— Примем это как гипотезу. То есть я был приглашен Праховым к его трупу, понимаешь? Но помешала Мария.
— Но если там был третий, и мама явилась свидетельницей (непонятно, правда, чего), то почему она не погибла тогда же?
— Не забывай, рядом был ты. И матери твоей ума и ловкости не занимать.
— Она ничего не рассказала тебе. Значит, была какая-то сделка?
— По-видимому. Сегодня после встречи с Юрой я прокрутил три варианта. «Вы ею пренебрегали, — заявил он. — Она была одинока». Допустим, она мой тайный враг.
— Нет, отец!
— Я сказал: допустим. Она устраивает мне уголовную ловушку. Но и этот вариант не срабатывает.
— То есть?
— Прежде всего она устранила бы тебя.
— Ну, знаешь!
— Отослала бы в Кукуевку. Она бы ни за что не вошла к Прахову при тебе. И не стала бы врать про бабу Машу.
— Так! Второй вариант.
— Он недалеко ушел от первого. Мой враг ей дорог. Она прикрывает его — и вот уже два года они инсценируют странные события, чтоб довести меня до ручки.
— Третий!
— Шантаж и сделка. Она что-то видела. Но если расскажет — мужу станут известны ее похождения.
— Но если она согласилась, то почему…
— Конечно, согласилась. Но в понедельник отпала сама возможность шантажа: я заявил ей, что мы должны расстаться. Какой вариант ты предпочитаешь?
— Несмотря на всю его подлость, — второй.
— Я тоже. Однако не упускай из виду одно обстоятельство.
— Какое?
— Она слишком любила тебя, Коля, чтоб скрыться добровольно. Или она действительно безумна, или мертва.
— Кто знал о вашей ссоре?
— От меня — никто. А Марго могла сказать кому угодно. Позвонить, например. В общем, я ограничиваю круг подозреваемых теми, кто слушал роман, ведь рукопись была украдена.
— Необъяснимый шаг, поистине безумный. С твоей удивительной памятью восстановить особого труда не составляло, им известно.
— Так ведь не восстановил.
— Почему?
Я пожал плечами. Как объяснить собственное суеверие? Затронул зло — тебе ответили, затронешь снова — ответят. Конечно, я не рассуждал так логически и раз двадцать, не меньше, хватался за перо. Но… не мог. Этот свой неврозик я пышно называл про себя «Проклятье Прахова».
Мы стояли на берегу над громадной огненной чашей, в которой гасли, играя, последние лучи. Вода, лезвие, камень. Неужто здесь?.. И косточки давно затянуты тяжелым жадным илом. Я содрогнулся и услышал Колин голос:
— Пап, прости за откровенность, но что значит «пренебрегал»?
— Спроси у Юры.
— Ты ее любил?
Я усмехнулся.
— Помнишь анекдот про американского папу: «Любовь, сынок, придумали русские, чтобы не платить денег».
— Цинизм тебе не идет.
— Мне уже давно ничего не идет. Я потерял вкус и смысл. Еще над гробом Прахова все думал… — Я вдруг осекся, вспомнив: а Юрочка наблюдал за мной с порога!
Коля заметил сдержанно:
— Если б я не был уверен тогда, что мама вернется, я б его убил.
— Теперь, надеюсь, поумнел?
Он промолчал.
— Никаких порывов, предупреждаю. Мы пойдем другим путем.
— Каким?
— Для начала — в пансионат. Я сегодня звонил Милашкину: он тут отдыхает от неправедных трудов.
Мы двинулись, вдоль озера, где редколесье переходит в парк писательского пансионата.
— Назовем этот вариант «загадка Дома литераторов».
— Неужели ты дядю Васю в чем-то подозреваешь?
— В убийстве — нет. Он неспособен прибить даже божью коровку, помню по детству, оттрепал меня за это крепко. Но в показаниях есть противоречие — его надо разрешить.
— Ты его не спросил прямо?
— Твой дядя — не трепещущая дама с коньяком, его на «понт» не возьмешь.
— Он брат твой.
— И в качестве брата я тебе скажу: Василий — одна из самых своеобразных личностей, которых я знал.
— Да, пожалуй, — согласился Коля. — Он простой, очень добрый и веселый.
— Вот именно. К сорока восьми годам сохранить в чем-то детскость мироощущения — очень и очень непросто.
Милашкин наслаждался знойным закатом в березовой аллее с юной красоткой, которая упорхнула, точно бабочка-капустница в светло-зеленом шелке. Секретарь рассвирепел, но сдерживался.
— …и вот, Артур Иосифович, хотелось бы посоветоваться, — бубнил я. — Издавать?
— Как будто у вас есть выбор! — Он фыркнул. — Мне, например, никто не предлагает.
Да, сладкие секретарские времена канули в небытие.
— Почем он платит?
— Десять тыщ за лист, — чтоб не доводить его до родимчика, я переменил тему: — Я ведь два года назад потерял — вы не поверите! — свою самую дорогую рукопись.
Лицо Милашкина просветлело.
— И вот на днях нашел.
Потемнело.
— Так что с похорон Прахова — помните? — жил, опустив руки, протянув ноги.
— Я утверждал и буду утверждать: наша беда — водка. Вы, молодой человек, в каком жанре?
— Он, слава Богу, в дипломатическом.
— Леонтий Николаевич, я всегда восхищался вашим умением жить.
— Но, как вы верно заметили, Артур Иосифович, водка. Абсолютно вылетели из головы те события. Ну просто амнезия.
