Как волна нахлынет, захлестнет, придушит – и кажется, что лучше бы и не жил вовсе. Но если выпало так – родиться на свет этот, а места на свете подходящего не отыскалось – то чем скорее все будет кончено, тем лучше.
Могильный сырой мрак – как желанное избавление и самая крепкая любовь. Скорей бы познать его, скорее!
– Как себя чувствуете, Михаил Юрьевич?
Лермонтов вздрогнул и с досадой наморщил чуть вздернутый нос.
Снова явился лейб-медик Николай Федорович Арендт собственной персоной – высокий, в ладно скроенном сюртуке, поблескивают круглые стеклышки пенсне – а ведь совсем недавно, минувшим днем, уже захаживал.
– Хорошо себя чувствую, – соврал Михаил, приподнимаясь на подушке. – Ваша микстура сотворила чудо, горло прошло. Приходится признать: вы настоящий эскулап.
– Настоящий – это всенепременно. – Доктор присел на край постели и принялся считать пульс. Рука его была ледяной, а на лбу сразу же хмуро сошлись широкие темные брови. – Всенепременно, да... А знаете что, не нравится мне ваше сердце, Михаил Юрьевич.
«Мне оно самому не нравится. И все остальное во мне не нравится мне тоже, – подумал Лермонтов, машинально кивая Арендту. Тот стал доставать из своего саквояжа и ставить на столик подле кровати порошки и микстуры. – Кабы, наконец, желанного покоя, уснуть бы навечно».
– Берегите себя, – некрасивое, но выразительное лицо Арендта вдруг исказила судорога. – Только вы теперь у России, выходит, остались.
С этими словами он поклонился и быстро вышел из спальни.
Сам не ведая почему, Михаил очень разволновался.
Казалось, воздух наполнился грозовым предвестием беды, сделался обжигающим и горьким.
На столике, подле докторских порошков, лежал футляр с костяными шахматами.
Михаил взял его, принялся расставлять фигуры.
Неспешная игра всегда успокаивает.
«Сейчас надо кликнуть Раевского, – Лермонтов невольно залюбовался искусными резными фигурками. Отличный подарок сделала бабушка, глаз не оторвать. – Позову Святослава, и...»
Звать друга не пришлось. Дверь отворилась, в спальню вошел Раевский, принес с собой запахи снега и крепкого табака.
Но мысли о шахматах как испарились – таким пугающе бледным и напряженным было лицо Святослава.
– Уже знаешь? – отрывисто поинтересовался Раевский, нервно расхаживая вдоль кровати. – Я видел Арендта, он от тебя выходил, стало быть, сказал...
– Что сказал? Что я знаю?
– Так он, значит, не решился. Впрочем, все одно, такое не скроешь. Пушкин... Пушкин ранен! Арендт был у него. Поэт очень плох, Мишель, говорят, надежды вовсе нет, совершенно, и дни его сочтены.
Пушкин? Сам Пушкин? Да как такое возможно, неужто дуэль?!
Михаил вскочил с постели, кинулся одеваться.
– Идем, Святослав, скорее! Надо все узнать, может, еще ничего не ясно и ты ошибся!
Друг рассказывал, как поэт стрелялся с кавалергардом Дантесом, который (весь свет это знал) волочился за женой Пушкина, красавицей Натали. И Лермонтов, одевая мундир, прекрасно слышал голос Святослава, хотя тот говорил тихо и печально. Слышал – но вместе с тем и не понимал ни слова.
Не верится. Невозможно осознать, что у кого-то рука поднялась. Как можно было драться с ним? С НИМ? Да такому человеку ведь любое простить надобно, и своя честь не значит ничего, потому что Пушкин – честь и голос всей России.
– К Вольфу и Беранже, – распорядился Святослав, когда они садились в карету. Кучер печально кивнул, а Раевский продолжил: – Там он ждал своего секунда. Оттуда отправились потом на Черную речку.
Кавказ подо мною. Один в вышине
Стою над снегами у края стремнины:
Орел, с отдаленной поднявшись вершины,
Парит неподвижно со мной наравне.
Отселе я вижу потоков рожденье
И первое грозных обвалов движенье...
Пушкинские строки лихорадочно метались в мозгу. То Кавказ, то пылкая надежда любви, еще из Онегина. Потом и вовсе – эпитафия, поэт любит шутки, и как славно сказал, и кто знал, что все так сложится...
Здесь Пушкин погребен; он с музой молодою,
С любовью, леностью провел веселый век,
Не делал доброго, однако ж был душою,
Ей-богу, добрый человек.
– Приехали, – Святослав осторожно потянул Лермонтова за край шинели. – Выходи, Мишель...
Он растерянно посмотрел в окошко и сначала даже не понял, где находится.
Хотя... уж Беранже не знать... сколько раз сюда все сбегали из юнкерской школы, переодевшись в лакейское платье... тут для юнкеров отводилась отдельная зала, здесь отпускали в долг и можно было курить, не опасаясь наказания офицера... только вот теперь...
