— Да ты понимаешь, кому ты это говоришь? Понимаешь, кто перед тобой? — взорвался Ликата. — Ты хочешь, чтобы я вышел из игры, отказался от борьбы!.. У меня сидит в голове их пуля, мой сын живет за шесть тысяч километров, чтобы из-за меня его не убили. Я двадцать лет прятался, как крыса в канализационном люке, спасаясь от их мести. А ты мне предлагаешь отступиться! Я чувствую, как с каждым днем слабеют вот эти руки, которыми я хочу свернуть шею спруту, задушить зло, очистить жизнь от скверны… Я не могу ждать, не могу отступить. И не боюсь в этой беспощадной борьбе запачкать свои руки…
Задыхаясь от волнения, Давиде умолк.
— Нет, так больше жить невозможно, — бессильно произнесла Сильвия. — Я не могу больше. Неужели у нас нет, как у всех остальных людей, права остановиться?..
Давиде подошел к Сильвии и крепко обнял ее.
— Жизнь идет не по прямой, — сказал он. — То подъем, то спад… Но у каждого своя судьба — мне суждено идти только вперед…
— А ты какой хотел бы для себя жизни? — спросила Сильвия.
— Я? — И в ответ Давиде, нежно целуя Сильвию, повторил ее слова: — Я хотел бы вставать рано утром, завтракать на веранде и идти гулять, ни о чем не думая, кроме как о тебе… или еще лучше — вместе с тобой…
Они легли в постель, не разжимая объятий. Усталость и пережитые волнения трудного дня не помешали им быть в ту ночь счастливыми, как всегда, когда они бывали вместе.
На рассвете Сильвия проснулась и долго смотрела на спящего Давиде. Бесшумно встала, оделась и села к столу написать записку. Потом, также стараясь не шуметь, взяла свою дорожную сумку, сняла с вешалки пальто и вышла из номера. В брюках и тесно облегающем спортивном свитере у судьи Конти был совсем неофициальный вид, и она казалась много моложе. Она направилась прямо на вокзал и первым же поездом выехала в Милан. Погруженная в свои мысли, Сильвия невидящим взглядом смотрела в широкое окно вагона, даже не замечая ни пролетавших мимо покрытых лесом живописных горных склонов, ни словно сошедших с глянцевой открытки чистеньких деревушек.
Так же рано, как Сильвия, в то утро на вилле, где он жил, проснулся и Тано. Его разбудили жалобные стоны и всхлипывания Марии. Он вошел в ее комнату и сел напротив постели. Мария плакала, резко вздрагивала и что-то бормотала. Видно, ее мучил кошмар.
Сквозь всхлипывания Тано разбирал слова: «Пустите меня! Мерзавцы! Мне больно! Помогите! Тано, на помощь!». Нет сомнения, что в мучающем ее кошмарном сне Мария в который раз переживает боль и позор надругательства, которому она подверглась, отбивается от насильников. Тано не знал, как помочь сестре, как прояснить ее затуманенное сознание. Может, и вправду ей лучше умереть, как она все время повторяет, чем жить в кошмаре, который не отпускает ее ни днем, ни ночью? Кроме того, кто знает, какие еще испытания ждут Марию, если она останется с ним… А без него она жить не может и все равно погибнет… Да, судья Конти права: он загубил жизнь сестры, и все ее несчастия из-за него. Но теперь она заставляет его страдать еще больше, чем страдает сама, глядя, как она мучается. Эту муку не вынести ни Марии, ни ему. Пока он с Марией, он беззащитен перед врагами, они уже знают его ахиллесову пяту. А во всем другом он неуязвим, никто ему не страшен, ибо жизнью он уже не дорожит… У Тано самого туманилось сознание, он был как во сне. Лицо его перекосилось от глубокого страдания.
Он так крепко задумался, что не будил Марию, хотя пробуждение, кто знает, может быть хоть ненадолго избавило бы ее от страшных видений. А, возможно, в помутившемся рассудке у него зрела и другая мысль…
Мария бормотала: «Тано, дай мне яду! Хочу отравиться… Мне холодно…».
Тано поднялся со стула, подошел к постели и долго смотрел на стонущую и корчащуюся сестру неподвижным взглядом. Потом, все с таким же застывшим лицом и пустыми глазами, приблизился к столу, вынул из ящика большой пистолет и вновь подошел к кровати…
Проснувшись, Давиде не обнаружил рядом Сильвии, хотя час был еще ранний. У лампы на письменном столике он нашел оставленную ему записку.
«Да, ты прав, Давиде, — писала Сильвия. — Отступать нельзя. Надо продолжать наше дело, идти вперед ради тех, кто будет жить после нас. Ради будущего. Я просто устала. Когда доведу до конца это следствие, подам в отставку. И буду ждать тебя. Так хочется жить такой же жизнью, как все остальные люди — без ненависти, без злобы, с тобой, мой любимый…»
Ликата сунул записку в карман, быстро собрал вещи, вызвал машину и покинул гостиницу.
По дороге, в машине, Давиде еще раз перечитал записку.
«Мы будем с тобою вместе, и все у нас будет хорошо. Так же хорошо, как было сегодня ночью. Целую тебя. Сильвия», — кончалось письмо.
Спрятав записку, Ликата сказал сидевшему за рулем Браччо:
— Сначала заедем на минутку на виллу к Тано, а потом махнем домой — в Италию!
Тано в его комнате, несмотря на ранний час, не было. Войдя в соседнюю комнату — к Марии, Ликата и Браччо увидели Тано у постели сестры. Большой подушкой он накрыл ее голову. В руке у него был пистолет. Он собирался выстрелить в сестру через подушку.
