— Но неужели, неужели это не наркотики? — донимала Валя толстого и очень приличного врача.
— Нет, это не наркотики. Наркотики — для бедных. Кстати, вчера опять приходила полиция. Спрашивали, с нами ли она и нельзя ли завести уголовное дело. Она же их здорово поколотила, прежде чем ее… заковали.
— И что? Что вы им сказали?
— Правду. Сказал, что она с нами, но дело завести нельзя, потому что головой она не с нами.
Валя хотела закричать, разрыдаться. Или хотя бы тихо заплакать. Хотя бы прикрыть глаза. Но это было слишком. Слишком было все, потому что Юра спрятался дома. Она одна контролировала ситуацию. Вернее — не контролировала.
Теперь все потускнело и даже слегка помутилось, как бывает с реальностью, о которой постепенно удается забыть. Жаль, что Валя не видела того психотерапевта в круглых очках. Целый год регулярных сеансов, чтобы потом так загреметь. Она бы ему высказала все. Сначала она и собиралась высказать, но Саша с каким-то неестественным упрямством за него заступалась. Говорила, что сама во всем виновата. Она была у него накануне того дня. Она опоздала. Пришла не вовремя и устроила омерзительный, по ее словам, скандал. Всех пациентов распугала, бросилась на доктора Адхена чуть ли не с кулаками. Та к она рассказывала. Без подробностей. Она не хотела об этом говорить.
— Головокружение! Какой благородный диагноз! — истерически повизгивал Юра. — Это что-то из романов девятнадцатого века: она страдала головокружениями! Просто истерия, подростковая распущенность, надо было драть ее в детстве как сидорову козу!
— Заткнись! В детстве ее было драть не за что! — звонко выкрикивала Валя. — Она была послушным, умным и даже чересчур шелковым ребенком. Чересчур. Помнишь, еще Женя спросил, не кажется ли мне, что она слишком послушная и боится папу?
— Так это я во всем виноват?
— Господи, нет! Что ты все ставишь с ног на голову! Я не это хотела сказать.
— А что?
— А то, что у нее с детства было это самое «большое в глазах», на которое никто не обращал внимания. И только потом оно превратилось в головокружение.
— Тебе же объясняли, что это разновидность мигрени. Три лучших невропатолога Парижа объяснили тебе, что это мигрень. Ты же знаешь, что они лучшие!
— Но лекарства от мигрени не помогали!
— Но ты же знаешь, что лучше этих врачей во Франции нет!
— Знаю, что нет. Но это не мигрень. И хватит на меня орать. Я не собираюсь извиняться за то, что мне жалко мою дочь.
— Мне тоже очень жалко нашу дочь, которая обследована вдоль и поперек и совершенно здорова.
— Ты не смеешь ее обвинять! Она старалась!
— Да. Время от времени она старалась. Мне правда ее очень жалко. И тебя. И себя. Но это какое-то безумие. И кстати, она скоро войдет в тот возраст, когда можно будет сильно испортить себе некролог.
Некрологи Юру почему-то всегда волновали.
— А тот психотерапевт, по-моему, сделал еще хуже. Я говорил, что вся эта терапия блажь.
Валя хотела по привычке возразить мужу, но осеклась. Она никогда не понимала, почему Саша ходит на сеансы с таким упорством, почему в смятении поцарапывает каждую реплику врача, принюхивается к ней, норовит расколупать, обнаружить коварную истину, неприглядную правду, которая ей поможет, которую она просто вырежет прямо из их общего терапевтического сознания, одного на двоих, а потом его — сознание — аккуратно закроет, зашьет. Валю тошнило от ужаса, когда она вспоминала цветистую подушку в чьей-то засохшей крови, на которой Саша там спала, уверенная, что кровь — просто рисунок. А потом дочь украла у соседки по койке нож, который медсестра одолжила очнувшейся наркоманке, чтобы та разделила яблоко пополам. Упечь больную за решетку, а через сутки предложить ей нож! Тупость! Тупость! Саша спрятала его под матрас, думала — перережет веревки, если ее снова привяжут к кровати. Кажется, так и случилось.
От воспоминаний сделалось так жутко, что Валя не заметила, как пошел дождь. Медленно повернула к дому, потирая голые, мокрые от дождя руки. Какой отвратительный привкус жути. Саша даже не сразу узнала маму.
— Кто я?
Валя задала вопрос и ждала, а Саша долго-долго смотрела — зорко, но бессмысленно. Алела щеками. Потом екнула, нахмурилась, как будто сейчас заплачет:
— Ми. Мами.
Валя тогда поняла, какое маленькое расстояние находится между ясностью и безумием, и ринулась суеверно молиться Богу.
А доктор Адхен, наверное, в это время сидел в мягком черном кресле своего кабинета, блестел круглыми очками и проникновенно, но равнодушно, то есть, с эмпатией, глядя на очередного пациента, говорил нечто вроде: «Я вот, знаете, о чем сейчас подумал?…» И осторожно, совсем некрасноречиво, он высказывал правильную мысль, не настаивая и не пытаясь никого ни в чем убедить. Он гордился тем, что позволяет пациентам самостоятельно принимать решения.
— А вдруг человек решит повеситься? — спрашивал у него ведущий довольно неглупой телепередачи.