Перед кондитерской разлилось такое море людей, вплоть до набережной, и даже экипажи не могли приблизиться.
Хмурые мужики в овчинных тулупах, золотые погоны на офицерских шинелях; всякое виднеется: простое платье, дорогие шубы...
Ведомый Раевским, Лермонтов протиснулся через толпу, вошел в облако ванильного тепла, звенящее голосами.
– А еще что вам скажу, милостивый государь, послали ему по почте диплом рогоносца.
– Строго говоря, Пушкин сам вызвал Дантеса, так что он сам виноват. Entre nous[24], Натали для него слишком хороша была.
– Надежды нет, доктора уверены: счет идет на дни, может, даже на часы.
От этих печальных новостей и злых ремарок у Михаила сразу же сильнейшим образом заболела голова. Хорошо, что потом каким-то чудом удалось присесть у окна, разрисованного серебряными узорами зимы.
Кто-то бегал к квартире Пушкина, кто-то сплетничал, Святослав обеспокоено предлагал заказать чаю.
«Кажется, настоящая лихорадка начинается, – думал Лермонтов, стараясь унять дрожащие руки, выбивающие дробь на краю столика. – Только бы он выжил. Невозможно представить большую утрату. Невозможно. Господи, молю тебя, молю! Ты никогда меня не слышал, но теперь, только лишь сейчас, один-единственный раз, прошу!»
Следующие дни весь Петербург был охвачен невероятным волнением.
Возле дома поэта на Мойке случилась давка.
«К Пушину!» – можно было крикнуть извозчику. И тот не спрашивал, куда надо ехать, дорогу знали все, и все словно объединились в печальном ожидании и скорби.
Туман, лихорадка, невыносимо медленное, застывшее время.
Тонувший в своих мыслях, ставший сам постоянной жгучей болью, Михаил, когда приходил в себя, горько удивлялся. Вот, надо же, сидит в столовой за обедом, а то у Беранже, или же находится прямо в толпе разношерстного люда, где все не спускают глаз с парадной лестницы дома поэта.
И еще – это отчетливо помнилось, так как сам вид этого человека пробуждал надежду – заходил Арендт.
Только, увы. Он, умеющий излечивать любую хворь, признавал свое бессилие перед неотвратимой смертью Пушкина:
– Там уже не помочь, совсем не помочь. Как вы себя чувствуете, Михаил Юрьевич?
Кажется, было решено соврать ему, глотая комок в горле:
– Хорошо, Николай Федорович, вы чудо-эскулап.
Потом все кончилось.
Преставился.
И стало так больно, что сердце разорвалось, замироточило строками...
Погиб Поэт! – невольник чести —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа Поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде... и убит!
Убит!.. к чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья?
Судьбы свершился приговор!
Слезы лились из глаз, расплывались строки.
Невыносимая боль, раньше истончавшаяся, исчезавшая в стихах и рыданиях, теперь делалась все сильнее. «Такого прежде никогда не случалось», – мелькнула мысль.
Перо все не останавливалось, скользило по бумаге.
Не вы ль сперва так долго гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что ж... веселитесь... он мучений
Последних вынести не мог:
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок.
Кажется, он даже терял сознание. Опускал голову на стол, потом, очнувшись, снова брался за перо. А последние строки вдруг сменили боль яркой вспышкой радости.
– Хорошо вышло, – пробормотал Михаил, перечитав написанное. И закричал: – Раевский, зайди ко мне!
Тот влетел, испуганно схватился за голову:
– Мишель, сорочка!
Михаил опустил глаза: на белой материи расплылось черное пятно.
– Должно быть, чернила разлились. Только все это не важно, я написал тут кое-что, вот, взгляни.
Святослав сначала читал, потом бросился его обнимать. Схватил перо и бумагу:
– О, дозволь мне сделать список!
Лермонтов пожал плечами:
– Пожалуйста. А что, понравилось тебе?
Друг застонал:
– Еще спрашиваешь! Это гениально, Мишель! Словно он передал тебе свой дар, возродился в тебе. Какая чистота слов, что за мелодичная точность! Пушкин возродился!
– Пушкин, – Михаил уселся в кресло с намерением чуть отдохнуть, а потом сменить испачканную сорочку, – не возродится. Никогда. – Ему хотелось еще сказать, что проклятый француз убил не только русского поэта, а еще и русскую литературу – но сил говорить уже не было.
– Я несколько списков сделаю, хорошо? – Святослав обернулся к креслу и замер. – Так ты спишь... Погоди, сейчас. – Он взял с постели одеяло, заботливо укрыл друга. – Вот так хорошо. Спи...
С того вечера все решительным образом переменилось.
Пушкина больше не было. Боль не слабела. Но только забывать о ней стало получаться чаще.