— Господи! — Вася Петров поперхнулся слюной.
Амалфея вскочила с постели и встала перед Васей Петровым.
— Что-нибудь еще или вы уже пойдете по своим делам?
Вася смутился, тоже вскочил и как по списку затараторил:
— Вы работаете? Где? На что живете? Ребенок не голодает? Он здоров? Почему вы не появляетесь на родительских собраниях? У ребенка есть другие родственники?
Вася Петров понимал, что ничего не может сделать. Он понимал, что ступил на чужую территорию, что отвечать ему не обязаны, что вызывать кого бы то ни было вроде социальной службы — дохлый номер. Добиться опеки других родственников сложно, да и не его это дело.
— Надеюсь, у вас все будет в порядке, — примирительно сказал Вася Петров. Я присмотрю за ним в школе. Надеюсь, он больше не будет ходить голодным. Это вредно, особенно в его возрасте.
— Не беспокойтесь, — немолодая женщина указала гостю на дверь. — Или, может, Вам с собой завернуть пирога с телятиной и пару картофелин в мундире?
— О-о, нет-нет, — сказал Вася Петров. — Спасибо.
В глазах у него комната словно взлетела и упала. И не попрощавшись с мальчиком, исчезнувшим на кухне, учитель покинул дом; на темной площадке скользнул подошвой по влажным ступеням и как-то боком, криво покатился вниз по лестнице, держась за сердце.
— Что? Что с тобой такое?
Сашино лицо вытянулось, и рот приоткрылся, словно у манекена или сломанного робота. Она сильно ударила себя по щеке. Но боль не прошла. Неуклюжие слепые пули сыпались в голову, и картинка перед глазами прыгала от каждого движения: Нет! — Саша всколыхнулась всей грудью — я выплюну, выплюну свое сердце — и как змея, которую натравили на публику в цирке, стала высовывать язык, выдвигать вперед шею на шарнирах, бросаться вперед, к воде, окарикатуриваясь и напоминая девственницу-самоубийцу.
Нина догадывалась, что происходит, но колебалась. Сейчас, когда дело с Зольцманом и поездкой было уже на мази, класть Сашу в больницу не хотелось.
Нина подошла к подруге аккуратно, почти на цыпочках, сбоку и обхватила ее, сжала плечи изо всех сил. Саша то на секунду утихала, то снова вздрагивала, стучала зубами и делала страшные глаза, в которых отражался страх и восторг перед неподвластным сознанию бунтом.
Всякий подверженный панике подтвердил бы: пределы и правила приступов-игр расплывчаты, по-детски неустойчивы; здоровому человеку подобные атаки сложно распознавать. Паразитическое их свойство невообразимо, а эффект и того сумрачнее. Хорошо, что Нина часто имела дело с пациентами и знала, что у любой болезни есть свое лицо.
— Тремор пройдет, — спокойно сказала Нина. — Я вызову такси. Дома ты поспишь, завтра я сделаю дела и мы отправимся в путешествие.
— Нет! — Саша резко вырвалась из объятий и встала ровно, будто гимнастка, готовая к феерическому сальто. — Не надо такси! Pas de taxi![4]
Я никуда не еду. Мне нужны мои таблетки. Я не хочу Россию. А Гантер?
— Никаких таблеток, а то я тебя сдам в токсикологию ближайшей больницы.
— Я тебя не верю.
— Тебе, а не тебя.
И Саша вздумала бежать, но вдруг перехотела. Опустилась на ступени у воды.
— У меня все перед глазами дергает, — сказала она обреченно и хитро-покорно. — Дай хоть бы парочку сонных. Я знаю, у тебя есть.
— Снотворного? Ты проверила мою сумку?
— Ты же мои вещи перековала!
— Перекопала, а не перековала.
— Заткнись.
— Не дам.
— Почему?
— Ты сама справишься.
— У меня сердце колотится, я не могу дышать.
— Сколько лет ты принимала таблетки?
— В общей сложности лет пять.
Нина вытаращила от изумления глаза.
— Не одинаково. Совсем плохо года два. И уже давно ничего не брала.
— Как долго? Как долго ты уже ничего не принимаешь?
— Несколько месяцев. Но иногда мне ужасно. Тогда беру успокоительное.
— И снотворное?
— Иногда.
Саша мотнула головой, изобразила плечами волну. Беспокойство росло, как снежный ком, и ком этот закатывал девочку в тысячу слоев и мчал с горы вниз, туда, где можно упасть на хрупкий лед еще не совсем замерзшего озера и провалиться в ледяную воду.
— Мне не станет лучше, если я не приму успокоительное или не умру! Ты не понимаешь! — заголосила Саша. И для пущей верности принялась сбрасывать оставшиеся от ужина продукты прямо в Сену. Бабах — помидоры! Хрясь — бутылка вина о камень. Осколки носком кроссовки в воду.
— Прекрати немедленно! Перестань!
На верхней палубе, вернее — набережной — ссору заметили двое полицейских. Они на секунду остановились, затем медленно, вразвалочку, стали спускаться к нарушительницам порядка.
— Проблемы, девушки?
— Нет, проблем нет, — быстро ответила Нина, схватив Сашу за шиворот и затем медленно отпустив.
— А кто мусор набросал в воду? А ну-ка доставайте! Или штраф платите!
— Я достану! — Саша распласталась животом на камнях, словно выброшенная на берег рыба, или скорее — огромная черепаха вида megalochelys gigantea, и стала гонять ладонями воду туда-сюда, пытаясь выловить пакет с остатками сыра.
