сказала детям, что их отец умер. Скэт расплакался и потребовал показать старые фотографии Уолли, но уже через день-другой школа и товарищи отвлекли его от скорби по отцу, которого он и не видел лет с шести. Зато Оливера новость, как ни странно, чуть ли не обрадовала, как будто отец именно этого и заслуживал – за то, что бросил их? Возможно, хотя инициатором развода была как раз Диана. А Оливер, у которого до этого дела в школе шли хорошо, стал учиться посредственно. И начал толстеть.
Ей нужно еще раз выйти замуж, дать мальчикам настоящего отца – но не очередного Ханса.
Она перевернулась на другой бок и поправила подушку под головой. Оставалось надеяться, что с Оззи все в порядке. И что раненая нога Скотта заживает.
Мальчишки сделали из бревна и куска фанеры трамплин и катались с него на велосипедах – самые смелые в конце разгона дергали руль на себя и после приземления несколько секунд ехали на заднем колесе, – а Скэт смотрел-смотрел, а потом тоже сел на велосипед и прыгнул пару раз. Во время второго прыжка он встал на педалях, дернул руль на себя и в результате сел на задницу, провожая взглядом катившийся по траве велосипед. Другие ребята зааплодировали.
Оливер тем временем забрался на ограду и теперь, сидя на шатком верху, наводил пластмассовый пистолет 45-го калибра на каждого взмывавшего в воздух наездника.
Он думал о прозвищах. Когда они с братом впервые переехали в Лас-Вегас, их прозвали Братьями с Венеры, потому что они поселились в половине дома-дуплекса на Винус-авеню. В этом не было ничего плохого, тем более что имелась и пара мальчишек с Марса – так называлась улица, проходившая на четыре квартала севернее. Но если Скотт сохранил свое прежнее, пусть и не очень благозвучное, прозвище – Скэт, – то Оливер вскоре стал Харди[14], потому что был толстым.
Это никуда не годилось. Даже если его так называли, потому что боялись.
Его побаивались даже некоторые из родителей; по крайней мере, не любили его. Он любил пугать взрослых, выскакивая перед ними и размахивая игрушечным пистолетом. Оружие не настоящее, и у них не было повода сердиться всерьез, особенно когда он заливался хохотом и кричал что-нибудь вроде: «Пиф-паф, ты убит!»
Но это прозвище – Харди – его не устраивало.
Позднее его стали называть Кусачим Псом, что было, несомненно, лучше. Месяц назад на улице нашли мертвой собаку, принадлежавшую одному из соседских мальчишек; она, по всей видимости, была отравлена. Когда кто-нибудь спрашивал Оливера, не он ли отравил собаку, он отводил взгляд и говорил: «Но ведь это был кусачий пес». Он рассчитывал, что все будут считать, будто собаку отравил он, чего он в действительности не делал.
Он видел, как Скэт шлепнулся, прыгнув с трамплина, и на мгновение испугался, но когда Скэт поднялся и принялся, улыбаясь, отряхивать джинсы, Оливер успокоился.
Козырек ограды под ним поскрипывал, и он попытался устроиться поудобнее. Ему хотелось набраться смелости и самому прыгнуть с трамплина, но он слишком хорошо представлял себе кости в руках, ногах и основании спины. И он был тяжелее. Ему по силам были такие вещи, как взобраться на изгородь, но это не привлекало к нему внимания.
Вообще, что это за имя такое – Оливер? Что с того, что так зовут его деда? Может быть, оно давно уже не нравится ему. К тому же они этого деда никогда не видели. Было очень несправедливо, что он, будучи старшим, должен был получить это издевательское имя, тогда как младшего брата назвали в честь дяди. Которого они тоже никогда не видели.
Здесь, сидя над землей, он мог признаться себе, но даже и сейчас очень неохотно, что хотел бы, чтоб его назвали… Уолтером. Он не мог представить себе, почему этого не произошло; не мог же отец с самого рождения так стыдиться своего первенца, что не пожелал дать ему свое имя, верно?
Внезапно что-то хрустнуло, и сетка провисла – лопнула одна из проволок, крепивших козырек, и Оливер судорожно вцепился пальцами в сетку. Его лицо вдруг густо покрылось потом, но, осознав, что пока не падает, он тут же взглянул в сторону трамплина. К счастью, никто из ребят не заметил случившегося. Издевательств по поводу того, как жирдяй Харди сломал забор, хватило бы на несколько недель. Он трясущимися руками убрал пистолет за пояс и начал понемногу перебираться к вертикальной части ограды.
Вернувшись на твердую землю, он вздохнул и расправил влажную рубаху, прилипшую к животу и спине.
«Завтра в школу», – подумал он.
Ему очень хотелось, чтобы хоть что-нибудь произошло. Лишь бы перестать вести эту жизнь явно никчемного маленького мальчика.
Иногда он смотрел на алые с золотом облака, громоздящиеся на закате на фоне все еще голубого неба, и убеждал себя, что может разглядеть крошечную с такого расстояния колесницу, запряженную конями, которая мчится по хребтам облаков. Если бы ему хоть раз удалось на самом деле ее увидеть, и если бы колесница спустилась с облаков и приземлилась на этой лужайке, как будто желая передохнуть всего одно мгновение перед тем, как вновь умчаться в облачное царство, – он точно промчался бы по траве и вскочил туда.
Дома он много играл на телеприставке «Нинтендо» в «Братьев Марио», и сейчас, идя по траве, он думал о невидимых кирпичах, которые без опоры висят в воздухе в мире Марио. Игрок, не знающий об этом, погнал бы малыша Марио прямо на стену, а вот понимающий игрок заставил бы его подпрыгнуть в точно выбранном месте – и стукнуться головой туда, где только что было совершенно пустое пространство, а теперь оказался кирпич, на котором растет один из светящихся грибов. Поймай гриб, и сразу станешь большим. А если там растет не гриб, а лилия, и ты поймаешь ее, то сможешь плеваться огненными шарами.
Он подпрыгнул. Ничего. Просто воздух.
Пока Снейхивер разъезжал по Стрип на своем пыльном «Моррисе» – даже пока он ходил утром по тротуарам в центре города в тени бинайоновского казино «Подкова», – его дешевый индейский головной убор не привлекал особого внимания. Он купил его за пять долларов в сувенирном магазине «Бонанза» еще на рассвете, надел, как только вышел на улицу, и с тех пор не снимал. Но лишь сейчас, когда он на своей дряхлой машинке ехал по улицам северной части Лас-Вегаса, западнее военно-воздушной базы Неллис, среди маленьких типовых частных и больших многоквартирных домов, взрослые смеялись, указывали на него пальцами и сигналили, а дети кричали и, как сумасшедшие, бежали за машиной.