— Если человек хочет повеситься, он повесится. Он не придет ко мне.
Доктор Зольцман решил провести операцию, и Васю Петрова стали готовить.
— Я не подпишу бумаги, пока вы мне в подробностях не расскажете о том, как мою тушу будут разделывать, — заявил Вася, хищно зыркнув на Зольцмана, а затем на Ирину Петровну. — Я ведь могу умереть, не так ли? Вы именно поэтому принесли такую кучу бумаг.
— Да. Всякая операция опасна, а ваш случай уникален, значит, риск возрастает. Но мы сделаем все возможное.
— Это мой единственный шанс на нормальную жизнь?
— Это ваш единственный шанс, — Зольцман кивнул.
— Тогда расскажите, что будет. Я хочу все знать.
Вася Петров сложил руки на голубом одеяле и зажмурился, словно в предвкушении баснословного яства.
Зольцман положил руки в карманы халата и посмотрел на Ирину Петровну, она начала:
— Мы назначим вашу операцию на утро, и с вечера вам нельзя будет есть и пить.
— Это ясно, давайте ближе к делу.
— Вы просили рассказать подробно, — Ирина Петровна улыбнулась. — Так вот, утром вам помогут вымыться антибактериальным мылом. Им обработают области, где намечаются разрезы, побреют волосы. Перед отправкой в операционную вам дадут лекарства, которые назначит анестезиолог. Они помогут вам расслабиться. Не пугайтесь, если после приема лекарств вам захочется спать или появится сухость во рту.
— Сухость во рту меня не пугает, — сухо заметил Вася.
— Отлично. Перед тем как начать операцию, врачи подсоединят к вам специальные трубки — катетеры. Это необходимо, чтобы во время операции и после нее наблюдать частоту и ритм сокращений вашего сердца, уровень кровяного давления и давление внутри полостей сердца.
В дверях палаты показалось серенькое личико медсестры Иры:
— Ирина Петровна, извините, вас зовут вниз, к пациентке с близнецами, у нее падают показатели, и чувствует она себя не очень.
— Срочно вызовите к ней Германа, я подойду, как только освобожусь.
Дверь захлопнулась.
— Знаете, я, пожалуй, продолжу, вы идите, видимо, близнецов пора разъединять — обратился Зольцман к Ирине Петровне.
— Спасибо.
— Итак, — Зольцман вынул руки из карманов и сложил их на груди. — Когда вы заснете, мы введем катетеры в артерии и вены. Артериальный катетер будет введен в артерию кисти. Он нужен для постоянного наблюдения за кровяным давлением. Катетер Сван-Ганса мы введем через вену шеи. Он дает информацию о давлении в полостях сердца, минутном объеме сердца и периферическом сопротивлении. Еще два катетера мы введем в вены шеи и рук. С их помощью в организм будут поступать дополнительные медикаменты. Анестезиолог введет вам эндотрахеальную трубку. Она проходит через рот за голосовую щель в трахею. Через эту трубку подсоединяется дыхательный аппарат. Во время операции и после он будет поддерживать ваше дыхание. Через нос мы введем вам желудочный зонд для дренажа, а в мочевой пузырь — катетер Фолея. Это позволит измерить количество выделяемой почками мочи и оценить, хорошо ли работает сердце во время операции и после. Для наблюдения за частотой сокращений и ритмом сердца мы с помощью лейкопластыря подсоединим к груди пять изолированных проводов. Эти провода ведут к специальному монитору, который показывает электрокардиограмму. Для временной стимуляции сердца…
— Хватит. — Вася Петров закатил глаза и улыбнулся святой улыбкой. — Достаточно. Жаль, что я не могу оставаться в сознании и все видеть.
Зольцман сочувственно покачал головой.
— Позвонить кому-нибудь из ваших родственников?
— Нет.
Вася смотрел на Зольцмана, и тот казался ему великаном.
— Вы уверены?
— Абсолютно. — Вася расцепил руки на одеяле. Потянулся — как после сна. — Дайте ручку. Я все подпишу.
— Вы точно уверены, что ни с кем не хотите поговорить?
Вася проворно задумался, но активный и вовсе не судорожный, как у тяжелых больных, мыслительный процесс завершился оцепенением. Зольцман уже собрался оставить Васю наедине с бумагами, как вдруг пациент вздохнул:
— Позвоните моему ученику. Его зовут Виталик Макаров. Я бы хотел удостовериться, что у него все в порядке.
Зольцман оперся рукой о ручку двери.
— Думаю, это можно.
Доктор пропал, а Вася Петров взял бумаги, прочел первое, что бросилось в глаза: «Мне разъяснена и понятна суть моего заболевания» — и поставил подпись.
Часть IIХлеб
— У тебя вообще друзья есть, кроме Гантера? — спросила Нина, с лязгом вырывая продуктовую тележку из объятий ей подобных. — Идем. Бери помидоры.
— Нет, — спокойно ответила Саша. — Друзей нет. Здесь все помидоры какие-то гнилые или мятые.
— Возьми в упаковке.
Саша потыкала пальцем помидоры из упаковки.
— А в упаковке они слишком мягкие. Что это за этот магазин?
— Этот магазин нормальный магазин, не придирайся, — Нина посмотрела на противный желтоватый логотип «Дикси», взяла с полки отбеливатель для ванны.