— Не надо! Давайте я лучше заплачу штраф, — взмолилась Нина, наблюдая за тем, как ловко подруга измывается над собой и окружающими.
— Подождите-подождите, вот сейчас, сейчас она поймает, — одного из полицейских зрелище забавляло.
Саша ткнула в пакет пальцем, он чуть приблизился, она подползла к воде чуть ближе, пакет, как назло, отплыл чуть дальше, Саша на брюхе пододвинулась еще ближе и потянулась-потянулась-потянулась…
— Бултых! — радостно воскликнул один из полицейских. — Ну все, мы пошли. Урок вам, девочки.
И, весело гогоча, французские копы, нисколько не похожие на жандармов из Сен-Тропе, шаг за шагом стали поднимать свои бургеркинговские задницы наверх — туда, где играет музыка, журчит фонтан Сен-Мишель.
После необдуманного прыжка в Сену у Саши поднялась температура.
Она кричала, пылала, норовила голой выпрыгнуть из окна, засунуть голову в морозилку, хотела позвонить родителям и даже вызвать «скорую помощь».
— Вызовем, когда у тебя изо рта пена пойдет, — неумолимо повторяла Нина, хоть и не знала, что правильно, а что нет.
— Дай мне хотя бы капли!!! У меня пульс частит! Дышать не могу!
— Травяные на спирту? — Нина устала, но не сдавалась. — Надо потерпеть. Это все из-за дурной привычки. Ты не наркоманка, а лекарства твои не героин. Не помрешь. Скоро будет легче. У тебя просто приступ паники.
Саша разбила очередную посудину (кажется, тарелку) об пол, порезала руки об осколки.
— Я ненавижу эта жизнь! Ненавижу квартира! Я ненавижу книги! Я ненавижу музеи! Ненавижу культура! Я ненавижу новости по телевизору! Ненавижу политика! Ненавижу рожи жироненавижурожинеровно! Дрянь! Дрянь! Дрянь!
Запрыгнув на кровать, голая и толстенькая, как дикарка с острова Гокка — только соломенной юбки и разноцветных перьев не хватало — Саша сперва обрызгала рвотой грудь, затем, утихнув, принялась сбрасывать с полок книги, швырять их прямо на пол.
— Кто это читает? Кто это хочет? Вы хотите умереть? Хотите? Ты хочешь умереть? Тогда читай-читай-читай! Завали себя книгами, сдохни под книгами, долбанное человечество вытошнило из себя столько текста, что из него уже пора строить гробы! Я не хочу этот хлам! Выключи комп! Пусть никто не знает, где я! Я хочу домой! Домой! Домой!
Саша упала на кровать и зарыдала.
— Ты ведь и так дома, — Нина подняла с пола толстый том Китса.
— Я не дома. Я сойду с ума.
Нине казалось, что ее голова разрывается, она только и думала, как дожить до следующего дня, где оставить Сашу, чтобы та не перерезала себе вены, звонить ли Вале, звонить ли домой; а может, лучшее решение — отправить Сашу в госпиталь?
Ночь в парижской квартире проходит почти без сна. Саша рыскает по дому, ничего не находит, но не сбегает, будто чего-то ждет. Периодически ее охватывает нервная дрожь:
— Нина! Нина!
— Что? — спрашивает Нина сквозь сон.
— Поговори со мной.
— О чем?
— Я не знаю. Я боюсь! Боюсь, боюсь, боюсь.
— Чего?
— Не знаю! — Саша орет так, что лампочка на ночном столике начинает мигать.
Нина обнимает подругу — как в детстве. После слез заснуть немного легче. В полудреме Саше мнится какой-то шар, глобус в доме у незнакомой женщины, затем — очень явственно — тяжелые бедра этой женщины в шерстяном свитере и широкая мудрая спина. Склонившись, женщина рассматривает еду на столе — анчоусы, селедку, салат «Оливье», луковый суп, пахнущий козьим молоком и тухлым картофелем, длинные остроухие пельмени — вроде вареников — с кисточками на ушках, прямо как у рыси, шампиньоны с сыром, сметаной и яйцом. В одной из тарелок — измазанное сметаной лицо странного незнакомца, карандашного, не очень живого, будто сошедшего с эскиза Мунка. Мунк делал такие эскизы? Томатный суп — Саша смотрит в него, пытаясь увидеть себя, но она в нем совсем не отражается, а в это время звонит колокольчик, она вглядывается с большим усердием. «Неужели Новый год?» — думает Саша. Неужели Новый год? Как в детстве. Отвернувшись от стола и увидев в зеркале свои страшные растекающиеся черные губы, Саша закричала. В Париже наступило утро.
Сердце человека бьется со скоростью семьдесят два удара в минуту. Иногда быстрее — например, от бега или от любви. Иногда медленнее — например, после сна или под воздействием специальных препаратов. Саша принимала бисопролол несколько лет, ей даже спортом заниматься не рекомендовали, потому что пульс достигал двухсот, а то и двухсот двадцати ударов в минуту. Но болезни сердца не было, не было нарушения работы эндокринной системы, не было причин для беспокойства. Пульс просто учащался. Иногда Саша думала, что голова кружится от сердца.
Такси, самолет и еще раз такси.
Вечером следующего дня Саша уже сидела в пыльной комнате с выцветшими зелеными обоями и старым паркетом.