— Рукописи — нет, а папки горят.
— Где?
— Что?.. А, за домом.
— Паленым не пахнет, — констатировал брат.
Мы уже стояли на крыльце. Я предложил:
— Пойдем-ка, Вась, глянем, что там за пепел. А ты звони, звони, всех бесов обзванивай.
— Ничего там нету, — бросил Гриша торжествующе. — Мусоросжигалка герметическая.
— Какая еще…
— Американская. Мощная система.
Глава 22
Никакого пепла не было — ни «литературного», ни «другого». Не было ничего. Мощная система, герметическая, безотходная. На всякий случай мы с Василием (Горностаев засел в доме) обшарили весь участок, теплицы, сараи, гараж — мертвого тела также не было. А ночью мне снился процесс расчленения трупа: охотничьим ножом отсекается нога — и в пасть мусоросжигалки; отсекается вторая — и в пасть; отсекается рука… Само Небо не выдержало такого надругательства (над моими нервами) — и я проснулся (или сменил сновидение) в преисподней: в жутком синем свеченье и грохоте кто-то пробежал по саду, цокая копытцами…
Господи, я сразу понял: по пророчеству Ольги, началась гроза. Хоть потоп, только б прервать кошмар, в котором я — я лично! — резал живое трепетное тело, приговаривая: «Огонь сильнее».
В очередной грозной вспышке проявилось «надгробье» на моем столе на фоне серебряной листвы сирени. Я нащупал кнопку настольной лампы — шиш! Электропроводка спасовала перед небесной стихией. И вдруг вскочил с кушетки: нет, не во сне послышался мне дробный топот! — выскочил в прихожую. Равномерный Васькин храп из спальни на миг согрел душу. Надел плащ, вышел на терраску. Не только потопа — дождя еще не было.
Стремительные сполохи, взрывы и ворчанье. И опять шаги. На этот раз медленные, тяжелые, где-то в отдаленье. Обильные травы заглушили бы… кирпичная дорожка! Меня потянуло в черную сердцевину сада.
Дорожка, ведущая от дома к беседке, обсажена старыми акациями, вершины которых смыкаются, образуя сплошной трепещущий свод. Следуя изгибу дорожки, я свернул. Галлюцинации продолжались, усиливались: звенели шаги, преследуя меня, ветви шиповника шевелились под чьими-то руками из-под земли; в секундной вспышке сверкнула слева черная тень. Черный монах! Не выдумывай. Но шаги слышны! Где? В каком потустороннем пространстве? Страх неведомый охватил меня с головы до ног. В последнем усилии я вбежал в беседку, упал на скамейку, упал руками и лицом на сосновую гладкую столешницу…
Тут азарт и злость возродили энергию, я заметался по саду, кружа, кажется, на одном месте… Бушевала страшная сухая гроза. «Это розыгрыш! — твердил я страстно. — Продолжается охота! Надо поднимать народ и прочесывать сад! И кстати — пришла первая трезвая мысль, — проверить, что поделывает народ».
Я бросился к дому, щелкнул выключателем — фонарик на терраске не зажегся, — в спальню, растолкал Василия. Он отреагировал профессионально: «Иду!» — и схватился за ручку саквояжа возле кровати. Понимая, что глупо, что поздно, я все же велел ему быстренько идти в сад. «Зачем?» — «Там, по-моему, кто-то ходит… черный монах!» — «Леон, проснись!» — «Клянусь! Скорее!»
Я поднялся по лестнице в мансарду, где в крошечный коридор выходят две двери. Забыв — да и не зная, — кто где спит, рванул правую (ага, девушка запирается на крючок), левую — не заперта; ввалился в клетушку, к кровати, нащупал живое тело, шепча: «Скорее в сад!»
Мария тихо засмеялась и притянула меня к себе. На мгновенье я прижался к горячему плечу, отдыхая, и отпрянул, оттолкнул руки, гаркнув: «В саду черный монах!» Она проворно соскочила с кровати — загорелая кожа, белая маечка запечатлелись в молниеносном сиянье, как на фотонегативе, — вылетела в коридорчик и застучала к сыну: «Коля! Папе плохо! Да открой же!» Тишина — тут мне стало совсем плохо — и Колин голос (слава Тебе, Господи!): «Ну, что там у вас?» — «Леон бредит!»
— Коля! — подал я строгий и спокойный, «папин», голос. — Минут десять или пятнадцать назад кто-то был в саду, по-моему, в черном.
— А ты где был?
— Я услышал шаги сквозь сон… — начал я обстоятельно и, конечно, сорвался: — Спускайся в сад, черт возьми! Там кто-то есть… или был, пока я тут с вами… А вы, сударыня, ложитесь спать, не путайтесь под ногами.
— Коля, — отреагировала Мария хладнокровно, — подними дядю Васю и вызывайте «скорую».
— Дядя Вася давно в саду! — Я плюнул и начал спускаться по лестнице.
Словом, взбудоражил я всех — и без толку. Походили-побродили мы, перекликаясь, вчетвером по участку, молодые ушли наверх. Мы с братом закурили на терраске.
Наконец грянул ливень, и вспыхнул свет — красный фонарик под потолком.
— Ну вот! — сказал я с отчаянием. — Опять смоет все следы!
— Какие следы! — упрекнул Василий ласково, так он обращается к больным. — После той жуткой мусоросжигалки немудрено, что тебе приснилось…
— Вась, клянусь! — Я подался к нему, протягивая руку, как за подаянием, а он вдруг отшатнулся, переменившись в лице.