— Стой! Не делай этого! Опомнись, Тано! — крикнул Давиде, кидаясь к нему.
Тано с неожиданной злобой прошипел:
— Не подходите! Еще один шаг — и пристрелю обоих.
Не обращая внимания на устремленный на него пистолет, Давиде подошел вплотную к Тано и решительно потребовал:
— Отдай оружие!
— Ты что — смерти не боишься? Почему? — удивленно спросил Тано.
— Оставь Марию жить!
— Как я могу оставить вот так ее страдать всю жизнь? Послушайте сами, — проговорил Тано.
Мария продолжала стонать. Сквозь жалобное всхлипывание она продолжала бормотать:
— Тано, помоги! Останови их!
— Вы слышите? — спросил Тано.
— Не решай за нее, — сурово произнес Ликата. — Что ты о ней знаешь? Она совсем не похожа на тебя, не твоя копия, да и не такая, как я. Она совсем другой человек, потому-то так жестоко и страдает. Мы с тобой даже представить себе не можем ее страданий. Ты же хочешь заставить ее жить так, как желаешь ты… Ну же, отдай пистолет, — повторил Давиде уже мягче и взял оружие из разжавшихся пальцев Тано.
Бренно сидел в столовой у себя в усадьбе, за обеденным столом — это было его любимое место. У ног его лежал, злобно скаля зубы, черный мастино. Двое лощеных молодых людей — его бухгалтеры — привезли показать целую пачку финансовых документов — отчеты о банковской деятельности, счета, квитанции. Бренно с недовольным видом просматривал бумаги и ворчал:
— Мне это все ни к чему. Всегда терпеть не мог арифметику — все эти цифры, даты, номера… Я даже был не в состоянии проверить счетовода своей первой скотобойни… А вы теперь от меня хотите, чтоб я разбирался во всех этих документах на миллиарды лир… Во всех этих суммах, что вы перечисляете туда-сюда… Милан, Лондон, Франкфурт… К чему вас проверять… Я и так прекрасно знаю, что вы меня не обкрадываете… Но вовсе не потому, что вы такие честные — крадут все, и образованные тоже — и бухгалтеры, и адвокаты… Вы не крадете потому, что меня боитесь — и правильно делаете! Да нет, какое там боитесь — вы трепещете передо мной от ужаса…
Дверь приоткрылась и в комнату заглянул Марко. По его лицу Бренно понял, что сын хочет сообщить ему нечто важное.
— Забирайте свои бумажки. Потом дадите их посмотреть ему, — проговорил Бренно, указывая головой на Марко. — А сейчас идите, идите, — выпроводил он посетителей.
— Отец, я нашел человека, который убил дочь Эспинозы, — сказал Марко.
— Значит, ты, наконец, повзрослел, начинаешь разбираться в людях, — отозвался Бренно. — И где же он?
— Здесь, в хлеву.
— Идем, — сказал, поднимаясь из-за стола Бренно.
В хлеву, на земле, лежал связанный человек. Его сторожил один из телохранителей Бренно. Лицо его было в кровь разбито. Это был Стинко — тот водитель, которого прислал Сантино с фургоном в Бергамо. И этого парня Бренно считал одним из самых преданных!
— Говори, предатель, кто тебя нанял замочить дочь Эспинозы? — спросил Бренно.
— Карта, — еле слышно прошептал парень.
— Громче! Повтори! Да ты отдаешь себе отчет, что говоришь?! — заорал Бренно и изо всех сил пнул его ногой.
— Клянусь! — повторил парень. — Джакомо Карта. Он дал мне тридцать миллионов.
— Значит, Карта работает на Рибейру, на Тано, выходит, и Салимбени с ними заодно. Все против меня! Вот иуды, ядовитые змеи! — воскликнул Бренно, обращаясь к сыну. — С Салимбени мы разберемся после, и Карта от нас не уйдет. А пока что кончим с этим гадом, с этим педиком. Гляди, у него, как у бабы, серьга в ухе. Тьфу! Ты мне противен, — крикнул Бренно в сердцах и плюнул на валявшегося на земле пленника. — Сделай это ты, — приказал он Марко.
— Клянусь, я буду служить вам верой и правдой! Хотите, я сам прикончу Карту? Только не убивайте меня! — молил Стинко.
Но Бренно, не слушая его, повернулся и вышел из хлева.
— Развяжи ему перед смертью руки, — велел Марко охраннику.
Коровы в хлеву шарахнулись от громкого выстрела.
Потом Бренно с сыном и телохранителем сели в машину и поехали в город. Остановились у подъезда гостиницы, где, приезжая в Милан, жил Салимбени. Швейцар распахнул перед ними дверь и сказал, чтобы они не беспокоились о парковке: он сам поставит машину на стоянку.
Салимбени не было дома: они сами открыли дверь номера, все трое вошли и расположились ждать хозяина. На столе в номере стояла открытая коробка шоколадных конфет.
У возвратившегося вскоре Салимбени от изумления полезли на лоб глаза.
— Вы что, не в своем уме? Что вы здесь делаете? — спросил он. — Разве можно вот так открыто сюда приходить?
Бренно, улыбаясь во весь рот, спросил:
— А кто это подарил конфеты, кто тебя так любит? Женщина, а, может, мужчина? На, съешь конфетку!
И протянув конфету Салимбени, с ухмылкой добавил:
— Я только что ее отравил!
Салимбени испуганно отшатнулся.
— Да нет, я еще даже руки помыть не успел!..