— Я был бы счастлив, кабы события двух последних лет вылетели у меня из памяти, — процедил секретарь.
— Но их необходимо восстановить.
— Зачем?
— Рукопись я нашел разрозненную. И куда делись самые ударные сцены — не представляю.
— Вы что, ее с собой на похороны таскали?
— Да, так уж сошлось.
— Но если б в ЦДЛ нашли…
— Я теперь никому не верю.
— Тут вы правы. Сколько предательств я испытал… И издателю своему не очень-то доверяйте. Деньги вперед (но это между нами). — Милашкин задумался. — Я бы не сказал, что вы были до упаду… но крепко. Где находилась рукопись?
— В сумке. Надеюсь, в ресторане я роман не читал?
— Ни-ни, все было пристойно. По русскому обычаю завыли, конечно, но негромко. Когда ваш брат вернулся…
— Знаете, он тоже смутно помнит.
— Смутно? — Милашкин улыбнулся тонко и понимающе. — Рыцарь.
— Его ведь долго не было?
— По-моему, да. Пришел под занавес, но, кажется, без сумки. Впрочем, не ручаюсь, нет.
— А с кем он ушел, вы знаете?
— А что он говорит?
— Темнит.
— Ну вот! А я буду компрометировать даму.
— Артур Иосифович, вы меня поймете как никто: речь идет о моем творчестве. Вдруг она что-нибудь помнит, я к ней подойду крайне осторожно. О вас — ни слова.
Милашкин решился.
— Я вышел на минутку… освежиться. И увидел, как ваш брат идет на выход, обнявшись с женщиной.
— Фантастика! Вы его точно узнали?
— Точно. Он оглядывался, озирался.
— Кто же она?
— Никаких имен! Я намекну: она хромала.
— Сломала ногу?
— Не знаю, по какой причине, но она вообще хромоножка.
Я сосредоточился. Член Союза писателей — хромоножка. Как редко я бываю в наших заведениях… Вдруг меня осенило!
— А, понимаю. Очень благодарен, Артур Иосифович.
— За вами двухтомник, — сказал он с горечью.
— С удовольствием подарю, если выйдет.
— Все-таки странная история с вами приключилась, Леонтий Николаевич. Может, пахнет плагиатом?
— Да вроде ничего в печати не мелькало.
— Если что — судитесь, — секретарь улыбнулся ядовито. — Получите миллион за моральный ущерб и рекламу.
Уже подходя к нашей калитке, я проворчал:
— Если б он мог догадываться, чем эта странная история пахнет! — и добавил с усмешкой: — А знаешь, Коль, единственный, кто реально выгадал от смерти Кащея Бессмертного, — это его правнучка. Но у нее (тоже у единственной из всех) алиби. Мною же засвидетельствованное. Кстати, состояние пойдет в нашу семью?
Он ничего не ответил, обогнав меня с непроницаемым лицом.
Глава 9
Господи, что за сон мне снился перед самым пробуждением! Я, еще ребенок, ужу с кем-то рыбу. Некто в черном, и мне знакомый, чувствую, но без лица. Удочка одна на двоих, мы вырываем ее друг у друга. А кругом все блестит, переливается в оранжевых полуденных пятнах солнца. Я тащу из воды что-то тяжелое, надрываюсь — никак! Тот, «без лица», пытается помочь — на поверхность всплывает нечто большое, красное… отчего я вдруг содрогаюсь, выпускаю удочку и просыпаюсь в своем кабинете на кушетке. Двенадцатый час! Не слабо… но полночи не спал…
Нет, эдак жить невозможно, надо действовать! Еще полусонный, под впечатлением речной ряби и красной жути я врываюсь в спальню проводить осмотр. И есть на что посмотреть: на семейном ложе сидит Мария в желтом сарафанчике и ест яблоко. Молодая хозяйка, так ее разэтак!
Забыв, что я в пижаме (хуже — в одних пижамных штанах; мне суждено появляться перед ней расхристанным), я спрашиваю с сарказмом:
— Вы теперь здесь будете жить?
— А вы против?
Тон какой-то новый, дерзкий и дразнящий. Я внимательно посмотрел на нее, засмеялся и сел на пол, на ковер… по-турецки или по-тибетски, черт их разберет, в общем, меня вдруг увлекла какая-то новая опасность, неведомая.
— Где Коля?
— Пошел на озеро.
— Послушайте, Мария…
— Только вы меня так называете, — перебила она.
— Как же вас кличут?
— Машка, Машенька, Марья Петровна.
— Петровна, будьте любезны…
— Называйте по-прежнему.
— Что написал ваш прадед в завещании?
Золотые глаза глянули грозно, словно с ненавистью, но низкий голос прозвенел вкрадчиво:
— Неужели вам не надоела эта история?
— Надоела до смерти.
— Еще бы!
— Но я не могу успокоиться…
— Не смешите меня. Пусть все останется как есть.
— Что у меня есть-то? Ничего нету.
Все-таки я ее рассмешил: расхохотавшись, она швырнула надкушенное яблоко и притянула меня к себе — золотые глаза сияли по-прежнему грозно — и я, как последний дурак, повлекся к этому огню, к смертному греху. Она поцеловала меня в губы и посмотрела с любопытством: какова, мол, реакция… Реакция была что надо, это я помню, а остальное… да все помню, все, будь оно проклято! Но не вдаваться же в подробности — занятие всем знакомое, общечеловеческое… Я же словно с ума сошел!