— Леон! — какой странный, страшный шепот. — Ты весь в крови!
— Как?!
Я взглянул на руку — бурые пятна. На другую, с сигаретой, — пятна.
— У тебя все лицо в крови! — продолжал шептать Василий как безумный. — И плащ. Оцарапался о шиповник?
— Нет!
Словно в трансе, я вошел в прихожую, в спальню, включил свет. В трюмо отразился вампир. И брат мой — бледным чистым лицом за моим плечом.
— Главное — никакой мистики! — прошелестели в зеркале белые мои губы с красным пятном над верхней. — Я прикасался к тебе — раз…
— А я лежал в кровавой постели, — продолжил Василий с жалкой усмешкой.
Короткий взгляд на белоснежное постельное белье.
— И еще я прикасался… — я сделал движение к двери и умолк.
— К кому? Господи, Леон, к кому?
— К чему! — воскликнул я и засмеялся не без легкой истерики, но и с облегчением. — Пошли. У тебя фонарик?
— У меня. А куда?
— И зонт надо взять, чтоб вода на этот раз не смыла, нет… ничего не смыла.
— Ты что, окровавленным в милицию явишься?
Прелестный лиственный тоннель привел к беседке. Неяркий луч осветил темно-алую разбрызганную лужицу на столешнице, уже затянутую пленкой. Василий с фонарем склонился над ней.
— Кровь!
Я сложил зонт, мы сели друг против друга на лавку, повторяющую по форме окружность беседки.
— Ты что-нибудь понимаешь, Леон?
— Четвертый случай, Вась. А трупов нет.
— Положим, Прахов…
— Единственный. Законно. Сожжен. Закопан. Внесен в списки. Горит. Проклятие продолжается.
— Кончай истерику. Кровь совсем свежая.
— Думаешь, не ее?
— Чья?
— Чья-чья! Не Марго же.
— Ну, станет Гриша жену резать на твоем участке.
— Это следы убийства?
— Это?.. Крови немало… вон на перилах пятно, на сиденье… — он водил фонариком. — Но если попасть в артерию, например… — Осветились по очереди пол, потолок, сквозные стены. — Ножа, кажется, нет. Но здесь была борьба, видишь? Ветки шиповника поломаны.
— Мне мерещились какие-то руки из-под земли…
— Ну-ну! Странно, что никто даже не попытался затереть. Или ты спугнул. Леон, если подключить «органы»…
— Они не подключатся.
Меньше всего я хотел впутывать милицию. Что-то в этом ночном эпизоде задело меня слишком лично. А что — сообразить пока не мог.
— Здесь пролилась кровь, — продолжал терзать меня Василий. — Ты точно не ранен?
— Точно. А ты?
— Нет, — он помолчал. — А дети?
— Зачем бы они стали скрывать?
Вот так сидели мы, сгорбившись, как два старика, над подсохшей кровавой лужицей и молчали. А дождь прозрачной завесой обтекал наше убежище — истерзанную, но все равно прекрасную благоухающую сердцевину сада. И было мне очень нехорошо — как-то по-новому нехорошо, тревожно и больно.
— Зря ты их разбудил. Девочку напугал.
— Ее напугаешь!
Мария бегала по саду, как коза. А вот у бедного Коли впервые сдали нервы. Когда я впотьмах налетел на него у сарая, он завизжал так дико, что сбежались остальные. «Сумели заразить этим чертовым монахом!» — процедил он сквозь зубы и удалился в дом.
— Ладно, Вась, спать. Тебе завтра на дежурство. Мы накрыли столешницу тазом, чтоб как-нибудь вода ничего не смыла, и разошлись.
Мне не спалось, свет не включал, внезапно заметил, что повторяю машинально: «Точил и точил… точил и точил…» Кто ж его точил?
Позвонил Григорию.
— Алло! — сразу откликнулся он, словно сидел на телефоне.
— Ты не спишь?
— Сплю, — и отключился.
Позвонил Юрию. После долгих-долгих гудков агрессивный женский голос рявкнул:
— Да!
— Будьте любезны Красницкого.
— Разбежалась! В три часа ночи! — проскрежетала добрая душа и отключилась.
Перезвонил.
— Простите, случилось несчастье. Можно Юру? Долгая пауза.
— Его нету. Какое несчастье-то? Передам.
— Спасибо. Еще перезвоню.
Я оцепенело смотрел в струящуюся тьму за окном, и в измученном моем мозгу разыгрывалась мистерия. Пятна, камень, нож — ключевые символы. Где же нож? Тот же нож? Поддавшись Прахову, я привел в действие некий вневременной механизм, всколыхнул тени девятнадцатого года — теперь так и будут исчезать люди, приходить письма, проступать кровь.
А может, в геенне огненной вопиют недовоплощенные души — и надо дописать финал, довоплотить — и морок этот окончится? В нереальной тьме я достал из стола лист бумаги, взял ручку, написал невидимое слово: «убийство». Ну, дальше! Ты же помнишь, «…а своего рода милосердие, доступное лишь избранным! — проговорил Петр и поднес к губам сверкающую чашу, отпил.
Как вдруг своеобразную «черную мессу» прервал электрический звонок из прихожей.
— Не открывать! — прошептал Павел…»
За моей спиной скрипнула дверь, и послышались крадущиеся шаги… Я не шелохнулся. «Черна твоя душа, и остро лезвие». Сцена в коммуналке у лампады… нет. Подошла Мария, я почувствовал, и услышал тихий волнующий голос:
— Вам плохо, Леон?
Не нежность звучала в нем, а любопытство. Юное безжалостное существо.