— Да подала бы в суд.
— Тут замешана репутация великого музыканта. Она «с честью» носит звание «вдовы».
— Деньги-то отдал?
— Попробуй ей не отдай. Она, кстати, намекнула, — продолжал я, забывшись, — а я уточнил у него: Гриша бесплоден. Он всегда скрывал, но скрыть от Клавдии Марковны…
Тут я опомнился и умолк, а Коля проронил равнодушно:
— Ну и молодец — всю свою графоманию сжег.
Сын не понял — и слава Богу! Эх, если б об этом знала бедная Марго («Эта шлюха могла положить конец моей милосердной миссии!»). «Студенческие страсти», в которые посвящала она свою единственную подругу Татьяну. Жену Василия постигла «хорошая смерть», а Марго…
— Ты будешь у него издаваться? — словно издалека услышал я Колин голос.
— А, не до того мне. В таком диком напряжении я сейчас…
— Его расстреляют?
— Кому это известно!
— А зачем ты ездил к той знаменитости?
— Пытаюсь выяснить, понять…
— Ты — предатель.
— Это я уже слышал. — Я посмотрел в юное замкнутое лицо. — Коля, он брат мой.
— Ты ее никогда не любил.
— Не знаю. Но эти два года были… не жизнью. И я отдал его… им, на суд.
— Ладно, пап, ты все раскрыл. Прости.
— А ты не все. Что так заинтересовало Марго перед смертью в моем проклятом романе?
— Ты притворяешься или действительно не знаешь?
— О чем?
— О чем известно даже бабе Маше.
— Да о чем?
— Конечно, она читала о правнучке Прахова. Ты ведь сказал, что вы должны расстаться. А мы… мы никогда не были женихом и невестой.
— Так какого ж вы разыгрывали передо мной…
— Она — не знаю. Она задала тон, перед тобой выступала. А я… надеялся.
— Надеялся?
— Мне было обидно и больно.
— Да какого ж…
— За маму.
Глава 33
Я сидел в кабинете, слушал шаги над головой и смотрел в ночной сад. Тяжелый серый камень больше не мешал: мы с Колей отвезли его на наше московское кладбище, где после эксгумации похоронили останки. Возле родных могил: матери, отца, Татьяны.
Мне очень хотелось выбросить чертов камешек в озеро, но настоял Коля. Так и лежат эти обломки колонны — как напоминание, знак ужаса и скорби: один у подножия креста, другой на монастырской земле, где все когда-то началось.
Так сидел я и настраивал себя дописать финальную сцену (по памяти — три листка канули в недра правосудия). Но мешали шаги. Вот они стихли, и через минуту послышался стук в дверь. Мария!
— Леонтий Николаевич, — сказала она с порога, — я хочу попросить у вас прощения.
— Забудем. Ты меня, конечно, измучила, но и помогла.
— Это чем же?
— Нашла и сохранила вещественные доказательства. Без них я не отыскал бы могилу и не раскрыл преступление.
— Если б я сразу вам отдала! Но понимаете…
— Я понимаю, что ты тот еще подарочек.
— Ну и ладно! Я уезжаю.
— В Голландию?
— В Москву. Только мне хотелось бы узнать — я ведь имею право, — как вы вычислили убийцу.
— Проходи и садись.
Мария села, как прежде, на край кушетки, почти рядом. Не о брате-убийце хотел бы я с нею говорить, но она действительно имела право.
— В этом жутком деле главной загадкой — почти до конца — оставался мотив. Я застрял на двух: «любовный» и «литературный», так сказать. На ученике и…
— Он действительно был связан с Маргаритой Павловной?
— Действительно. Стало быть, на Юрии и Горностаеве.
— А на меня с Колей вы не думали?
— Боялся думать, даже хотел послать все к черту. Ты твердила: прекратить следствие…
Она опустила голову.
— А, да что про это вспоминать!.. Я нашел ее на рассвете. В белой полуистлевшей пижаме.
— Страшно, Леонтий Николаевич.
— Страшно. Я был не в себе. Но обыскал могилу. В кармашке пижамы лежал — тоже почти истлевший — лист, вырванный из журнала. «И на нем всадник, которому имя смерть, и ад следовал за ним» — вот так, на памяти наших отцов, сбывались великие пророчества…» — вот что я сумел разобрать в тексте. «Четвертый Всадник» Горностаева, точнее — окончание его статьи. Ну, я принялся искать журнал, из которого вырван лист. То есть я шел по следам Марго. И отыскал в читальне пансионата: она вырвала его в день смерти твоего прадедушки.
— Да зачем он был так нужен?
— Ей нужно было узнать значение одного слова. Она где-то встречала его — в эссе «Четыре Свободы» — о Голландии.
— А туда Коля уже собирался.
— Мария, что я пережил в той березовой аллее парка. Все складывалось таким роковым образом…
— Против Коли?
— Против вас обоих. Тут подошел Милашкин. Мы заговорили об этих чертовых свободах, четвертая — «хорошая смерть». «Это убийство!» — возмутился секретарь, а я невольно, не вдумываясь, повторил фразу нашего пасхального застолья — вспомнил эту странную, страстную интонацию… Смерть отца… «Разве убийца непременно ненормальный?»
