— Я ему ложку даю для каши, а он на нее смотрит как баран на новые ворота и говорит: «Что это?» — сплетничала медсестра Ира с другой медсестрой, пока Вася якобы спал.
«Как баран на новые ворота… Как баран на новые ворота…» — мысленно повторял Вася, лежа на боку с закрытыми глазами, нисколько не обижаясь, а только удивляясь тому, что не помнит, кто они такие — эти новые ворота. И ложка — удлиненный металлический предмет с круглой головкой и углублением для пищи, палочка, лопаточка, но не плоская, а с ямкой, объемная, но не слишком — ею можно подцеплять еду, копать еду, ковырять еду, наверное, расчищать… снег. Снег, прохладная белая масса, сгущенная вода, падает на дорогу и остается там лежать. А дорога — это длинные-длинные полоски на земле, по которым люди ходят, чтобы не пришлось пробираться по неровной поверхности — по камням — или плутать в высокой траве. Дороги бывают узкие и широкие, бывают плохие, поросшие мхом или в колдобинах, но люди все равно идут по ним. Дороги опутывают землю, как нитки катушку. Между дорогами — пространство, куда человек ступает опасливо, с недоверием, несколько шажков — и обратно на дорогу. Но зачем тогда в мире столько места, если мы не можем оказаться повсюду? Неужели лишь для того, чтобы знать — где-то цветут белые и розовые пальмовые цветы, где-то люди ездят на слонах и на верблюдах, где-то под землей строится отель шесть звезд класса люкс, куда можно въехать прямо на метро… Кругом вода, одна вода, и нельзя ни капли выпить.
Когда сознание принялось шутить с Васей шутки, в больницу явился Антон — старший брат, продавец пиратских DVD-дисков в ларьке у метро «Купчино». Одет он был бомжевато, в черную истертую кожаную куртку с красной эмблемой не то Супермена, не то Человека-паука, старую черную футболку с застиранным горлышком и грязные синие джинсы в жирных пятнах. Но на его помятом лице со щетиной четырехдневной давности в больших серых глазах отражалось полнейшее неосознание реальности. Антон относился к миру и окружающим немного презрительно, а в жизни чувствовал себя комфортно, потому что насмотрелся сериалов и в пятьдесят лет был абсолютно уверен: город напичкан вампирами, гениальными докторами в белых халатах и прекрасными латиноамериканскими девушками, а у него, конечно, все впереди — ему дадут Нобелевскую премию, он станет знаменитым голливудским актером, купит дом в Калифорнии и новые джинсы. Единственное, что Антона не устраивало, так это поведение его брата Васи Петрова, который лежал в постели, о родных (то есть об Антоне) не заботился и, хоть умирал, категорически отказывался переписывать на Антона квартиру.
— Я не понимаю, что такое квартира, — слабым голосом парировал Вася.
— Да ладно, братан, че ты гонишь?
— Он правда не понимает, — заступалась за своего подопечного медсестра Ира, с опаской глядя на громилу, которому дай в руки дубинку — всю больницу разнесет.
Озадаченный Антон присел на стул возле кровати брата и на секунду задумался, потом сказал:
— Знаешь, оно и лучше, что ты ничего не помнишь. Квартира — это ерунда. Она тебе совершенно ни к чему. Такая коробка, в которой находятся разные твои предметы. Считается, что у каждого человека должна быть своя коробка. Вроде как будка у собаки, только побольше, и там можно не только спать, но еще телевизор смотреть. Телевизор — это тоже вроде как коробка…
— Я знаю, что такое телевизор, олух. И квартира тоже, — рявкнул Вася. — Хотел проверить, опустишься ли ты до того, чтобы обокрасть брата, который лежит в полубессознательном состоянии.
— Ты притворялся?! Может, ты вообще не болен? Что это такое? Что вообще происходит? — Антон разбушевался не на шутку, вскочил со стула, забегал по палате.
От его криков Ира разнервничалась, покраснела и чуть не заплакала:
— Нет, он не…
— Молчать! Я с братом говорю! Почему вы вообще нас подслушиваете? Вас кто-то о чем-то спрашивал? Вон отсюда! Брысь! Пошла вон!
У Иры хоть и тряслись все поджилки, гнев был сильнее страха и стыда унижения. Она никогда не могла понять, почему, если ее оскорбляют, ей же и стыдно. А ведь именно стыд мешал дать отпор, плюнуть врагу в лицо, ответить на ругательство твердым холодным голосом. Ире казалось, громила в два счета раскроит ей череп, стоит только рот открыть. Однако медсестра относилась к тому сорту людей, которые, ничего в жизни не добившись, продолжают бодро заявлять миру: «можно достичь любых вершин!» — и даже искренне верят в свои слова. Это советское «ура-товарищи» и раздражающе оптимистичная готовность задрав-штаны-бежать-за-комсомолом грозили лет через двадцать-тридцать превратиться в тупую озлобленность и непробиваемость совковой тетки, но пока воспринимались как милый пионерский энтузиазм. Итак, не желая упустить своего шанса взять ситуацию под контроль, Ира сказала:
— Если вы сейчас же не уйдете, я вызову охрану. Пациенту надо отдыхать, а мне — следить за его покоем. Вы нарушаете покой. Я требую, чтобы вы ушли.