— Вы тогда уже все…
— Нет, нет! Я был на подходе. Тут Милашкин весьма к месту упомянул моего брата-доктора. Померещился подземный больничный коридор с трупом («мертвенный подземный свет души»). И желтенькие таблетки. И чувство неминуемой опасности. Всем существом я вдруг ощутил атмосферу смерти, которая окружает брата. «А вы знаете, что от него жена ушла?» — пустил по поводу своего врага последнюю стрелу Милашкин, мой простодушный путеводитель по дорогам ада, и как-то сразу ушел.
Я еще ничего не понимал, но вспоминал. Марго в своей белой пижаме на терраске. «В субботу умер Прахов». — «С каким диагнозом?» И дальше: «Последний раз ты хоронил отца». — «А Татьяну, забыла?» — «Ах да! Еще Татьяна! Они умерли хорошей смертью». — «Они? В таких муках?» И наконец — наше прощанье: «Ты не виноват, в реанимации разберутся». — «Уже разобрались, в морге». — «Ты не виноват, Леон. Не ты отвечаешь за убитых».
Нет, невероятно, слишком фантастично! Однако — слова брата: «Я выбрал не ту профессию. Врач должен привыкнуть к страданиям… a я не могу. Каждую смерть переживаю как… — он не смог продолжить и добавил: — К счастью, мои многочисленные жертвы об этом не догадываются», — и засмеялся. И словно в ответ послышался смех из соседней комнаты.
— Кто это был? — прошептала Мария. — Кто засмеялся?
— Его возлюбленная.
— Господи, Леон, какой ужас!
— Да, ужас. Однако я не осознавал его истоков. Неужели осуществился третий мотив «медицинский»? Но при чем тут мой роман, черный монах, твой прадедушка? Как же я не понял: вот уже два года эта девочка обвиняет меня в убийстве.
— Леон, это было наваждение: я видела тебя, ты обернулся под фонарем… твои губы. Мне все время снилось: черная хламида, платье, камень и нож — все в крови.
— Но почему ты не сказала мне, не отдала мне…
— Ты прикидывался, что ищешь свою жену, которую убил! Как я могла?..
— Ну — «куда надо», профессионалам!
— Предать тебя?
— Так чего же ты хотела, Мария? Свести меня с ума?
Она молчала.
— Тебе это удалось.
— Наоборот, чтоб ты пришел в себя, — сказала она твердо. — И во всем признался.
— Кому?
— Мне.
— И ты на себя взяла бы признание убийцы?
— Я бы справилась.
Вот это праховская порода, это сила! Я смотрел в окно и был на пределе, только бы — вот так! — чувствовать ее рядом. Но смогу ли я такой энергии соответствовать?..
— Что было дальше? — спросила Мария угрюмо.
— Дальше? Что — дальше?
— Вы вспомнили разговор с братом…
С почти физическим усилием я вернулся к криминальным подробностям, восстанавливая тот путь, что привел меня к разгадке.
— В той сцене мелькнула — я вспомнил, но поздно — одна незначительная как будто деталь, проговорка. Я впервые сказал Василию о черном монахе в саду.
— В вашей хламиде?
— В том-то и дело. «Призрак без лица», — я выразился. Мне вспомнилась картина Нестерова: вестник из иных миров, гений не посмел изобразить его лицо. Какая дьявольская усмешечка в нашем падшем мире… «А, черный капюшон», — заметил Василий. Он был тоже на пределе: впервые проявился тот неизвестный, которого в сумятице небесных стихий он кощунственно осенил крестным знаменьем.
— Он никогда не видел подарка вашей жены?
— Никто не видел, кроме тебя. Убитой и убийцы. И вдруг — «черный капюшон»! Стало быть, видел? Стало быть… Из парка я поспешил сюда. Зачем, несмотря на предпраздничную суету, Марго так упорно разыскивала этот журнал — одну страницу? Что могло заинтересовать ее до такой степени? Почему она сказала про отца и Татьяну, которые мучились годы: «Умерли хорошей смертью»? Я перебрал все свои словари: ни в одном из них не было слова «эвтаназия» — экзотический в нашем обиходе термин. Зато в «Четырех Свободах»: «Человек должен иметь божественное право выбрать свой конец. Эвтаназия[2] до сих пор считается убийством. Нет и нет! — утверждают борцы за права человека. Разве не милосерднее прекратить предсмертные муки или оборвать никчемную жизнь безумца? Настоящий гуманист — тот, кто возьмет на себя ответственность за безболезненный уход обреченного в вечность!»
— Жуть какая-то! — воскликнула Мария.
— Гуманисты не знают, что в вечности существуют ад и рай и придется держать ответ.
— А ведь в вашем романе…
— Да, я употребил это слово. Марго услышала на другой день в воскресенье, когда я читал концовку. Но она уже знала — это умерщвление, убийство — и сказала мне на прощанье: «В реанимации разберутся». В реанимацию после смерти Татьяны перешел работать мой брат. Я нашел у себя стихи его Ольги: «Ты со мной или нет? И я жду, не поняв: полумрак, полусвет, полусон, полуявь. Грозовой перевал одолеть, перейти, и опять, и опять — ждать!» Это о нем, о той грозе, в тот вечер, когда произошло убийство.
— Вы очень умны, Леонтий Николаевич, вы догадались о таком ужасе…
— Слишком поздно! — резко перебил я.
— Вы собрали сюда всех, уже зная, кто убийца?
— Нужно было проследить и прояснить все версии, чтоб поверить в одну-единственную. Я не хотел верить — нет доказательств, нет улик. Ты его не опознала.