Ира говорила, приосанившись и сжимая в кулаке за спиной шариковую ручку — на случай, если вдруг придется проколоть нарушителю порядка щеку или вену — в оборонительных, конечно, целях, а не для удовольствия. Ее собственные щеки при этом надувались, грудь поднималась высоко, глаза блестели, скулы, стоило сжать зубы, подчеркивали выразительную удлиненную форму лица. Вася Петров залюбовался. И Антон тоже. На крики из коридора прибежал охранник, которого никто не звал. Грузный, в черной форме охранник выглядел серьезно, особенно на фоне стеклянных мониторов, хрупких капельниц, тонких проводков, трубочек, иголок, старого окна с деревянной рамой, маленькой Иры и больного Васи Петрова.
— У нас все в порядке, я не нажимала кнопку вызова, — гордо произнесла Ира, чувствуя себя учительницей, которая выгородила хулигана-ученика перед злым директором и теперь надеется завоевать его доверие, добиться послушания, научить доброму и вечному: читать, писать и не хамить старшим.
Дымчатый образ брата растворился в пустом пространстве между двумя дверными косяками, и Вася снова погрузился в свое сложное одиночество. Его нутряная жизнь в последнее время до такой степени напоминала похмелье духа, что хотелось поскорее умереть. Все, о чем бы Вася ни думал, перебивалось головной тошнотой. Словно тошнило в голове и голова была бы рада разорваться. А сердце билось совершенно спокойно — ни бравурной тахикардии, ни таинственного замирания.
Вася вспомнил о том, как по утрам ходил в школу. В учительской его всегда облизывали, холили, чаем с ватрушками поили — в школе мало учителей мужского пола, а Вася был к тому же еще симпатичный, юморил с тетками, баек особо не рассказывал и разбитным темпераментом не отличался, зато брал загадочностью — шутку в диалог ввернет, помолчит, подмигнет кому-нибудь, грустно улыбнется, суровым голосом выскажет веское свое суждение — уйдет. Женщинам нравилось.
Детей Вася не то чтобы как-то уж очень сильно любил, но считал своим долгом их воспитывать. И дети его, как правило, шибко уважали. Правда, для воспитания Вася выбирал самых трудных подростков из бедных неблагополучных семей — в престижной гимназии таких детей найти нелегко, но Васе удавалось — и тогда скандалов, неприятностей, вызовов на ковер к директору, словом, приключений было не миновать. Длинная отштукатуренная и свежевыкрашенная директриса привыкла к Васиной придури, точнее сердобольности — коллектив считал его героем, а многие дети — настоящим гуру — так что увольнение учителю литературы не грозило. А вот разборки с родителями не всегда заканчивались перемирием.
Однажды Виталик Макаров из восьмого «Б» прямо в столовой на перемене потерял сознание. Его одноклассник Коля без охоты, но не сопротивляясь, рассказал в медкабинете о том, что Виталик уже несколько дней ничего не ел:
— И вчера не ел, и позавчера не ел. Он приходит в столовую, чтобы ребята не думали… ну, что он не ест. Но он просто сидит и болтает с нами, если спрашивают — говорит, что не голоден, делает вид, что так увлечен болтовней или каким-нибудь конспектом, или учебником, что поесть забывает. А на самом деле, у него просто нет денег.
— И часто это повторялось? Давно он не ел? — спрашивала толстая добрая медсестра Вера Павловна, усадив Колю перед собой за стол, пока ее помощник откачивал Виталика на кушетке за ширмой.
— Ну, неделю, может… Но что-то он все-таки ел, наверное, просто мало.
— Господи боже мой! Иди в столовую, попроси дать котлеты с макаронами или супу, что там сегодня дают?
— Котлеты с пюре и суп…
— Неси все. Скажи, что я сказала выдать — в медкабинет. И поднос. И компот!
Из-за Виталика Коля опоздал на урок литературы, и когда Василий Михайлович узнал о том, что его ученик «обедает в медкабинете», скандал разразился страшный. Учительская находилась прямо напротив класса Васи Петрова, в нескольких шагах, поэтому, не дожидаясь следующей перемены, не стесняясь пробегающих мимо ребятишек и учителей, он просто открыл дверь настежь и громко сказал: «У меня в восьмом „Б“ дети голодают!» Затем сразу захлопнул дверь и начал урок.
Идиотские поступки Васи Петрова часто имели оглушительный успех. Что бы ни происходило, учитель словно видел события через увеличительное стекло и вел непрерывную борьбу с гипертрофированными трагедиями и несправедливостями окружающего мира. А как еще победить гигантские страсти, если не с помощью неожиданной атаки? Как-то раз во время родительского собрания Вася настолько разгорячился, что встал на стул и принялся разбрасывать вокруг себя тетради, бумаги и разные канцелярские принадлежности, включая тяжелые металлические степлеры, один из которых угодил в вазу с цветами и разбил ее. Родители негодовали, бегали к директору, писали жалобы, но дети так рыдали, узнав о возможном увольнении учителя (один мальчик даже грозился выброситься из окна), что Васю Петрова пришлось оставить в покое.
Иногда трагедии переживались молча. Вася впадал в пушкинское трагичеcкое недоумение и подолгу не приходил в себя, мысленно возмущался, испытывал невыносимое желание сорваться с места и на кого-нибудь наорать, но вдруг начинал беспокоится, стыдиться чего-то, крас